Таваддуд поначалу тоже сомневалась в этом: ожившая легенда – Отец похитителей тел, пришедший в Сирр сто лет назад и воплотившийся в половине города. – Да. Однако не всё, что о нём говорят, соответствует истине. Он не собирался делать того, что сделал. – Она откладывает в сторону остатки еды. – Но если вам нужно объяснение для моего отца, шлюха Аксолотля ничуть не хуже других. – Таваддуд прикрывает глаза и сильно тянет себя за волосы. – В любом случае, спасибо за приятный вечер и за то, что показали мне город. Другой город. Это было чудесно. Абу отворачивается и смотрит в сторону. Теперь, когда латунного глаза не видно, он внезапно кажется ей невероятно юным: при всём своём богатстве он, вероятно, моложе её. – Не беспокойтесь, – произносит Таваддуд. – Я к этому привыкла. – Дело не в этом, – отвечает Абу. – Есть причина, по которой я не прихожу сюда. – Он прикасается рукой к латунному глазу. – Вы просили рассказать мою историю. Всё ещё хотите послушать? – Он говорит бесстрастным тоном, прикрыв человеческий глаз. Таваддуд кивает. – Мои родители погибли в Крике Ярости. Некоторое время я оставался с женщиной Бану, которая позволяла мне спать в её палатке. Но как только она поняла, что я способен слышать Ауна, она продала меня сплетателю. Мне тогда было шесть лет. И сплетение происходило не так, как сейчас, с ведома Совета, оно было насильственным. Меня поместили в резервуар с тёплой водой, куда не проникал ни один шорох. Зато в моей голове звучал голос, голос существа, когда-то бывшего человеком, голос джинна, вопившего от боли. Его звали Пачеко. Он поглотил меня. Или я поглотил его. Я не знаю, сколько времени занял этот процесс, но когда меня – нас – выпустили, я был тощим, словно палка. Я был слаб. Глаза болели. Но я видел атар, мог контактировать с атаром. Поначалу я просто бродил словно потерянный среди призрачных зданий Тени. И ещё я мог слышать пустыню, слышать зов аль-Джанна и Небес и древних машин с другой стороны мира. Сплетатель был очень доволен. Он продал меня муталибунам. Вместе с ними я отправился в пустыню на поиски гоголов. – Абу улыбается. – К счастью, у меня это получалось. Не поймите меня неправильно, всё было не так уж плохо. И самым удивительным из всего, что я видел, были рух-корабли – белые, изогнутые, словно древесная стружка, и такие же лёгкие. Рух-птицы легко несли их, и охотничьи джинны парили рядом с ними по небу, подобно ярким облакам. И ещё пустыня. Я не понимаю, почему её до сих пор называют пустыней, ведь там есть дороги и города, разные чудеса и стада машин фон Неймана, мрачные моря мёртвых, пески, которые прислушиваются к тебе и воплощают твои мечты… Абу качает головой. – Простите, я увлекся. Всё это не имеет значения. Я неполноценный мухтасиб, существо только наполовину человеческого рода. Поэтому я не способен любить как мужчина. Я хотел найти кого-то, кто мог бы понять и человека, и джинна. Я думал… – Он сильно сжимает виски ладонями. – Дело не в этом, не только в этом, вы же понимаете… Я верю в то, что пытается сделать ваш отец. Мы не можем продолжать надеяться, что Соборность когда-нибудь оставит нас в покое и что сянь-ку разумнее других. Поэтому я собираюсь оказывать ему помощь вне зависимости от ваших чувств и желаний. Таваддуд невольно сглатывает. Всё должно было быть иначе. В её груди сплетают кольца змеи вины и сожаления. – Мне, наверное, пора уходить, – говорит Абу. – Ш-ш-ш, – шепчет Таваддуд и целует его. Холодный и твёрдый латунный глаз прижимается к её веку. У Абу сухие губы, а движения языка выдают неопытность. Таваддуд гладит его по щеке, щекочет шею. Он сидит неподвижно, словно статуя. Тогда она отстраняется, открывает сумку, достает бими и осторожно вплетает в волосы. – Что ты делаешь? – спрашивает он. – Всё не так, как обычно бывает, – со смехом отвечает она. – Если бы Кафур узнал об этом, он убил бы меня. Таваддуд берётся за застёжку и распахивает одежду до самого живота, а потом кладёт руки Абу себе на грудь. Она шепчет Тайное Имя аль-Латифа[15] Милостивого, видит его мысленный образ, сосредотачивается на спиралях и витках, как её учили, и тотчас ощущает покалывание соединения в сети бими. – Ты хотел добиться расположения женщины, возлежавшей и с мужчинами, и с джиннами, – шепчет она. – Ты мог убедиться, что сделка с Дворцом Сказаний Кафура