Меня зовут Балтус. Фамилии не скажу. Меня просто воротит ото всех этих ахов и охов: ах, а вы случаем не родственник писателю с такой же фамилией? Ох, да не сын ли вы?.. Да, я евойный сын. Надоело! Я — это я, он — это он. Стоит мне назвать свою фамилию, как сразу пробуждается интерес — не ко мне, разумеется. Ведь не я же написал «Праздник Стрельца» и «Стартовый состав»! Он — Светило, я — Светлячок. Балтус Светлячок. Если честно, то так я не всегда о себе думал, еще каких-нибудь две-три недели назад все было «о’кэй», тогда мой компас железно показывал направление движения: доктор медицинских наук. Да и что могло сбить меня с курса? Средний балл — пять целых ноль десятых. А уж с такой характеристикой, как у меня, хоть в Народную палату выбирай. У меня по сей день праздничным пасхальным перезвоном звучит в ушах речь нашего директора, которую он произнес на одном из школьных вечеров: «…с этого Балтуса многим из вас следовало бы брать пример, он не только знает, чего хочет, но знает, что должен сделать, чтобы добиться своей цели. К тому же он не только ради себя старается, но всегда стремится своей активностью обогатить жизнь коллектива. Он мечтает о профессии врача. При его жажде знаний по всем без исключения дисциплинам, при его великом трудолюбии он, я уверен, своего добьется. Я не знаю в нашей школе ученика, который был бы более достоин медали Гердера, чем…» Директор подложил мне настоящую свинью. Сами понимаете, как приятно после такой речи ходить по школе омедаленным эталончиком. И все-таки, Балтус, все в норме, курс верный. Это я понял благодаря все той же речи. Заполняя учебную заявку, там, где нужно проставить специальность, я написал — «медицина». А так как я в конце концов был стопроцентным кандидатом, то в колонку «специальность резервная» я смело и нагло еще раз написал — «медицина». Сбоя-то произойти не могло. Но он случился! На последнем собеседовании в школе меня пытались переубедить члены выпускной комиссии. Балтус, сказал наш тогдашний, ныне уже бывший директор, мне не верится, что в таком юном возрасте вы так твердо можете знать, что вам подходит только медицина и ничего больше. Почему бы вам не выбрать педагогику? У нас так не хватает учителей по естественнонаучным дисциплинам. К такому повороту я был готов! Нет нужды убеждать меня, что учитель — исключительно важная профессия. Только я считаю, учителями должны становиться те, кто этого хочет, у кого есть педагогическая жилка; как и певцом, например, — тот, у кого есть голос, таких людей называют талантами. И учителем тоже не каждый может стать. Я вот не могу. Так я и сказал, слово в слово. Я твердо стоял на своем: медицина, и точка. Если человек хочет стать инженером-строителем или, предположим, военным летчиком, никто не возражает. Но вот если врачом… Сразу возникает подозрение — не влекут ли тебя большие деньги, не заворожен ли ты просто магической силой белого халата; закрадывается опять-таки подозрение, что у тебя составилось о профессии врача ложное представление и что вообще тут, вероятно, замешана нечистая сила, что все это не более чем игра в романтику, плод разгоряченной юношеской фантазии. Но как те, кто, скажем, желая стать инженером с большой буквы, взахлеб читает биографии великих изобретателей и мечтает когда-нибудь совершить безмерно великое открытие, так и я с десяти лет начал «проглатывать» биографии великих медиков: Коха, Вирхова, Зауэрбаха, Бругша, Швейцера. С одиннадцати я мечтал, чтобы Швейцер срочно вызвал меня к себе в Ламбарене. С шестнадцати я стал тайком посещать некоторые лекции, штудировать специальную литературу по медицине и слушать доклады на медицинские темы в обществе «Урания». Да, я запрограммировал свое будущее — я мечтаю стать врачом, хочу во всеоружии знания сражаться с болезнями и самой смертью. Хочу, очень хочу. И что же? Когда мне думалось — вот-вот начнет осуществляться моя давнишняя мечта, вдруг оказалось, что я стою у разбитого корыта. «Сходил бы ты, сынок, к отцу, у него связи, если он подключит кого надо, все сразу уладится», — говорит мать. Но я так не хочу! Я не хочу, чтобы своей цели я добился только за счет того, что мой отец — человек со связями. Я хочу добиться всего сам, своими собственными силами. Ради этого я корпел и потел над учебниками, терпел издевки одноклассников, иногда называвших меня карьеристом. И если уж суждено мне когда-нибудь достичь поставленной цели, то мне бы хотелось, чтобы благодарен за это я был только самому себе — Балтусу, а не своей авторитетной фамилии… 1 Он едет в трамвае, между коленями зажата гитара. Она ему как-то в тягость. Да и вообще он испытывает довольно противоречивые чувства. Три недели назад он написал письмо профессору Биррхану, тому Биррхану, на чьи лекции он так часто приходил тайком. Этим письмом он хотел как бы загадать: если профессор пригласит его на беседу, это можно расценить как добрый знак, а чем она кончится, в общем неважно. Биррхан позвал его к себе! Может, потому, что его фамилия… Когда Балтус рассказал