– Послушай, Индия. Никто не знает о Бельдаме, а если люди узнают, что здесь есть три идеальных викторианских дома, сюда набегут толпы. Бельдам никогда не грабили, и я не собираюсь давать людям для этого повод. – Это чушь собачья, – презрительно сказала Индия. – Ты до смерти боишься третьего дома, вот и все. – Конечно, – сказал Люкер, переворачиваясь на другой бок с каким-то подобием гнева. – Это чертова детская травма, и у нас у всех есть детские травмы… – У меня нет. – Вся твоя жизнь – это чертова травма, – сказал Люкер. – Ты просто еще не знаешь. Подожди, пока вырастешь, и тогда увидишь, насколько все запущено… – Так я могу взять твою камеру? – упорно продолжала Индия. – Я же сказал «да», – ответил Люкер. Когда она шла обратно к домам, он крикнул ей вслед: – Индия, будь осторожна! Из комнаты отца Индия взяла второй «Никон» похуже и экспонометр и вынесла во двор. Одесса сидела на ступеньках черной лестницы дома Сэвиджей, лущила горох в широкую кастрюлю и бросала стручки на разложенную у ног газету. Индия измерила освещение, включила широкоугольный объектив и фильтр солнечного света. Одесса поднялась со ступенек и подошла к ней. – Мистер Дофин и миз Ли спят, – шепотом сказала она. – Ты хочешь фотографировать? – Третий дом, – ответила Индия. – Зачем? Там никто не живет. Зачем тебе фотографии этой рухляди? – Одесса нахмурилась – в ее голосе было предупреждение, а не любопытство. – Потому что он очень странно выглядит. Я сделаю хорошие фотографии. Ты когда-нибудь заходила внутрь? – Нет! – Я хочу сделать несколько снимков внутри дома, – задумчиво сказала Индия. – В этом доме нет воздуха, – ответила Одесса. – Ты задохнешься. Индия подняла камеру, быстро направила на дом и сделала снимок. Она почти ожидала, что Одесса возразит, но та ничего не сказала. Индия отошла на пару шагов и сделала еще один снимок. – Люкер говорит, что это опасное место… – Да, – быстро сказала Одесса, – ты просто не знаешь, что… – Он говорит, что дом в аварийном состоянии. – Что? – не поняла Одесса. – Люкер говорит, что доски не выдержат. Думаю, он просто боится. Я… – Не стой здесь, – сказала Одесса. – Не видать ничего отсюда, подвинься туда, – она указала на место на дорожке из битых ракушек на сто метров ближе к дому. Индия в недоумении перешла туда и сделала еще одну фотографию. Одесса удовлетворенно кивнула и указала на другое место несколько левее, но неудобно близко к колючему кусту, так что Индия оцарапала лодыжки. Индия не представляла, что могла знать эта чернокожая женщина о постановке кадра, чтобы диктовать ей, какие брать ракурсы. Но Одесса гоняла Индию по всему двору, говорила ей, на каких окнах и каких архитектурных деталях нужно сфокусироваться и следует ли держать камеру горизонтально или вертикально. И все это шепотом, чтобы не побеспокоить спящих на втором этаже. Индия машинально повиновалась. В объективе все композиции, казалось, идеально вписывались в кадр, и Индии часто оставалось только проверить освещение и спустить затвор. Она с радостью предвкушала момент, когда покажет отцу набор великолепных фотографий третьего дома и дюны, которая медленно его засыпала. После пятнадцати или около того смен ракурса и около двух дюжин фотографий – Одесса иногда требовала, чтобы конкретный снимок был сделан дважды – чернокожая женщина сказала: – Ну все. Теперь хватит, деточка. Ты получила то, чего хотела. И когда ты посмотришь эти фотографии, то будешь сыта третьим домом, точно могу сказать. – Спасибо, – сказала Индия, которая теперь думала, что указания Одессы были нужны только для того, чтобы не дать ей взобраться на заднее крыльцо или подобраться слишком близко к окнам. – Но мне еще нужно сделать фотографии другой стороны. – Деточка, – мягко сказала Одесса, – не надо… Индия посмотрела в глаза Одессе. – Мне кажется, вы все сумасшедшие, – сказала она и пошла на другую сторону дюны, чтобы сфотографировать то немногое, что было видно от переднего фасада дома. Она намеревалась внимательно отнестись к наказу отца, но, когда стояла в одиночестве у подножия дюны, а мелководье залива билось низкими волнами прямо у нее за спиной, она поняла, что должна противостоять страху перед третьим домом, который стремительно нарастал внутри. Ей было необходимо его перебороть – чего, очевидно, не смогли сделать все остальные. Ее пугал не весь дом, а только одна-единственная комната, копия ее спальни в доме МакКрэев, дверь в которую медленно закрылась, пока она смотрела в окно. Индия теперь задавалась вопросом, почему она ничего никому не сказала о том, что видела. Отчасти она понимала, что боялась – боялась описать происшествие, имевшее привкус сверхъестественного. Отчасти ей передалось нежелание Люкера говорить о доме. К тому же Индия никогда не была простодушным и бесхитростным ребенком, и высказывать все, что было у нее на уме, казалось ей наиболее примитивным подходом. В конце концов, происшествие, видение – что бы это ни было – казалось, предназначалось только Индии. А Индия была не из тех, кто предавал доверие. Солнце стояло прямо над головой. Индия знала, что не сможет уйти, не заглянув еще раз в эту комнату. Она закрыла объектив фотоаппарата крышкой и быстро взобралась на вершину дюны, по дороге выбросив широкополую шляпу, боясь, что та помешает ей удерживать равновесие. Ее нога нащупала геральдическую лилию, которая отломилась от фриза. Индия подняла ее и бросила в море. Она схватилась за другую лилию и снова оказалась перед окном. Она не была уверена, надеялась ли она обнаружить дверь закрытой или открытой, но как бы там ни было, дверь оказалась заперта. Вероятно, подумала она теперь с облегчением, дверь закрылась в результате простого изменения атмосферного давления в комнате, вызванного разбитым стеклом. Но в любом случае сейчас комната выглядела совсем иначе. Однако Индия быстро сообразила, что это произошло из-за разницы в освещении. Казалось, что в комнате обрисовывался совершенно другой набор предметов, и те, которые она отчетливо помнила, теперь были скрыты во тьме. Над дверью висела табличка с надписью, которую Индия не могла разобрать с такого расстояния. Две рейки выпали из каркаса кровати. На полке комода она увидела треснувшую чашу, заполненную серебряными монетами – пятидесятицентовыми и десятицентовыми. Но она больше не видела слой красной пыли на циновке. Разбитая рама за кроватью была лишь тенью. Бритвенные принадлежности на туалетном столике сливались в неразличимое месиво. На полу у окна образовалась насыпь песка высотой с само окно, мягкими волнами-веерами расходящаяся от разбитого стекла на целый метр. Она в миниатюре воспроизводила дюну, прижавшуюся к дому. Под давлением веса Индии в отверстие прошло еще больше песка, и дуга веера с левой стороны засыпала еще несколько узлов циновки. Индия подумала, что ущерб нанесен не такой уж большой, но ей было неприятно осознавать, что именно ее действия спровоцировали завал. Она знала, как легко туда попал песок, но как трудно будет теперь очистить от него комнату, она и представить не могла. Она сделала полдюжины фотографий комнаты обычным объективом, стараясь запечатлеть все, что было видно из окна. Ей пришлось держать камеру только одной рукой, так как другой она старалась сохранить равновесие. Из-за большой выдержки, необходимой для съемки тусклого интерьера, она боялась, что легкая дрожь в руке может размыть изображение. Она улыбнулась мысли, что Люкер обнаружит ее неосмотрительность только тогда, когда увидит проявленные снимки – но до этого могут пройти недели, и кто знает, она, возможно, к этому времени уже зайдет в третий дом. Страх Люкера определенно был беспочвенным – как он и сказал, всего лишь детская травма. Индия сама испугалась третьего дома, но только на мгновение; она вернулась и доказала, что не боится, и бояться было нечего. Еще один кадр – и закончится второй рулон пленки. Она поднесла камеру к окну и вгляделась в видоискатель, сосредоточившись на зеркальной двери открытого шифоньера. Та отражала часть передней стены, которую Индия до этого не видела. Глядя через камеру на зеркальную дверь, она заметила легкое, но оживленное движение в песке – как будто под ним что-то зарылось. Индия быстро опустила камеру и вгляделась через окно; хотя она и повернулась, и наклонилась сильно вправо, ей не удалось увидеть напрямую ту часть кучи песка, что отражалась в зеркале. Она снова перевела взгляд на зеркало и озадаченно наблюдала, как песок медленно вздувается и опадает. Она посмотрела вниз на разбитое окно. Песок все еще просачивался, но очень медленно, и теперь он собирался в правой части окна, а не в левой. Она смогла разглядеть силуэт предмета, засыпанного песком, – только это был совсем не предмет. Силуэт как будто формировался из самого песка. Это был человек, но маленький, ростом с Индию. Песок бурлил и плескался жгутами и бугорками, принимая фигуру и облик ребенка. Через несколько секунд стало очевидно, что это девочка. Когда фигура была завершена, песок снова замер, словно затаив дыхание. Пораженная Индия подняла камеру и сфокусировала ее на зеркале шифоньера, она даже не забыла настроить фокус в соответствии с расстоянием отражения. Она посмотрела сквозь видоискатель