обходится дешевле, чем с Кассаром Гомелецем. – Я понимаю, что не должен был… – бормочет Абу. Его рука, нежно и неуверенно обводящая контур её левого соска, немного дрожит. Предвкушение вызывает лёгкий озноб во всём её теле. – Но когда я слушал истории… – Истории хороши для вечеров, но не для ночей, а сейчас уже ночь, – перебивает она, снова целует его, привлекает ближе и расстёгивает его одежду. – Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?.. – Ты можешь сказать моему отцу, что я гожусь не только для этого, – шепчет она ему на ухо. – Скажи, что я хочу служить ему, как служит моя сестра. Бими негромко гудит у неё на висках. Его руки опускаются к её животу, ласкают спину. В атаре латунный глаз Абу сверкает, словно звезда. Исходящее от него пламя вливается в неё раскалёнными языками, возбуждает и обжигает тело. Таваддуд, словно в зеркале, видит своё лицо: округлённые губы и зажмуренные глаза. А затем растворяется в сплетении Тени, плоти и пламени. 7 Вор и маршрутизатор – Что ты собираешься делать, когда всё это закончится? – спрашиваю я у «Перхонен» по нейтринной связи. С нашей орбиты вокруг Антиопы маршрутизатор зоку выглядел парящим в космосе деревом с зеркальными листьями, диаметром около двух километров. Но внутри него царит настоящее эшеровское безумие. Узлы обработки представляют собой светящиеся голубые сфероиды размерами от воздушного шара до пылинки, и все они вращаются и двигаются, перемещаясь по взаимосвязанным спиралям. Многоугольные зеркала, отражаясь друг в друге, образуют бесконечные коридоры. Но моего отражения там нет, словно я вампир. Я собираюсь подыскать работу, не связанную с вторжением в гигантские машины, полные лесбийского драконьего секса, отвечает корабль. Белая бабочка-аватар «Перхонен» вьётся вокруг моей головы. Я дую на неё, чтобы прогнать из поля зрения: идёт процесс взлома очередного узла обработки, похожего на гигантскую амёбу размером с мою голову. Это подрагивающий прозрачный пузырь с иррегулярной кристаллической структурой внутри. Бо́льшая часть техники зоку ещё работает, и этот узел тоже: он с ненасытной жадностью поглощает квантовые состояния из проходящего сквозь маршрутизатор фотонного потока и преобразует их в сложные органические молекулы. Я намерен немного покормить его. – Ты несправедлива. В своих царствах зоку могут делать всё, что им вздумается. Ну а насчёт другой работы, согласись, преступление – это единственный способ придать смысл нашему существованию. Кроме того, ты же настоящий самородок. Ионные двигатели скафандра мягкими толчками приближают меня к узлу. Мне не следует торопиться: здесь достаточно много энергетических зон, где незащищённый человек может изжариться в одно мгновение. Благодаря метаматериалам скафандра непрерывный фотонный поток огибает меня. Я невидим и недостижим, призрак внутри машины, до тех пор пока выдерживает костюм. По моей команде скафандр выбрасывает невидимые щупальца, которые обхватывают узел. Гоголы-математики «Перхонен», оставшиеся далеко позади, усердно работают, чтобы внедрить в память устройства крохотный фрагмент квантовой программы, позволяющей нам отслеживать поток информации. Нам необходимо отыскать промежутки, определить период затишья, чтобы воспользоваться квантовым мозгом маршрутизатора в своих целях… Происходит информационный выброс. Даже сквозь щиток шлема узел кажется ослепительным, раскалённым солнцем. Гоголы-процессоры скафандра, специально настроенные разумы, буквально вопят. Внезапный жар обрушивается на мои руки, лицо и грудь. Только не это. В глаза впиваются горячие иглы, и в следующее мгновение я вижу только белый шум помех. Сопротивляясь желанию свернуться в клубок, я через нейронный интерфейс отдаю приказ двигателям скафандра и запускаю их. Толчок выбрасывает меня из эпицентра информационной бури, и окружающий мир погружается в благословенную темноту: скафандр возвращается в рабочий режим. Я снова запускаю двигатели, но они глохнут, оставляя меня вращаться вокруг своей оси. … слишком быстро! кричит мне в ухо «Перхонен» по нейтринной связи. Бабочка-аватар отчаянно бьёт крылышками в моём шлеме, выражая тревогу корабля. – Я бы двигался ещё быстрее, если бы кто-нибудь уточнил график информационного потока! – кричу я в ответ. Я вытягиваю вперёд руки, стараясь замедлить вращение, и