Он уже проклинал себя за то, что согласился на тот тантрический секс с «благо дарящей». Откровенно говоря, опыт был странным и неловким. Он так и не понял, что это вообще было. У него и так было полно забот. Обычно он поднимался рано, брал байк и спустя два часа уже оказывался на площадке будущей тусовки. Там его поджидали выделенные Гуру люди. Пара местных и несколько с ретрита. Диалоги с ними никак не строились, он поручал им мелкие задачи из разряда: нанести краску на дерево или избавиться от сорняков. Сева сделал себе закуток, где с любовью расставил все нужные инструменты и архитектурные и ландшафтные проекты. Они собирались воссоздать храм. Они все вместе даже отправились на выступление национального театра – баронга. Конечно, это была больше туристическая точка, и с театром она не имела ничего общего. По очереди выходили герои в странных нарядах, гримасничали, играла национальная музыка. Ни хореографии, ни драмы. Просто шоу умалишенных. Леша предложил взять несколько героев, чтобы они расхаживали между гостями или танцевали вместо танцовщиц гоу-гоу. Марго это понравилось. – А нам руки не поотрубают за святотатство? – поинтересовался Сева. – Они продали свою культуру на сувениры, – ответила Кристина. – Деньги все решат. Как только над площадкой, где строился храм тусы, начинался этот знаменитый балийский закат, рабочие спешили домой. Еще не привезли генератор, освещение и электричество отсутствовало, в темноте работать было нереально. И тогда Сева будто заново просыпался, понимал, что не ел весь день, и вспоминал, где он вообще находится. Он садился на байк и уезжал предаваться чревоугодию. Это было его собственное балийское испытание и искушение. Круассан с говядиной и арахисовой пастой, авокадо-сэндвич с трюфельным маслом, поке и боулы, тыквенный ризотто, авокадо-кофе, банановые панкейки, жареный драгонфрут, бургеры с курицей и бананом – ни одно кулинарное извращение не могло его насытить. Еда казалась ужасно безвкусной. Он не жалел на нее денег, каждый вечер менял заведения, но все равно чувствовал ужасный голод. Нескончаемый, ужасный голод, сколько бы ни съел, что бы ни съел. Если другие как-то приспособились к Бали, у Севы просто не получалось. Он ужасно тосковал по Москве. По докторской колбасе – особенно. По мясу, пельменям, по нормальным супермаркетам и дорогам. По горячему борщу с ложкой сметаны и картошкой, политой маслом и посыпанной мелко нарезанным луком. Все здесь было не такое. Мясо быстро портилось, картошка мелкая, что такое укроп, никто не знал. Полки магазинов сплошь покрывали банановые кексы и гранолы. Он больше видеть не мог смузи-боулы. Единственной его связью с родиной был Интернет. Сева постоянно включал русские подкасты, чтобы просто слышать родную речь. Пересматривал старых блогеров, жадно читал на русском новости, причем старые. Про вирус он слышать уже не мог. Каждый из них отвергал действительность. Каждый из них мысленно забанил коронавирус и сделал вид, что его нет. В Убуде говорили о вибрациях, в Чангу – о вайбах. В каждом районе разговоры отличались. В Куте русских было больше всего. Краем уха Сева слышал что-нибудь либо про алгоритмы «Инстаграма», либо про то, что коронавирус – это всего лишь ОРВИ и бояться нечего. Ему казалось, что он сейчас закроет глаза и проснется дома. В это утро ему пришло сообщение, что у балийцев какой-то важный праздник и нельзя работать. «Благо дарящие», которые помогали с постройкой храма, тоже хотели отдохнуть. День тут же стал в разы страшнее и непонятнее. Сева одиноко покружил по кухне, не зная, что делать. Через пару часов проснется Марго. И