Сева кивнул. – Он вчера окончательно свихнулся. Он, когда напивается, бывает, ну, ты сама знаешь. В нем просыпается этот нигилист или еще кто-то. Философ, кто знает. Он нам всякую дичь затирал: тусовки – это религиозный акт, «Мясо» – это чистилище, про внутренний ад и его проекцию. Бла-бла, ты сама помнишь. Но вчера его так понесло… – И что же он наговорил? – Да что видит какую-то девушку, что она его… мученичество. Не знаю. Я ничего не понял. А! Я запомнил, как он сказал: что это он на меня молнию послал. – В смысле? Сева покачал головой, сделал заказ, кажется, что он даже не воспринимал это все всерьез. – Что он слышит Бали и тот правда исполняет желание. – Чокнутое место, – устало произнесла Марго, прикрывая лицо рукой. – Плохая идея была сюда ехать. – До сих пор думаешь, что Гуру ему поможет? Марго пожала плечами. – Я не знаю, что ему поможет. Честно. А еще не знаю, в моих ли это силах. – Тут нужно задать такой вопрос: можем ли мы вообще ему помочь? Официантка принесла ему холодный арбузный сок. Марго ткнула пальцем в холодный кофе в меню. Все это, разумеется, было забавным. Вершить судьбы за столиком в кафе, иметь какую-то форму власти над другим человеком и возможность рассуждать о нем как о чем-то постороннем. Будто, вернувшись на виллу, они не посмотрят ему в глаза и не продолжат разговаривать так же мило, как раньше. Марго и Сева уже давно играют в эту игру: «что-то не так с Глебом». Они встречаются наедине, обсуждают его, планируют, что сказать ему в следующий раз. Первое время это было весело. Они научились друг за друга озвучивать самые мерзкие и пугающие мысли, раскладывать все поступки Глеба по полочкам, тщательно и дотошно. Их собственный самосуд за чашкой кофе. И все это действительно было весело, их маленькое невинное развлечение, которое стало для них каким-то актом свободы. Они мечтали все изменить. Записывали черновики гневных речей, придумывали несуществующие диалоги, но только разговоры об их плане спасения от тусовки уже удовлетворяли эту потребность эмансипации. Когда они снова сталкивались с Глебом, все становилось по-прежнему. Но однажды случилось то, после чего эти обсуждения перестали быть просто развлечением, теперь они действительно имели вес. То, что они знали, могло уничтожить Глеба. А еще могло утянуть их за собой. Вот они и метались между казнью и пожизненным опекунством. Вечная этическая дилемма. Есть два стула, а между ними – прогрессирующий невроз. – Почему мы всегда принимаем за него решения? – И что ты предлагаешь сделать, Сев? Вернуться в Москву и все бросить? Сева кивнул. – Воскресим ли мы «Мясо»? Вряд ли. Ты и сама знаешь. У нас есть возможность выйти с чистыми руками, а они у нас и так чистые, я напоминаю. Мы взяли на себя слишком много ответственности за человека, которому на нас плевать. – Ты знаешь, что ему на нас не плевать. – Я уже сомневаюсь. – Он наш друг. – Он был нашим другом. Марго знала, что дело не в Севиной нерешительности, он по натуре не переносит конфликтов. Он искренне меняет стороны и мнение, исходя из принципа оказаться там, где будет меньше насилия. Разумеется, самое простое, что они могут сделать, – это взять обратный билет и вернуться без долгих прощаний. Может, прихватить с собой Лешу, но тогда ему придется объяснять. Не выдержав молчания Марго, Сева вдруг спросил излишне злобно: – Зачем ты постоянно спасаешь его, если он даже не замечает? Для него? Для себя? Для какой-то абстрактной чести? – Мы семья, ты знаешь. – Я не знаю, вот в чем дело! – Он ударил кулаком по столу. – Я тоже в это когда-то верил. Блестящие мушкетеры, дружба у нас особая, семейная. Мы друг за друга порвем. Но с каждым днем обязанностей все больше и больше, а удовольствия – все меньше. Зачем такая дружба, если она нас уничтожает? – Затем, – произнесла Марго особенно жестко, – что так поступают друзья. Терпят, спасают, жертвуют, замалчивают. – Поступил бы Глеб так на нашем