молюсь, чтобы не столкнуться с узлом обработки. Стоит только усилить возмущения внутри маршрутизатора, и он вызовет сисадминов зоку. Хотя, если я не открою Ларец в течение нескольких часов, плевать я хотел на разозлённых компьютерщиков зоку. Держись. Он успокаивается. Моё тело вновь начинает процесс исцеления. Это выражается в лёгком головокружении и покалывании, словно по мне шныряют муравьи с ногами-иголками. Я и так ещё не до конца восстановился: рука отросла не полностью, а после жёсткого облучения синтбиотические клетки тела поражены мутациями и аналогом ракового заболевания. Хорошо хоть Миели предоставляет мне достаточный контроль, чтобы полностью подавлять боль. Единственной проблемой остаётся некоторое оцепенение, а в такой работе, как эта, оно недопустимо. Защитный костюм с шипением избавляется от излишнего тепла. Жалобы гоголов в моей голове затихают до невнятного ропота, и системы скафандра сигнализируют о полной исправности. Я слизываю пот с верхней губы и втягиваю воздух, крепко стискивая в руке Ларец. Для того чтобы открыть такую маленькую вещицу, должен быть более лёгкий способ. – Кстати, я в полном порядке. Спасибо, что поинтересовалась, – бормочу я. А не хочешь ли ты построить имитационную модель квантовой системы с тремя миллионами неизвестных параметров? Нет? Тогда заткнись и предоставь мне и моим гоголам выполнять свою работу. Я не могу винить «Перхонен» за недовольство. Её гордость и отраду, крылья, напоминающие северное сияние, мы превратили в жёсткую решётку квантовой логики, создав некое подобие процессора. А это означает, что при серьёзных затруднениях бегство окажется крайне проблематичным. И ещё Миели. – Хотелось бы обратить твоё внимание на то, что здесь нахожусь один я, – раздражённым тоном говорю я. Хотелось бы обратить твоё внимание на то, что мы это ценим, отвечает «Перхонен». Ты всё ещё рассчитываешь, что бог из твоего ящика встретит тебя с распростёртыми объятиями и поможет нам? – Не беспокойся, я имел с ним дело в прошлом. И я знаю, каково это – торчать в замкнутом пространстве. Чтобы выбраться оттуда, согласишься на что угодно. Даже заключишь сделку с хитроумными кораблями и оортианскими воинами. Ловлю тебя на слове. В любом случае, поток понемногу ослабевает. – Сколько ещё ждать? Спаймскейп скафандра наконец-то снова работает и демонстрирует мне воссозданную картину внутренностей маршрутизатора. За способность оставаться невидимкой приходится платить слепотой, а это сильно мешает, если требуется проникнуть в огромную машину, которая постоянно создаёт или уничтожает какие-то компоненты. К счастью, сейчас я нахожусь в относительно стабильном наружном слое, в стороне от тяжёлых функциональных центров. О, не больше часа или около того. Надеюсь, ты не успеешь соскучиться. – Превосходно. Я ёрзаю в своём скафандре. Мой импровизированный костюм не совсем удобен: это всего лишь кусок интеллектуальной материи, загруженный специальными гоголами и дополненный кое-каким оборудованием вроде двигателей. По ощущениям работать в нём – всё равно что в одежде из мокрой глины, а я не снимаю его уже два дня. Нейронный интерфейс довольно примитивен, и в моей голове ни на миг не утихает бормотание гоголов. Перспектива провести в этом скафандре ещё час, плавая в наружных слоях маршрутизатора и подвергаясь ежесекундной угрозе очередного информационного выброса, меня ничуть не радует. Тем более что братья-близнецы микроскопического копа могут в любой момент оказаться поблизости. Ну а ты? неожиданно спрашивает корабль. – Ты о чём? Чем ты будешь заниматься, когда всё это закончится? Честно говоря, я довольно плохо помню, что такое настоящая свобода и каким я был прежде. Мне вспоминается жизнь под разными обличьями в губерниях, невесомые коралловые рифы на мирах-поясах, бесконечные вечеринки в городе Супра, танцы над кольцами Сатурна. Поиски сокровищ и их похищение. Жизнь Жана ле Фламбера. Неожиданно я испытываю острое желание вернуть всё это. – Я собираюсь взять отпуск, – говорю я. – А как ты думаешь, чем займётся Миели? Корабль молчит. Я никогда не спрашивал «Перхонен» о Миели, и мне совсем не хочется обсуждать её недавнее желание умереть. Хотя я уверен, что кораблю известна его причина. Что касается её, отвечает «Перхонен», я не уверена, что это когда-нибудь закончится. – Почему же?