все они дружно будут молчать о Глебе. Никто не хотел признавать это, но они были рады, что его здесь нет. Сева вдруг отчетливо понял, что не может здесь больше находиться. Что в компании своих друзей ему становится как-то незнакомо и душно. Все изменилось, незаметно, но ярко. Иногда он узнавал прежних друзей, но это длилось секунды. Их держало совместное прошлое, только пересказы былого – больше им обсудить оказалось нечего. Даже тусовка Гуру перестала быть общим делом. Каждый из них отделил себе свою часть забот и не вмешивался в чужие. Сева скучал по брейнштормам в барах, по тому, с каким нетерпением он ждал, когда все остальные соберутся в его «лаборатории», чтобы обсудить, что у кого произошло. Деловые переговоры шли недолго, потом они быстро переключались на болтовню и угар. Сейчас все казалось безумно искусственным и неловким. Сева сел на байк и направился в район Куты, чтобы хотя бы посмотреть на своих соотечественников. Таких стереотипных, полных, обгорелых и громких. Сева планировал, как обычно, побродить в одиночестве, может, пару раз окунуться в океане и, конечно, поесть. Он бродил, чувствуя, как обгорают плечи, сонно и лениво, болтаясь между курортным пейзажем и собственными мыслями. Сейчас мир состоял из крикливых вывесок, стоек с едой, магазинов с купальниками и лавок с дурацкими майками. Сева бродил вдоль узкой дороги, подальше от пляжа, где пешеходу вообще не стоит находиться. Взял воду, сухой банановый кекс, проверил соцсети. Наушники, к сожалению, быстро выдохлись. Он искал какой-нибудь варунг, чтобы взять курицу в арахисовом соусе по-сингапурски. И сквозь пелену его размышлений прорвалось, словно галлюцинация, до жути знакомое, родное и откуда-то из семейных посиделок, из папиного радио в гараже: «Просто ты одинокий остров…». Музыка на Бали звучит везде одинаковая. Сборник летних хитов за последние года два, не более. Затертое музло без каких-либо признаков оригинальности. И тут это. Самое родное, самое забытое. Звук доносился из небольшого варунга под названием Anjelike. Сева довольно расхохотался. «Анжелика». Варунг «Анжелика». Анжелика Варунг. В этом месте не было ничего балийского и, более того, балифорнийского (Балифорния – так назывались места, где обосновались хипстеры-экспаты с однотипными розовыми бургерными). Тут не хотелось делать селфи. Тусклое освещение, темные стены, поверх которых раскиданы самодельные голубые двери и окна для декора. Низкие диваны, маленькие столики. Барная стойка прямиком из нулевых. Здесь играли в нарды. И пили кофе из маленьких кружочек в красную точку. Хозяин, волосатый и низкий, по-доброму кивнул Севе и продолжил на ломаном английском разговаривать с каким-то австралийцем. Они громко хохотали, кидали кости. Сева, скорее, по взгляду мужчины понял, что это хозяин, по тому, как он уверенно и радушно его встретил. К нему тут же подбежала пухлая балийка – наверное, балийка. Протянула картонное заламинированное меню в картинках, и Сева чуть не подавился слюной. Пельмени. Хинкали. Харчо. Борщ. Хлеб. Лаваш. Шашлык. Картошка. С лучком, петрушкой и чесночным маслом. Он только сейчас вспомнил, что не ел с самого утра, что голод перешел в головную боль, овладев рассудком и придав ему какой-то пассивной злости. Глядя на фото еды, Сева чувствовал отдаленное счастье и слишком острую нужду. Готовили долго. Но… это того стоило. Впервые со дня, как он приехал на Бали, Сева почувствовал довольную, зрелую сытость. Даже не сытость, нет, это было удовлетворение. Разновидность счастья. Он ел жадно, но смакуя, позволяя бульону из хинкали стекать по бороде. – Скучал по родному? – расхохотался