Я знаю, что ты помнишь тот день. Я лежал на коврике у камина и дразнил собаку, теребя пальцами у нее под носом, пока она не попытается их укусить, и быстро отдергивая их. Я очень хорошо научился рассчитывать время до секунды, и знал, что у нее никогда не получится меня ухватить, если я буду продолжать в том же духе, делать одно и то же снова и снова. Но я совершил одну ошибку. После этого я был очень зол на себя из-за своей глупости. Это научило меня сперва составлять план, а потом четко ему следовать. Я многому научился в тот день, не правда ли, благодаря одной ошибке? Вместо того чтобы теребить пальцами у нее под носом, я навис над собакой и начал рычать на нее, потому что думал, что этим застану ее врасплох и что это заставит ее меня испугаться. Я хотел, чтобы она меня испугалась. Но вместо этого она прыгнула и вцепилась мне в лицо, вырвав небольшой кусочек верхней губы. Я был уверен, что ты увезешь собаку, чтобы ее убили за то, что она сделала со мной, но ты сказала мне, что я сам виноват. – Может быть, это научит тебя не дразнить ее, – сказала ты. Можешь ты представить, как меня ранили эти слова? Можешь? Я никогда раньше не бывал в больнице. Ты отвезла меня туда на автобусе, прижав к моей губе чистый носовой платок. Я не знал, что будет там. Я и понятия не имел, что она окажется таким потрясающим местом, таким красивым и опасным, но в то же время таким, что ты чувствуешь себя там комфортно и защищенно. Мне захотелось навсегда остаться среди белоснежных коек, сияющих каталок и могущественных людей. То, что они делали, было больно. Они протерли мне губы антисептиком. Мне понравился запах. Потом они зашили мне верхнюю губу. Боль была непередаваемая, но мне понравился доктор, который делал это, и медсестра в сверкающей белой шапочке, которая держала меня за руку. Тебе пришлось остаться снаружи. Так что, как ты понимаешь, тот факт, что ты любила собаку больше, чем меня, и что ты предала меня ради нее, уже не имел никакого значения, потому что в итоге я нашел свой путь. Я могу даже простить тебе это предательство, потому что твое оказалось не самым страшным. Самое страшное было позже. Я пережил твое предательство, но то, другое, – никогда, потому что меня предал человек, которого мне довелось полюбить. Тебя я не любил. Я никогда не говорил тебе этого. Но теперь я рассказываю тебе все. Мы об этом уже договорились, верно? Три Утро четверга, рассвет только начинает проступать через грязно-серую мглу. Воздух теплый. На Холме, этом бархатном зеленом островке, выплывающем из дымчатого моря, почти все деревья уже голые, но на кустиках ежевики и голубики, которые щетинятся в складках и низинах, как волосы на теле, все еще остались ягодки и последняя листва. На полпути к вершине Холма стоят Камни Верна, древние стоячие камни, похожие на трех ведьм, которые водят хоровод вокруг невидимого котла. Днем между ними бегают дети и на спор дотрагиваются до их щербатых боков, а в день летнего солнцестояния тут собираются люди в длинных белых облачениях, танцуют и поют. Но над ними, как правило, просто смеются, и всем известно, что они безобидны. В это время суток несколько бегунов преодолевают свои маршруты, поднимаясь и спуская по Холму и огибая его, тяжело ступая по земле, всегда в одиночестве и не замечая ничего вокруг. Этим утром видно только двоих мужчин, которые бесшумно бегают с серьезным видом. Женщин нет. Через какое-то время, когда становится уже ощутимо светлее и мгла сворачивает свое покрывало, трое молодых людей на горных велосипедах начинают подниматься по песчаной дорожке к вершине Холма: они напрягают мышцы, тяжело дышат и явно выбиваются из сил, но упорно не спешиваются. Старичок выгуливает йоркширского терьера, а дама – двух доберманов, с которыми обходит вокруг Камней Верна и быстро спускается вниз по тропинке. Ночью на Холме тоже бывают люди, но это уже не бегуны и не велосипедисты. Вскоре солнце встает кроваво-красным диском над колючими кустарниками и деревцами и над зеленой травой мха, касаясь Камней Верна, выхватывая обрывки бумажек, белый хвост убегающего кролика, мертвую ворону. Никто не видит ничего необычного, глядя на Холм. Люди разговаривают, бегают, ездят здесь, но ничего не находят, не обнаруживают ничего, что могло бы их обеспокоить. Все абсолютно так же, как обычно, камни стоят, а кроны деревьев возвышаются над ними и не таят никаких секретов. Все машины на своих местах на асфальтированных дорогах, и в любом случае, вчера был дождь – следы от шин все равно бы смыло водой. Четыре Дебби Паркер лежала в кровати, сжавшись в плотный комок и подтянув под себя ноги. За ее окном светило яркое для декабрьского утра солнце, но ее темно-синие шторы были задернуты. Она слышала будильник Сэнди, слышала, как Сэнди принимает душ и как Сэнди слушает радио, но ничего из того, что она слышала, не имело значения. Когда Сэнди уйдет на работу, Дебби снова сможет заснуть и проспать все это тихое утро, закрывшись от солнца, от дня, от жизни. После пробуждения всегда проходило несколько секунд, в которые она чувствовала себя хорошо, чувствовала, что все нормально: «Эй, настал новый день, поехали!» – прежде чем сокрушительная, ослепляющая тоска проникала в ее мозг, как чернила через промокательную бумагу, и расползалась по нему мгновенно. По утрам всегда