– В наши дни люди любят азарт и яркие огни, – сказала Большая Барбара, – никто не хочет ехать в старый убогий Бельдам, где из развлечений – только зубрежка таблиц приливов и отливов. – В любом случае, – заверила Ли, – тебе нет смысла бояться третьего дома, Индия. Единственная причина, по которой Люкер, Дофин и я его боимся – в том, что мы выросли с этим страхом. Мы постоянно выдумывали истории, рассказывали, будто кто-то там живет – кто-то, кто всегда скрывался в комнатах подальше от глаз. Мы подначивали друг друга посмотреть в окно, и когда заглядывали, то кто бы там ни сидел, он прятался под кроватью, или за диваном, или еще где-нибудь. – Сегодня, – сказала Индия, – днем я… – Индия сегодня вела себя очень безрассудно, – прервал ее отец, – она взобралась на вершину дюны перед третьим домом. И заглянула в одно из окон. Дофин, казалось, пришел в ужас, Большая Барбара захлебнулась от испуга. Ли сказала: – Индия, тебе не следовало этого делать. Люкер, ты не должен был ей позволять. Песок нетвердый, она могла соскользнуть прямо на землю! Песок в Бельдаме опасный, просто опасный! – Я заглянула в окно и… – Нет! – прервала ее Большая Барбара. – Мы перестанем говорить обо всем этом, потому что это просто ерунда. Не правда ли, Одесса? – Одесса принесла еще кофе. – Верно, – ответила Одесса. – Нет ничего в третьем доме, окромя песка и пыли. – Индия, – обратилась бабушка, – мы не разрешим тебе играть на заброшенных американских горках, точно так же, как не позволим играть рядом с третьим домом. Он гнилой и опасный. Индия накрыла рукой чашку с кофе – она больше не хотела. Дофин признался Индии в своих опасениях, но отказался описывать подробности. Однако было очевидно, почему он выбрал для себя и Ли спальню в северо-восточном углу дома. Из этих двух окон не было видно ничего, кроме лагуны Сэнт-Эльмо, которая сияла тошнотворно зеленым свечением. Вид из окон открывался самый пустынный и унылый во всем Бельдаме, особенно ночью. Нигде ночи не бывали чернее, чем в Бельдаме – в пределах пятидесяти километров не было ни одного уличного фонаря. Сразу у берега залив уходил в глубину и не нуждался в буях. Когда все легли спать и свет в домах погас, остались только звезды над головой и волнистая лента лагуны Сэнт-Эльмо. Новая луна казалась черной заплаткой, пришитой к еще более черному одеялу. После ужина, когда Люкер, Индия и Большая Барбара вместе пересекли двор и вошли в свой дом, Дофин стоял у окна их с Ли комнаты и смотрел на лагуну. Сверху доносились шаги Одессы и Ли на третьем этаже. Когда Ли спустилась, Дофин умолял ее почитать в постели, пока он не заснет. – Хорошо, – сказала она, – но зачем? – Потому что, – просто ответил он, – я боюсь заснуть в Бельдаме последним. – Даже когда я в постели рядом с тобой? Он кивнул. – А что ты делал, когда тебе приходилось спать одному? – спросила Ли. – Я просил Одессу посидеть со мной. Я никогда не засыпал в Бельдаме последним. – Дофин, почему ты не говорил мне об этом раньше? – Я боялся, что ты подумаешь, что я веду себя глупо. Ли засмеялась. – А зачем ты мне сейчас рассказываешь? – Ох, из-за того, о чем Индия говорила сегодня вечером. – О третьем доме? – Да. Не люблю о нем разговаривать. Не то чтобы я еще боюсь… – Но ты боишься, – заметила жена. – Ты все еще его боишься. Он кивнул. – Полагаю, ты права. Так забавно быть снова здесь. И так странно, мне казалось, что все время буду думать о маме, но я приехал сюда, посидел на качелях, и только сейчас вспомнил, что мама умерла прямо на них. Я не думал о ней, я думал только о третьем доме… – Дофин, я не считаю, что ты ведешь себя глупо. Мама и Мэриэн – вот кто были глупцами, воспитывая в нас суеверия, взращивая в нас страх. Если у нас будут дети, я воспитаю их по-другому. Они и слова не услышат о третьем доме. – Это, наверное, лучший выход, – сказал Дофин. – Могу точно сказать, что расти в постоянном страхе не очень приятно. Ли включила прикроватную лампу и принялась читать «Космополитан», выпущенный пятнадцать месяцев назад. Дофин заснул, уткнувшись головой в ее бок и положив руку ей на грудь. Даже его ступни запутались в ее ногах – для защиты от третьего дома. Почувствовав тепло восходящего солнца на простыне, накрывавшей тело, он попытался не просыпаться. Ли лежала в его объятьях и не пробудилась, когда он ее сжал. Дофин все еще не открывал глаза, надеясь, что, несмотря на усилившееся тепло, которое уже заставляло его потеть, и свет, горевший кармином на внутренней стороне век, его снова настигнет сон. Он попробовал отодвинуться от Ли и повернулся к ней спиной. Но сон больше не приходил, а Ли не просыпалась. Держать глаза закрытыми стало в конце концов просто невыносимо, и он позволил им открыться. Большой прямоугольник красного света – четко очерченный и разделенный, как окно, – был направлен на дверь в коридор, и пока он смотрел, свет немного сдвинулся вниз к ручке. Было, наверное, не позже пяти. Дофин дожидался шагов Одессы этажом выше. Он знал, на какой из полудюжины кроватей она спит – прямо над его комодом. Как только она опустит ногу на пол, он сразу узнает. А когда она оденется и он услышит ее шаги на лестнице, то позволит себе подняться. Его не смущало признаться жене, что он боится быть