хозяин заведения и, даже не спрашивая, поставил перед ним бокал красного вина. – С этими тофу и авокадо и не наешься толком. Я с ума тут сходил. – Сытость и счастье опьяняли. Хотелось говорить со всеми и обо всем. – Дело-то не в «наешься» или «не наешься», – добродушно рассуждал хозяин. – Папа мой говорил: «Серго, мальчик мой, еда – это роскошь для бедных». Сева лукаво прищурился, не отвлекаясь от картошки. Хозяин продолжал стоять перед столиком. Низенький, темный, с карими глазами и открытой улыбкой. – Вот я тоже не понимал, – пожал он плечами, а потом махнул рукой, цыкнув. Если он даже что-то и имел в виду, то вряд ли нечто важное. – Ты кушай, мальчик, кушай. Заедай тоску по родине. Наслаждайся. Пусть и бедная эта роскошь, но, если другой нет, и эта сгодится. Хочешь? Сметана домашняя есть. На всем Бали сметаны днем с огнем не сыщешь! Впервые Сева вдруг прочувствовал магию Бали в грузинском ресторане. * * * Раньше Марго не могла смотреть на папку «Работа» без нервного тика. Стресс был неотъемлемой частью ее рациона. Она просто не умела отдыхать. Иногда, доходя до эмоционального выгорания, Марго лежала ничком целый день, беспробудно плача из-за чувства вины. Уже два часа она смотрела на пальмы и ни разу не прикоснулась к телефону. Медитация подкарауливала ее на каждом углу. Во время ожидания кофе в Penny Lane, во время прогулок. Она поднимала голову от бумаг, пялилась прямо на пальмы, растворяясь в спокойствии. Каждый вдох становился наслаждением. Разумеется, это произошло не сразу. – Ты в порядке? – Кристина осторожно заглядывает к ней в комнату. Марго продолжает держать в руках записку Глеба, а в голове крутятся слова Севы. Эффект от них дошел до нее как-то позже. В момент перепалки она думала только об одном: как его уничтожить, – а ответные выпады пропускала мимо ушей. – Да, конечно, ерунда. Кристина не верит, смотрит на нее с укоризной. – Хорошо, что он все это сказал. Показал себя настоящего. Кому еще говорить о «настоящности», как не инста-блогеру с годовой подпиской на Facetune? – Он увидел тебя свободной и испугался. Это простой способ манипуляции. Пытается заставить тебя чувствовать себя виноватой. – Виноватой? – растерянно спрашивает Марго, поднимая бумажку к лицу. – Хочешь, скажу, за что действительно чувствую себя виноватой? Кристина аккуратно садится к ней на кровать, чуть не спотыкаясь о ее вещи. – Глеб ушел, а я чувствую облегчение. За это я чувствую вину, за то, что не чувствую вины. Это же я виновата… – Боже мой, Марго, это пиздец. Вся ласковая натура Кристины тут же пропадает. Марго смотрит на нее с удивлением. – Как же я это ненавижу. Боже, как же бесит. – Кристина моментально завелась. Она встает с кровати и начинает расхаживать взад-вперед, гневно размахивая руками. – Как же мне надоело это врожденное чувство вины за все. Не ответила на сообщение – шлюха. Вежливо отказала – шлюха. Не чувствуешь ко мне ничего? Шлюха. Не уделила мне время – шлюха. Эмоционально меня не обслужила – мразь. Марго прежде никогда не видела ее такой. – Знаешь что? Это все из детства, да-да. Прямиком из детства. Почему им можно такими быть? Почему Сева не заботится о чувствах других? Это он начал! Почему Леша такой безответственный? Этот петух мне до сих пор в кошмарах снится. Глеб бросил нас. БРОСИЛ, – повторяет она. – А ты чувствуешь вину? Ты совсем свихнулась? Марго растерялась. Она не знала, что делать. – Чувство вины – инструмент воспитания любой девочки. Со времен Адама и Евы. Не убрала комнату? Ты же девочка! Учишься плохо? Ну ты же девочка! Изнасиловали? Виновата короткая юбка. Думай, о чем говоришь, а