и построила кадр. Когда она нажала на спуск, песчаная фигура внезапно выпрямилась. С ее груди и головы посыпался песок. Под ним оказалась маленькая ухмыляющаяся чернокожая девочка, короткие волосы которой были аккуратно разделены на восемь квадратов, заплетенных в косы с лентами. На ней было красное платье, плохо сшитое, с грубой текстурой – ткань выглядела точно так же, как покрывало кровати, даже подол платья совпадал с бахромой по низу. Индия стояла у окна, камера повисла на груди, под которой во всю мочь колотилось сердце. Жар солнца терзал ее непокрытую голову. Черная девочка ползла к окну, и по мере приближения с нее осыпался песок, с каждой секундой обнажая все больше черноты кожи, все больше красноты грубого платья. Индия заставила себя смотреть сквозь стекло. Маленькая негритянка подобралась на четвереньках по дюне к окну и, подняв черное лицо, уставилась на Индию. Песок хлестал из уголков ее черных глаз с белыми зрачками. Она открыла рот, чтобы засмеяться, но не издала ни звука, лишь выпустила длинную ленту сухого белого песка. Глава 12 Позже Индия никогда не рассказывала о том, что видела. Она вскарабкалась на дюну, соскользнула вниз, обогнула фасад дома МакКрэев и ринулась наверх, в свою комнату, где ее моментально сразила какая-то отупляющая усталость, и она заснула поперек кровати, даже не сняв с шеи отцовский «Никон». Под ее свисающими ногами песчинка за песчинкой образовались два небольших холмика. Когда Люкер разбудил ее спустя несколько часов, он заявил, что она перенесла солнечный удар. Одежды с длинными рукавами и шляпы будет недостаточно, пока она не привыкнет к солнцу Алабамы: ей следует оставаться в доме в самые жаркие часы. Рано утром или ближе к вечеру она может гулять или плавать в заливе, но и тогда не более пятнадцати минут. – Слишком много солнца, – предупредил он ее, – сродни яду, особенно для такого светлокожего человека. – От этого бывают галлюцинации? – поинтересовалась Индия. Люкер, подчеркнуто умолчав о том, почему она задает такой наводящий вопрос, просто ответил: «Иногда…» – и сказал, что пора готовиться к ужину. А в последующие дни непреодолимая вальяжная рутина Бельдама перекрыла собой все, даже страх. В конце первой недели пребывания там Индия поняла, как Люкер, Дофин и Одесса могли помышлять о возвращении сюда, хотя они, очевидно, очень боялись третьего дома и всего, что его населяло. Дни в Бельдаме были настолько скучными и душными, такими высветленными и выжженными, что чувствам негде было разгуляться и они тихо сгорали заживо. Раньше Индия не питала симпатии к южному образу жизни со всей этой повсеместной дружелюбностью, бесцеремонной жестокостью и непреодолимой апатией. Ей всегда хотелось придать этому форму, заставить стоять прямо и говорить все как есть, но она оказалась бессильна перед Бельдамом. Индия была околдована им, как Мерлин – Владычицей Озера. К полудню ее физическая вялость доходила до того, что она едва могла поднять руку, а десяти минут размышлений едва хватало на то, чтобы решить, перебраться ли с качелей веранды МакКрэев на диван-качалку на крыльце Сэвиджей. Вероятно, лучшим ее решением было распаковать вещи сразу после прибытия в Бельдам, потому что, если бы она отложила это, то, скорее всего, так и не сделала бы это до сих пор. Даже сам воздух усыплял, еда бултыхалась в животе как балласт от обеда к ужину, а мебель казалась специально разработанной для того, чтобы человек удобно располагался в ней исключительно для сна. В Бельдаме не было ничего острого, даже углы домов казались закругленными. Не было внезапных пронзительных звуков, потому что все скрывал непрекращающийся рев прибоя. Беспокойство, умная мысль, разговор – все было раздавлено под тяжестью атмосферы. Дни и ночи были скучными, но никогда не утомляли. Прошлой осенью Индия и Люкер ездили вместе в Англию и сели на поезд из Лондона в Глазго. Центральные графства были до безобразия индустриальными, Озерный край – великолепным, но самой большой загадкой для Индии и ее отца оказались бесконечные монотонные бесплодные холмы юго-западной Шотландии. В пейзаже, который подавал себя подчеркнуто неинтересным, чувствовалось величие. Так и с Бельдамом: там ничего не происходило и ничего не могло произойти. Дни различались только по погоде: жарко или не очень; дождь; кажется, собирается дождь; вчера шел дождь, но сегодня, скорее всего, будет жарко. Индия быстро потеряла счет дням недели: время делилось только на короткие жаркие или дождливые периоды. Слова «вчера» и «завтра» могли быть исключены из их словарного запаса: «вчера» не случилось