было плохо, а после того как она потеряла работу, стало еще хуже. Она просыпалась с головными болями, которые затуманивали ее мысли и не давали ничего делать еще полдня. Если она делала над собой титаническое усилие и все-таки выходила на улицу, чтобы пройтись по городу, – или вообще делала что-нибудь, – боль становилась чуть слабее. После полудня ей уже казалось, что она сможет справиться. По вечерам обычно бывало довольно неплохо. По ночам нет, даже если перед сном она выпивала пару бокальчиков и ложилась спать если не в приподнятом настроении, то хотя бы в легком забытьи. Она резко просыпалась около трех, с жутко колотящимся сердцем и вся в поту от страха. – Дебби… Уходи. Не заходи сюда. – Без десяти восемь. Из открывшейся двери на стену упала полоска света. – Чашку чая? Дебби не двинулась и не издала ни звука. Уходи. – Ну же… Шторы со скрипом раздвинулись. Этот звук будто просверлил ей зубы. Сэнди Марш – такая бодрая, живая, яркая – сейчас была явно обеспокоена. Она села к ней на кровать. – Я говорю, что принесла тебе чаю. – Я в порядке. – Ты не в порядке. – Да. – Можешь говорить, что я это не по делу, но мне кажется, тебе нужно сходить к доктору. – Я не болею, – пробормотала она в глухую пустоту кровати. – Но ты и не в норме. Посмотри на себя. Может, у тебя эта штука – метеозависимость?.. Сейчас декабрь. Это известный факт, что люди чаще кончают с собой в декабре и в феврале, чем в другие месяцы. Дебби села, одним яростным движением сбросив с себя одеяло. – О, отлично. Спасибо. Ярко накрашенное, жизнерадостное лицо Сэнди перекосилось от беспокойства. – Извини. Ну стукни меня. Извини. О господи. Дебби заплакала, уронив голову на руки. Сэнди потянулась к ней, чтобы обнять. – Ты опоздаешь, – сказала Дебби. – Ну и черт с ним. Ты важнее. Пошли. В конце концов Дебби поднялась и поплелась в душ. Но перед душем предстояла встреча с зеркалом. Акне усугубилось. Все ее лицо было в отметинах и пятнах от сильной воспаленной сыпи. Она перекинулась ей на шею и даже на плечи. Она сходила по поводу нее к врачу один раз, несколько месяцев назад. Он прописал ей мерзко пахнущую желтую мазь и сказал наносить ее дважды в день. Она пропитала всю ее одежду, ею провоняло все постельное белье, а прыщей меньше не стало. Она даже не стала заканчивать банку и больше на приемы не ходила. «Ненавижу врачей», – сказала она Сэнди, когда они вместе сидели на кухне, завешанной дешевыми наскоро сколоченными ящичками, у которых постоянно отваливались дверцы. Сэнди сделала тосты и еще две чашки чая. Они знали друг друга с начальной школы, выросли на одной улице и начали вместе снимать квартиру восемь месяцев назад, когда мама Сэнди снова вышла замуж и жить дома стало тяжело. Но то, что должно было превратиться в непрекращающееся веселье, почему-то им не стало. Дебби потеряла работу, когда строительная компания закрыла свое отделение в Лаффертоне, а потом на нее стала надвигаться тьма. – Все, что мне могут дать врачи, – это гору таблеток, от которых у меня крыша поедет. Сэнди опустила ложку в свою кружку, зачерпнула чай и вылила его обратно, зачерпнула и вылила снова. – Хорошо. Может, тебе стоит встретиться с кем-то другим? – Например? – Ну, знаешь, чья реклама висит во всяких магазинах здорового питания. – Что? Типа этих жутких акупунктурщиков? Хилеров и травников? Да они все немножко ударенные. – Ну, многие люди готовы поклясться, что все это помогает. Просто запиши несколько имен. Когда она чем-то занималась, ей становилось лучше. Ей стало капельку веселее, когда она подошла к газетному киоску и купила блокнот и ручку, а потом спустилась по Перротт к аптеке и взглянула поверх крыш на Холм, шапку которого освещал лимонно-желтый солнечный свет. Аптека располагалась на Алмс-стрит, рядом с собором. «Со мной все еще будет нормально, – подумала Дебби. – Могу заняться спортом, скину десяточек кило, найду что-нибудь для кожи. Новая жизнь». Визитные карточки были прикреплены булавками одна поверх другой, и все же вся эта куча как-то удерживалась на пробковой доске объявлений; некоторые ей пришлось приподнять и отцепить, чтобы разобрать имена и телефоны. Техника Александера, рефлексолог, лечение по Брендану, акупунктура, хиропрактика. Она перебирала их целую вечность. В итоге она записала данные четверых специалистов: по ароматерапии, по рефлексологии, по акупунктуре и по травам – а потом, поразмыслив, еще одного… Адрес и номер телефона принадлежали кому-то по имени Дава. Она почувствовала, что ее взгляд буквально притягивала эта карточка глубокого, интенсивного синего цвета, украшенная вихрем маленьких звездочек. ДАВА. ДУХОВНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ. КРИСТАЛЛЫ. ВНУТРЕННЯЯ ГАРМОНИЯ. СВЕТ. ТЕРАПИЯ ЦЕЛОСТНОЙ ПЕРСОНАЛЬНОСТИ. Она внимательно смотрела на синюю карточку, чувствуя, как та затягивает ее. Она что-то сделала с ней, в этом не было сомнений. Когда она вышла из аптеки, она чувствовала себя… иначе. Лучше. Синяя карточка не выходила у нее из головы, и каждый раз, когда она вспоминала о ней в течение дня, ей казалось, что она может в ней что-то увидеть, что-то из нее извлечь. Как бы то ни было, темнота притаилась, словно напуганный зверь, где-то в уголке ее сознания, и там и осталась. Пять – Я бы хотела увидеть старшего по званию. Может быть, офицера.