мужикам все сходит с рук. Всегда. Все. Марго на грани. Еще чуть-чуть – и она все расскажет. Во всем сознается. Слезы полились неосознанно, но Кристина даже не замечает этого. Она полностью погружена в свой монолог. – Где были апостолы Иисуса, когда его казнили? Кто держал его на руках? Мария и Магдалина. Мать-девственница и шлюха. Быть женщиной – это соответствовать невозможным стандартам. И постоянно, постоянно, – она переходит на крик, – мать его! ПОСТОЯННО! Чувствовать вину за это! С громким выдохом она рухнула рядом, сама удивленная своей отповедью. Они минуту смотрели в стену, боясь заговорить. Потом Кристина тихо начала: – Ты думаешь, почему этих женских тренингов так много? А для мужиков их вообще нет? Их учат, как быть идеальным мужем? Их учат тайнам секса, психологии или любви к себе? Я скажу тебе как маркетолог: на протяжении тысячи лет женщинам внушали чувство вины везде, начиная с Библии, заканчивая «Инстаграмом». Знаешь, зачем? Затем, чтобы мы покупали, – рассмеялась она. – Покупали любовь к себе, красоту, розовые бритвы и новое кружевное белье. Покупали спокойствие, принятие и уверенность в себе. Потому что весь мир, все это – одна большая воронка продаж для счастья женщины. А вина – это призыв к покупке. К тому, чтобы работали больше и покупали больше. Удивительно было слышать это от Кристины. Марго уже поставила крест на ее психике. Она думала, что блогерша просто помешалась на этих курсах, пытаясь почувствовать себя особенной, но, оказывается, все это время она отдавала себе отчет, что делает. – Если бы я была сильнее, – продолжила Кристина совсем тихо, – я бы нашла любовь к себе сама, самостоятельно. Не благодаря подписчикам, не благодаря работе, не благодаря таким, как Глеб, и всяким практикам. Все это из-за чертовой Золушки. – Она устало потерла веки, и ее тушь размазалась по лицу. – Пахать всю жизнь на злобную мачеху, страдать, выглядеть как оборванка, а потом якобы появятся и фея, и принц и вознаградят тебя за страдания. Но в реальном мире нет ни фей, ни принцев. И если ты будешь пахать всю жизнь, вот в чем фокус, никто тебя по головке не погладит, тыква не превратится в карету, на тебя просто свалят еще больше работы. Марго почувствовала облегчение. Кто-то за нее сказал то, в чем она сама боялась признаться. Она жила с убеждением, что все в этой жизни надо заслужить непосильным трудом, истерикой и срывами. Что просто так получают только эскортницы. Но что, если… все не так? – Ты – моя фея-крестная, – тихо проговорила Марго, и, будь она чуть смелее, обняла бы Кристину. В ответ та мягко улыбнулась и растерянно помотала головой. – Нет, Марго, это неправильно. Ты должна быть своей феей-крестной, иначе совсем никак. – Вдруг она подскочила на месте, вся ее меланхолия тут же пропала. – Пойдем! Будем учиться быть феей-крестной для самих себя. Программа по пробуждению «феи-крестной» заключалась в совершенно банальных гедонистских вещах. Они долго ужинали в Penny Lane, мыча от удовольствия после любого блюда, ходили на балийский массаж, где персонал разговаривал только шепотом и делал все, чтобы клиенты чувствовали себя комфортно. Они ездили к океану, ходили в спа и долго-долго, с удовольствием разговаривали. – Знаешь эту книжку про радикальное прощение? – Они сидели на пуфике с видом на рисовые поля. Напротив них, на другом склоне, девушки в платьях катались на качелях над пропастью, пока их снимали парни. Кристина заказала пару кокосов, и они получали истинное удовольствие оттого, что не были этими девушками на качелях. Всегда приятно быть немного нестереотипной. – Сейчас опять будет что-то из Библии?