Почти все бостонцы твердо убеждены, что в их городе можно получить самое лучшее медицинское обслуживание в мире. Однако вопрос, какую больницу считать лучшей в городе, часто бывает причиной горячих дебатов. Существуют три основных претендента: больницы Дженерал, Брайан и Мемориальная. Сторонники Мемориальной скажут вам, что Дженерал слишком велика, а Брайан слишком мала, что Дженерал — это строго клиническая больница, а Брайан строго научная; что в Дженерал пренебрегают хирургией за счет терапии, а в Брайан наоборот. И наконец, вам торжественно заявят, что медицинский персонал II в Дженерал и в Брайан по своему интеллектуальному уровню и дисциплине значительно уступает персоналу Мемориалки. Но кто бы ни расставлял бостонские больницы в порядке их достоинств, Городская больница обязательно будет стоять на последнем месте. Я ехал туда через Прюденшиал-сентр — гордое олицетворение того, что политические деятели называют Новым Бостоном. Это широко раскинувшийся комплекс небоскребов, гостиниц, магазинов и площадей с массой фонтанов и неиспользованных пространств, что придает ему модернистский вид. От Прюденшиал-сентра можно за несколько минут дойти до квартала красных фонарей, который ненов и немодернистичен, но, подобно Сентру, по-своему функционален. Квартал красных фонарей граничит с Роксбэри — районом негритянских трущоб; граничит с ним также и Городская больница. Меня подкидывало на рытвинах и ухабах, и я думал о том, как же далеко я нахожусь от сферы влияния Рендалов. Рендалы, естественно, работали в Мемориальной. Рендалы были известны в Бостоне как «старинный род» — это означало, что уж один-то измученный морской болезнью пилигрим, высадившийся на берег с корабля «Мэйфлауэр», сделал свой вклад в фонд генов этой семьи. Свыше двухсот лет Рендалы занимались в Новом Свете медициной. Во времена не столь отдаленные род дал длинную цепь выдающихся врачей. В начале этого столетия своими внутричерепными операциями прославился Джошуа Рендал. Он много сделал для развития нейрохирургии в Америке, не меньше, чем сам Кушинг. После Джошуа Рендала явился Уинтроп Рендал — специалист по торакальной хирургии. Дж. Д. Рендал — отец Карен — кардиохирург, специализировался на замене сердечных клапанов. Я не был знаком с ним, но несколько раз встречался в обществе — это был суровый, властный, патриархального вида человек с пышной белоснежной шевелюрой. Он вселял страх в сердца своих ординаторов, которые рвались работать под его руководством и одновременно ненавидели его. Брат его, Питер, был терапевтом, модным врачом и, по общему мнению, хорошим. У Дж. Д. был сын — брат Карен, который учился на медицинском факультете Гарвардского университета. С год тому назад прошел слух, что он неминуемо вылетит оттуда за неуспеваемость, но, по-видимому, все утряслось. В другом городе, в другие времена могло бы показаться странным, что молодой человек со столь прекрасной медицинской родословной согласится проглотить такое унижение. Но не в Бостоне: в Бостоне богатые старинные семьи испокон веков считали, что только две профессии заслуживают внимания: медицина и юриспруденция. Исключение допускалось лишь для научной деятельности, заниматься которой считалось почетным, если вы становились в конце концов профессором в Гарварде. Рендалы были семьей медиков. Каждый Рендал ухитрялся окончить медицинский институт и попасть в ординатуру Мемориальной больницы. И медицинские институты и Мемориалка не раз в прошлом смотрели сквозь пальцы на плохие отметки, если дело касалось кого-то из Рендалов; за долгие годы семья с лихвой оправдала доверие. Вот и все, что я знал об этой семье, кроме того разве, что они очень богаты, верные приверженцы епископальной церкви, никогда не отказываются служить общественным интересам, весьма уважаемы и очень влиятельны. Мне нужно было выяснить и еще кое-что. В трех кварталах от больницы я пересек «зону военных действий» на углу Массачусетс и Колумбус-авеню. По ночам этот угол кишит проститутками, сутенерами, наркоманами и торговцами наркотиками; он получил свое название, потому что