месте? – Да. Уверена, что да. Сева взмахнул рукой и встал из-за стола. Он закипал. Марго не знала, что сказать. Казалось, что после вчерашнего все вдруг потеряло смысл. Она еще ярко видела темное пятно на фоне океана, видела, как лежит бездыханный Глеб. Смерть подобралась так близко, а Марго почувствовала облегчение. Она увидела в себе то, что никогда не хотела бы увидеть, часть себя – кровожадную, эгоистичную и мерзкую, – про которую не забудешь никак. Теперь это знание останется с ней навсегда. Теперь она увидела себя иначе и не может простить. – Сев, «Мясо» – это единственно хорошее, что во мне есть. Услышав это, он медленно повернулся, глядя на нее. Тихо, скромно вернулся за столик, боясь спугнуть. Марго выглядела сейчас такой хрупкой, такой маленькой, что сердце сжималось. – Я ужасный человек. Я завидую, унижаю, оскорбляю. Меня бесит буквально все. Во мне так много агрессии, что я не знаю, куда ее девать. Во мне столько… У меня в душе насрано. Вот так я себя чувствую. У меня не клеятся отношения, потому что знаю: все испорчу. Своей токсичностью, мерзостью, контролем, бешенством. Я истеричка. Ужасная истеричка. Ревнивая до тошноты. Стоит увидеть у кого-то в сторис отмеченных друзей, мне становится тут же жалко себя, какая я одна несчастная и никому ненужная. Но «Мясо»… Не знаю, Сев. – Она была близка к слезам. – Когда я вижу всех эти законченных торчков и хипстеров, счастливых, блаженных, тусующих, я смотрю на них с завистью, потому что не могу позволить себе то, что могут они, но я им это даю. Я. Представляешь? Я, токсичная и закомплексованная Марго, делаю им вечеринки. Я, ужасная и мерзкая грымза, вывожу Глеба из ментуры, нахожу тебе людей, которые помогут перевезти декорации, и многое-многое другое. Когда я с вами, делаю что-то для вас, чувствую себя… терпимой. Делаю что-то хорошее, что-то для вас, что-то доброе, что-то… Сева молча двигает стул к ней, и его огромные руки прижимают ее к груди. Марго не плачет, она продолжает смотреть в одну точку, ощущая, как едкая горькая жалость к себе переполняет ее до краев. Этой эмоции так много, что она может уничтожить Марго, стереть в ней все и оставить только эту отвратительную жалость. – Поэтому… я все это делаю, все это терплю. Но… я больше не выдержу этой добродетели. * * * Все было по-привычному плохо. Даже сквозь сон он чувствовал, как его качает на волнах, а тело с утра не слушалось. Глебу казалось, что он пропах соленой водой изнутри, вкус рвоты еще оставался во рту, и его мутило. Он очнулся в их с Кристиной комнате, потянулся к тумбочке, где лежал телефон. Голова у него была пустая. Слишком яркая цветовая гамма листвы в сочетании с пронзительным солнцем опять бесила. Но в голове было блаженно пусто от усталости. Не хотелось строить планы на день, что-либо делать. Глеб намеревался бездельничать. Делать простые безопасные вещи. Листать ленту, смотреть телок, может, ответить на пару сообщений в директе. Смартфон был безопасной зоной, где все просто, спокойно и под рукой. Смартфон – это второй дом, который всегда рядом. Сколько он здесь? Почти две недели вроде. Осталось столько же. И все это время он не подключался к своей отработанной реальности. Путешествия, по сути, замкнуты, они часто отключают нас от действительности. Кажется, что любая поездка – это ответвление от основной жизни, и из-за этого утопаешь в иллюзии, что вокруг ничего не происходит. Он даже не задумывался о прогрессирующей чуме. Границы в Европе уже закрывались, маячили какие-то сумасшедшие цифры, разумеется, вдобавок к этому, и мемы. Мир захлебывался в смертельном инфоповоде. Глеб же смотрел на пальмы. Вся эта опасность казалась слишком надуманной, чем-то абсолютно нереальным, будто все обсуждают эпизод «Игры престолов», а он опять не в теме. В директе образовался завал сообщений: есть ли в Индонезии карантин, не собирается ли он возвращаться, пока ситуация не обострилась? Он просто не верил, что