последним заснувшим в Бельдаме, но сказать, что боится быть первым проснувшимся, он не мог. Любой может понять боязнь ночи, но что можно сказать о человеке, чей страх сохраняется до рассвета? Дофин дернулся: послышались шаги, но в неожиданном месте, прямо над шифоньером в противоположном углу. Дофин задался вопросом, что могло заставить Одессу изменить тридцатипятилетней привычке и этим летом спать в другой постели. Он уставился на место, где прозвучали шаги. Почему Одесса… «Почему не слышно больше шагов?» – подумал он вдруг, впервые оторвав голову от подушки. Затем шаги прозвучали снова: Одесса осторожно перемещалась по комнате, зная, что ее слышно внизу. В течение тридцати лет в Бельдаме (он оказался здесь впервые в животе Мэриэн Сэвидж) Дофин вставал в считаные минуты после Одессы. Он всегда был первым, кому Одесса готовила завтрак одновременно со своим, и только в этот прием пищи, только с Дофином, она нарушала свое собственное правило, запрещающее есть со своими нанимателями. В Бельдаме каждое утро в шесть пятнадцать Одесса и Дофин Сэвидж завтракали вместе за кухонным столом. Дофин также знал, что лестница на третий этаж выходит прямо в середину комнаты над ним, прямо к подножию четвертой кровати. Никакую дверь открывать было не нужно, и вскоре Дофин услышал, как Одесса спускается по лестнице. Он встал с кровати и натянул пижаму, намереваясь последовать вслед за ней вниз. Боясь разбудить Ли, Одесса не станет разговаривать с ним, пока они не спустятся в кухню. Квадрат красного утреннего солнца полировал медную дверную ручку; Дофин повернул ключ в замке и распахнул дверь. За ней стояла Мэриэн Сэвидж. В руках она держала большую красную вазу, которую он никогда раньше не видел. – Дофин, – сказала она. Дофин улыбнулся, затем вспомнил, что его мать умерла. Часть II Третий дом Глава 10 В то время как Дофину привиделось, что его мертвая мать подошла к двери спальни, Индия МакКрэй стояла у окна и смотрела на третий дом. В черный час перед рассветом, когда колючие звезды были скрыты облаками и лагуна Сэнт-Эльмо давала лишь слабое призрачное сияние, она не могла разглядеть ничего в доме, который ее так интриговал. Вздрогнув, она вдруг осознала, что никогда не была в таком темном месте. Всю свою жизнь она прожила в городе, где ночь отличалась не чернотой, а лишь относительной приглушенностью света. Там были уличные фонари и неоновые вывески, окна без занавесок, фары автомобилей и дымка отраженного красного света, окутывающая Нью-Йорк от заката до рассвета. В Бельдаме ночью свет потух, и Индия словно ослепла. Ее угнетала тишина этого места. Волны, разбивавшиеся о берег в нескольких метрах от нее, раздражали слух, и казалось, что шум этот не имел какого-либо физического источника. Индия чувствовала, что непредсказуемый и постоянно меняющийся узор шума – который был лишь более статичным и монотонным из-за его неизменного непостоянства – перекрывал настоящую тишину этого места, зловещую тишину ожидания. Предметы могут двигаться, и предметы могут двигаться сами по себе, а она их не слышит из-за мощного грохота волн. Ее разбудил какой-то резкий шум, перекрывший привычный прибой, а зная, что если кто-то и шумел, то шуметь он мог только в третьем доме, Индия тотчас же подбежала к окну. Она стояла, перебирая пальцами занавеску и навострив уши. Возможно, звуки, которые она слышала после этого, скрип дверей и бьющееся стекло, были всего лишь игрой воображения. В шуме волн можно услышать что угодно: зов сирен или скрежет шагов мертвецов по песку. В окнах третьего дома начало отражаться светлеющее на востоке небо. Стекла окон горели холодным серым цветом, в то время как остальная часть дома оставалась такой же однообразно черной, как и небо позади него. Индия вернулась в постель и проспала без сновидений до десяти часов. Когда она проснулась, то не вспомнила, что вставала за час до рассвета. Она не стала завтракать, потому что все уже поели, и мысль о том, что Одесса специально ждет ее, приводила в ужас. Она налила себе чашку кофе из все еще теплого чайника на плите и пошла в гостиную дома Сэвиджей. Большая Барбара сидела там одна. – Индия, – сказала она, – посиди со мной. Индия присела и спросила: – Как ты себя чувствуешь сегодня? – О господи! Сегодня я выгляжу на день старше Бога и на год моложе воды! Прошлой ночью я не сомкнула глаз. В пять утра все еще не спала, вертелась в постели, ворочалась, думала о Большой С. – Северной Каролине? – Смерти, золотце – Большая С. – это смерть. – Это потому, что ты ничего не выпила прошлым вечером? – Деточка, как грубо ты со мной разговариваешь! Не понимаю, почему Люкер не преподал тебе уроки манер, когда ты была маленькой! Индия пожала плечами. – Алкоголизм – это болезнь, – сказала она. – Как грибок стопы. Или герпес. Нечего стыдиться. У нас с Люкером много друзей-алкоголиков. И амфетаминщиков тоже. – Ну, это не то, о чем я хотела бы говорить с семьей. Но вот о чем хочу поговорить… – О чем? – Хочу, чтоб ты рассказала о своей жизни в Нью-Йорке. Хочу знать, как ты проводишь время. Хочу, чтобы ты рассказала о своих маленьких друзьях и о том, что вы с Люкером делаете, когда остаетесь наедине. Индия, ты моя единственная внучка, и я почти никогда тебя не вижу.