Марине о письме и о связанных с ним ожиданиях, та сказала: — Балтус, честное слово, ты наивен как ребенок. Теперь, направляясь в университетскую клинику, он мысленно признает правоту Марины: «Да, наверно, я потерял голову. Разве может выйти что-нибудь толковое из этой беседы?» А тут еще эта гитара, которую он везет с собой. Но ведь сразу после беседы с Биррханом ему надо на репетицию: школьный ансамбль, организованный им три года назад, послезавтра должен играть в порядке шефства в доме престарелых. Лебединая песня. Последний раз сыграют вместе, и все, точка, разлетятся потом кто куда. Сначала каникулы, последние школьные, после них — в армию, ну а потом кто в институт, кто в университет — все пятеро, только не он. Трамвай, останавливается. Балтус выходит. Чтобы как-то приободрить себя, он идет к красному кирпичному зданию, крытому черепицей, особенно резвым шагом, почти вбегает в железные решетчатые ворота. Потом его энергичные стремительные шаги гулким эхом отдаются в просторном коридоре, постепенно он сбавляет шаг, стараясь идти ритмичней, чувствует, как влажнеют ладони. Он раздумывает: еще не поздно повернуть назад, просто повернуть назад, сделать вид, будто никакого письма вовсе не было. Но в то же время в виски ему стучит: трус, трус, трус. Все дальше и дальше идет он по коридору больницы, навстречу ему движется толпа хихикающих медсестер-стажерок. — Кому это он серенады собрался петь? Родильное-то отделение не здесь, а в корпусе номер три, — издеваются они. Балтус обгоняет санитара, толкающего перед собой коляску со старушкой. Но вот наконец и дверь с картонной табличкой: пр. д-р Рихард Биррхан. Он приставляет гитару к стене, вытирает влажные ладони о штаны и стучит в дверь. Он еще раздумывает, не лучше ли оставить гитару в коридоре, а то, наверно, у него такой нелепый вид с этой… Но когда изнутри раздается отрывистое «прошу!», он механически берется за гриф гитары и входит в кабинет. — Проходите, молодой человек, присаживайтесь, — говорит высокий сухопарый профессор, сидящий за письменным столом спиной к окну. Балтус садится и кладет гитару рядом с собой на пол, вверх грифом. — Да, письмо ваше я прочел. Пригласить-то я вас пригласил, но вот быть полезным, вероятно, вряд ли смогу. Кстати, ваша фамилия… вы не сын писателя Прайсмана? Балтус секунду-другую тянет с ответом. В ушах у него звучит голос матери: сходил бы ты, сынок, к отцу, у него достаточно связей, чтобы… Балтус нервно, но твердо отвечает: — Нет, господин профессор, я не сын писателя. — Впрочем, это неважно. Что же касается вашей проблемы, то я вам задам лишь один вопрос, который вам, вероятно, приходилось слышать довольно часто, — это и в самом деле может быть только медицина? Балтус ерзает на стуле. — Да, — говорит он, — я хочу стать врачом. Профессор чуть приподнимается из-за стола, бросает взгляд на гитару и улыбается. — Ну что мне вам сказать? Конкурс у нас по меньшей мере три кандидата на место, у всех прекрасные характеристики, отменные оценки, у всех в документах помета «особо склонен». Это значит: двоих необходимо отсеять. Простая арифметика и очень суровая для тех двоих, которые будут отсеяны. Должен вам сказать, что совесть меня изрядно мучит. Кто может поручиться, что мы отбираем действительно самых достойных? Нет ли среди тех, кого мы не приняли, потенциального Роберта Коха или Эйнштейна медицины? Вопрос этот не дает мне покоя, но лучшего решения я пока не знаю… А вы, вы не можете стать кем-нибудь другим, кроме врача? Балтус осторожно отодвигает гитару ногой подальше от своего стула — в направлении профессорского стола, чтобы совсем убрать ее из поля зрения своего авторитетного собеседника. — Нет. Да я и не хочу представлять себя кем-либо иным. Я хочу стать врачом. — Что же, если вы так упорствуете, я, пожалуй, не стану вас отговаривать, вот только помочь я вам действительно не могу. Вы, кстати, не задумывались когда-нибудь над тем, в какое положение можете попасть, если желание ваше не осуществится? Могу дать вам только один совет: поработайте год-два в больнице санитаром и попытайтесь потом еще раз выставить свою кандидатуру. Может статься, вам даже дадут направление. Правда, гарантии тут никакой нет, так что обдумайте все основательно. Кстати, вы могли бы — в том случае, конечно, если примете соответствующее решение — поработать санитаром и у нас. Профессор берет в руку папку из стопки лежащих перед ним бумаг и начинает перелистывать. Балтус расценивает это как знак того, что профессор считает беседу оконченной. Он встает, поднимает с пола гитару и говорит: — Благодарю вас, господин профессор, я подумаю. Профессор через стол протягивает Балтусу руку: — До свидания, господин Прайсман! — И добавляет: — В тот момент, когда вы вошли, с кем угодно держал бы пари, что вы сын писателя Прайсмана. Вы на него ужасно похожи. Уже у самой двери Балтус еще раз поворачивается и говорит: — И не проиграли бы, господин профессор. — Он плотно прикрывает за собой дверь. По лицу профессора пробегает веселая улыбка. 2