она может обостриться. Когда умер отец Севы, Глеб был рядом. До этого он встречал смерть однажды, нелепую, еще в старшей школе. Парень, который учился на класс старше, захлебнулся в собственной рвоте, приняв спайс. Они были знакомы шапочно. Пара вписок, пара разговоров, рукопожатия в коридоре. Один откровенный разговор на кухне, нюдсы его девушки, которые разлетелись по чатам. Он хотел стать архитектором, на деле же бомбил графитти по всему городу и пел придурковатый чужой рэп, прямо светясь от собственной раскрепощенной тупости. А потом в школе сообщают, что он скончался. На всех свалилась непонятная истеричная скорбь, ближайшее время говорили только об этом. Зареванные девочки, все как одна, носили коллективный траур по рекреациям, растерянные учителя, приглашенные люди, которые твердили о вреде наркотиков. Все это казалось каким-то трендом, как в день, когда все парни вдруг стали играть в «Варкрафт» или когда произошла драка на третьем этаже и пацан с разбитой головой пронесся по всей школе, оставляя след из капель крови. Всеобщий инфоповод. Но когда умер отец Севы, Глеб познакомился со скорбью лично. Из-за статуса лучшего друга ему приходилось разделять все эти эмоции Севы, и, откровенно говоря, чаще всего он симулировал. Он не знал, что делать. Был просто рядом, устраивал какие-то развлечения, слушал Севу до бесконечности. Бесконечно потерянный Сева либо молчал, либо долго терялся в воронке из хаотичных воспоминаний. Он злился, бесился, впадал в депрессию. Хорошенько прошелся по пяти стадиям, и Глеб оказался зрителем в первом ряду. Все это вызывало у него отвращение вперемешку с дискомфортом. Смерть – это неудобно. Оставаться в живых – еще сложнее. Тогда Глеб уяснил простую истину: не привязываться и не вспоминать. С того дня он ежедневно практиковался в искусстве уже мертвого принципа YOLO[58] и будто на спор с кем-то влезал в смертельно опасные ситуации. Глеб стал строить свою жизнь на случайностях, не рассчитывая на долгие инвестиции. Менял квартиры, девушек, работал от случая к случаю, быстро знакомился с людьми, но не впускал их в свою жизнь. Постоянство вызывало в нем тревогу, стабильность стала для него опасным злом. Если он привяжется, вдруг привяжется, то как же сложно ему будет уходить, как ему сложно будет жить, если у него будет что-то на кону. «Мясо», Марго и Сева стали непозволительной роскошью в его образе жизни. Три кита, на которых держалось все. Иногда он проклинал их, потому что замечал их сковывающую мощь, влияние на него; иногда боготворил и находил в них утешение. Сегодня он решил впервые обратиться к своей памяти. И нет инструмента лучше, чем архив сторис. Прежде он никогда этого не делал. Старался не вспоминать. У его сторис свой стиль. Смазанный, движущийся, альманах тусовок и вечеринок. Портфолио его социального успеха, улики, что он выходит из дома и востребован в обществе. Вот он едет в машине с компанией девушек, вот он в клубе с начинающим стендап-комиком, которого скоро покажут по телику, вот чья-то квартира, вот гогот мужских голосов и сигарета в руке. Шум, месиво, флаеры вечеринок, фотки его самого, угандошенного «в щи», женские тела на белых простынях. Вот либретто его жизни. Не более. Есть, конечно, яркие пятна. Солнечная Ибица, неоновый Санкт-Петербург, трип в Амстердаме, рейвы в Берлине. И вот сейчас Бали. И ни одной сторис после Finns. Теперь это все казалось чужим. Таким невзрачным, обезличенным и потерянным. Что о нем можно сказать по «Инстаграму»? У него есть лицо и тусовки, а больше, кажется, и не нужно. Среди этого было что-то еще. Он что-то упустил. Эта мысль не покидала его. Назойливое, отвратительное чувство потери. Он зашел в инсту Леши. Его лицо под светом вспышек, снятое на фронталку. Он голый, что ли? – Я тут оказался в интересной ситуации, – хохочет Леша и переключает камеру. Вокруг него сгрудилась куча коров с блестящими от вспышки глазами. – Ну что, девчонки?