врачи Городской больницы видят столько людей с ножевыми и пулевыми ранениями, привезенных из этого района, что привыкли рассматривать его как арену боев местного значения. Бостонская Городская больница располагается в многочисленных зданиях, расползшихся более чем на три квартала. Это лабиринт, построенный безумцем. Бесконечные надземные и подземные переходы соединяют с десяток разобщенных зданий. На каждом повороте есть большие зеленые указатели, но толку от них мало. Больница рассчитана на 1350 коек, большую часть которых занимают алкоголики и всякого рода человеческие отбросы. В медицинском мире Городская известна под кличкой «Бостонский нужник» — из-за своей клиентуры. Но все считают, и я на своем опыте убедился в том, что это прекрасное место практики для молодых врачей и студентов последнего курса — там они могут многому научиться, столкнувшись с медицинскими проблемами, которых никогда не увидеть в больнице, рассчитанной на более обеспеченную публику. Я отправился на второй этаж поговорить с Элис. Она была настроена ворчливо: вскрытие еще не начиналось из-за каких-то проволочек; вообще все катится ко всем чертям, а слышал ли я, что этой зимой ждут эпидемию гриппа? Я сказал, что слышал, и спросил: — Кто будет делать вскрытие Карен Рендал? Элис недовольно нахмурилась: — Прислали тут какого-то из Мемориалки. Фамилия его, кажется, Хендрикс. Я удивился. Думал, что поручат это какой-нибудь шишке. — Он уже там? — спросил я, кивком указывая на дверь в конце коридора. — Угу! — ответила Элис. Я зашагал по направлению к двум двустворчатым дверям, мимо аккуратной таблички, гласившей: «Дальше вход разрешен лишь имеющему допуск персоналу». Двери были сплошные, без стекла, на них стояли надписи «Вход» и «Выход». Я толкнул дверь, ведущую в прозекторскую. В дальнем углу ее разговаривали двое. Я узнал одного из них, ординатора по фамилии Гаффен. Другого я совсем не знал, по-видимому, это и был Хендрикс. — Хэлло, Джон, — сказал Гаффен, — что вас сюда привело? — Вскрытие Карен Рендал. — Его сейчас начнут. Хотите переодеться? — Нет, спасибо. Я только посмотрю. Сохранить роль стороннего наблюдателя я мог, лишь оставаясь в своем костюме. Меньше всего мне хотелось, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я активно участвую во вскрытии и, следовательно, могу оказывать влияние на окончательное заключение. Двустворчатая дверь распахнулась, и служитель вкатил тележку, на которой лежало накрытое белой простыней тело. Он посмотрел на нас и спросил: — На какой вам стол? — На средний, — ответил Хендрикс. — Ладно. — Он подкатил тележку вплотную, затем переместил тело на стол из нержавеющей стали. — Распишитесь, — сказал он Хендриксу, протягивая бланк. — Я в таких делах порядочный профан, — сказал мне Хендрикс, отправив служителя, — мне пришлось делать вскрытие для следственных органов только раз — смерть на производстве. — А почему вас назначили сегодня? — спросил я. — Наверное, просто повезло. Я слышал, что делать вскрытие должен был Уэстон. Уэстон, главный патологоанатом Городской больницы, чудесный старик и, наверное, лучший специалист в Бостоне. — Что ж, — сказал Хендрикс, — начнем, пожалуй. Он подошел к раковине и начал тщательно намываться. Патологоанатомы, которые долго скребут руки перед тем, как начать вскрытие, всегда вызывают у меня раздражение. Слишком уж это смахивает на пародию на хирурга: идиотская оборотная сторона медали — человек, одетый как хирург: в мешковатых штанах, в блузе без рукавов и с вырезом мысом, тщательно моет руки, перед тем как начать оперировать пациента, для которого стерильность уже не имеет никакого значения. Но в данном случае я понимал, что Хендрикс попросту тянет время. Вскрытия никогда удовольствия не доставляют. Но они особенно угнетающи, если покойный был в прошлом столь юн и мил. как Карен Рендал. Она лежала, обнаженная, на спине, ее светлые волосы струились по воде. Прозрачные голубые глаза были устремлены в потолок. Пока Хендрикс кончал мыться, я внимательно осмотрел тело и дотронулся до него. Кожа была холодная и гладкая, серовато-белого