ничего, о чем сегодня стоило бы говорить, а «завтра» не сулило никаких изменений по сравнению с сегодняшним днем. Завороженная, Индия смотрела на жизнь в Бельдаме, будто из окна поезда. Дом Сэвиджей просыпался рано, а дом МакКрэев – поздно, и время, когда все вставали, никогда не отклонявшееся на более чем четверть часа, вдоль и поперек состояло из утренней беседы. Одесса стояла на кухне и готовила череду завтраков. Поздним утром все, кроме Индии и Одессы, около часа лежали на пляже, и редко когда сразу после этого не засыпали. В полдень, когда солнце жарило настолько сильно, что даже Люкер не мог его выдержать, все заходили внутрь и разгадывали кроссворды или читали книги в мягких обложках, которые кто-то купил в Мобиле пятнадцать лет назад, или собирали один из огромных пазлов, разложенных на обеденном столе МакКрэев. В час дня, когда завтрак уже был достаточно переварен, они садились обедать, а после обеда возвращались к своим незатейливым занятиям на полчаса, прежде чем начать зевать, растягиваться на диванах-качалках или неуклюже забираться в гамаки, чтобы поспать. В течение долгого дня Одесса сидела за пазлом. Индию приводило в ярость то, что сноровка чернокожей женщины не возрастала за счет долгих часов корпения над головоломкой – она всегда сохраняла катастрофически медленный темп. Если требовалась еда, другие припасы или стирка, Люкер, Ли и Дофин уезжали в Галф-Шорс во время отлива, когда путь был открыт. Индия, не исключив полностью мысль о том, что Бельдам – это место, откуда можно сбежать, принимала участие в первых двух экспедициях, но обнаружила, что после Бельдама Галф-Шорс был всего лишь безвкусным тесным городишком. Люди, которых она видела, были не из тех, кто мог бы взволновать воображение, они скорее вгоняли ее в тоску – при деньгах, да, но настолько лишенные вкуса, что она не считала нужным тратить на них время. Вот уж действительно Ривьера для деревенщины. Поэтому после первых вылазок Индия позволила остальным ездить в Галф-Шорс без нее, что делало и без того пустынный Бельдам еще более привлекательным для нее. Ближе к вечеру, когда спадала жара, все снова выходили на пляж, и даже Индия позволяла себе поплескаться в волнах. Вода у берега залива всегда была яркой и чистой, и даже немногочисленные водоросли выглядели так, как будто их недавно вымыли. Индия, не привыкшая купаться в море, спросила, нельзя ли ей пойти в более спокойную лагуну Сэнт-Эльмо, но Ли сказала, что там никто не купается с тех пор, как дочка Одессы Марта-Энн утонула одиннадцать лет назад. – Ох, – воскликнула Индия, – я даже не знала, что Одесса замужем. – Она и не замужем, – сказала Большая Барбара, – и это даже хорошо, учитывая, кто был отцом Марты-Энн. Джонни Ред работал у нас в саду один год и украл мои лучшие азалии! Любимым местом Индии было небольшое русло, по которому два раза в день лагуна Сэнт-Эльмо соединялась с заливом. Шириной около десяти метров и метр глубиной, оно пересыхало во время отлива. Несмотря на глубину русла, Люкер предупредил ее не переходить вброд, если там стоит вода, и когда Индия спросила почему, он ответил раздражающе расплывчато. Но во время прилива, когда вода залива поднималась и превращала Бельдам в остров, Индия и Большая Барбара сидели на краю русла и ловили крабов на удочки из тростника, а Индия захватывала пескарей большим ситом. Такое незамысловатое занятие сблизило бабушку и внучку сильнее, чем это сделала бы сотня задушевных разговоров. Эти тихие послеполуденные часы были восхитительным временем – теплым, но не жарким, с золотистым сияющим светом, всегда остававшимся чуть дольше, чем они предполагали, и внезапно ускользавшим во тьму. Когда солнце касалось горизонта, они возвращались домой с пляжа – размахивая и хлопая полотенцами в воздухе, как будто проводя обряд прощания с уходящим днем, – вылезали из гамаков и бродили по дому или медленно возвращались обратно к лагуне Сэнт-Эльмо, чтобы посмотреть, как отсвет заката дрожит над водой. Ужин обычно состоял только из целой кастрюли вареных крабов, и вкус был таким сладким и свежим, что никогда им не надоедал. Вечера в Бельдаме проходили удивительно быстро. Телевизора не было, а единственный транзисторный радиоприемник хранился на случай чрезвычайных ситуаций или плохой погоды. Они собирали пазлы, играли в карты, словесные игры, «Скрэббл» или «Парчиси»[6]. Индия вышивала, а Одесса, сидя в самом дальнем углу, читала Библию. В десять часов или чуть позже все отправлялись в постели и тут же засыпали, как будто измученные за день чередой эмоциональных всплесков или непрестанным трудом.