цвета. Именно такая и должна быть у молодой женщины, умершей от потери крови. Хендрикс проверил, есть ли пленка в фотоаппарате, жестом попросил меня отступить в сторону и сделал три снимка в разных ракурсах. — Амбулаторная карточка при вас? — Нет, она у Старика. У меня на руках только заключение врача из неотложной помощи. Клинический диагноз — смерть в результате кровотечения из влагалища, осложненного соматической анафилаксией. — Соматическая анафилаксия? С чего бы? — Выше моего понимания. Тут еще кто-то вошел в комнату. В этом человеке, лысом и сутулом, я сразу же узнал Лиланда Уэстона. Уэстону за шестьдесят, он уже собирался на пенсию, но, несмотря на согбенную фигуру, в нем чувствовалась известная сила и энергия. Уэстон быстро пожал руку мне, затем Хендриксу, который откровенно обрадовался, увидав его. Уэстон взялся делать вскрытие сам. Начал он с того — как и всегда начинал на моей памяти, — что раз пять обошел вокруг стола, внимательно вглядываясь в тело и что-то бормоча под нос. Наконец остановился и посмотрел на меня. — Вы осмотрели ее, Джон? — Да… — И что же вы заметили? — Она недавно потолстела. Это видно из того, что на бедрах и на груди у нее обозначились подкожные белые рубцы. И вес явно избыточный. — Отлично. Еще что-нибудь? — У нее интересное распределение волосяного покрова. Блондинка, а на верхней губе темный пушок. И такие же темные волосы на руках. Реденькие и очень тонкие, будто недавнего происхождения. — Отлично! — кивнул Уэстон. Губы его чуть тронула улыбка — хитрая улыбочка старого учителя, экзаменующего прежнего ученика. Он приступил к аутопсии. Движения его были быстрыми и точными. Он установил рост девушки — один метр шестьдесят два сантиметра и ее вес—62 килограмма. Принимая во внимание количество потерянной жидкости, вес значительный. Уэстон записал эти цифры на доске и сделал первый надрез. Его руки слегка дрожали, но движения были удивительно точны и быстры. Когда он вскрыл брюшную полость, оттуда хлынула кровь. — Живо! — сказал он. — Отсос. Хендрикс принес отсос. Скопившаяся в брюшной полости жидкость исчерна-красного цвета была удалена и измерена в бутыли. Всего набралось около трех литров. — Жаль, что у нас нет истории болезни, — сказал Уэстон. — Интересно знать, сколько единиц ей влили в приемном покое? Количество крови у среднего человека равно приблизительно четырем с половиной литрам. Если такое количество ее скопилось в брюшной полости, значит, где-то имело место прободение. — Странно, — заметил Уэстон, взвешивая щитовидную железу на руке. — По-моему, она весит граммов пятнадцать, не больше. — Вес нормальной железы двадцать — тридцать граммов. — Впрочем, отклонение от нормы допустимое. — Он разрезал железу. Ничего необычного мы не увидели. — Анафилаксия, — сказал Уэстон, осматривая легкие. — Причем постоянная. Интересно знать, к чему у нее была повышенная чувствительность? — Потом он перешел к сердцу. — В полном порядке! В порядке были и все остальные органы, пока мы не дошли до матки. Уэстон взял ее в руку, повернул, и мы увидели разрез, рассекавший эндометрий и мышечную ткань. Это объясняло скопление крови в брюшной полости. Но меня смутило другое — размер. Он никак не вязался с беременностью, тем более четырехмесячной.. Внутри матка была выскоблена достаточно хорошо и осторожно. Прободение, по-видимому, произошло под конец операции. — Тут поработал не абсолютный профан, — заметил Уэстон. — Человек этот по крайней мере знает основные принципы. — Если не считать прободения. — Ладно, теперь мы по крайней мере убедились в одном — она не произвела операцию сама. Это был существенный момент. Большой процент тяжелых кровотечений из влагалища бывает вызван попыткой женщины самой избавиться от плода, однако в данном случае это исключалось, поскольку тут необходим был полный наркоз. — Как, по-вашему, — спросил я, — похоже, чтоб она была беременна? — Сомнительно, — ответил Уэстон. — Весьма сомнительно. Вошел служитель и, обратившись к Уэстону, спросил: — Можно зашивать? — Да, — ответил Уэстон. — Пожалуйста! Я повернулся к Уэстону.