– Я тоже. – Что ж. – Леша встал и протянул руку, куда Глеб вложил железную ложку. Сев на корточки втроем, парни принялись закапывать контейнер. Выглядели они совершенно нелепо, даже по-детски, будто в песочнице играют. Продолжал звучать главный хит Avicii, а где-то там, за пирамидой, начались песнопения. Марго прониклась какой-то любовью к этой картине. Она отошла подальше, продолжая наблюдать за ними, и затянулась сигаретой, отыгрывая пафосную вдову. С еще большим удовольствием она поглядывала на Кристину, которая стояла в шоке и держала ладошку у рта, видимо, еще сдерживая рвотный позыв. «Не впишешься», – прозвучало у Марго как приговор. В этом моменте, в сардоническом, жестоком и невероятно тупом, крылась самая суть их компании. Прекрасный феечный вайб Кристины и ее вылизанных фото просто не мог выжить рядом с ними. Может, Марго и была неким голосом разума в их компании, но она со всей ответственностью понимала: они все – больные. По-особому больные. Андеграунд. Часто их компания вселяла в некоторых людей ужас, но в большинстве своем – ужас с примесью уважения. Почему? Потому что они цеплялись за детство и весь свой образ жизни превратили в борьбу со взрослостью. Марго балансировала между этими мирами. Между миром «нам надо оформить ИП» и «давай купим тысячу гелиевых шариков». Она стала кем-то вроде стража, который не пускал в «Мясо» все унылое и сложное, но ежедневно сталкивался с этим. Иногда на нее накатывали приступы «взрослости». Она уставала, она хотела стабильности, чего-то простого и понятного, серьезного и четкого. С каждым годом в ее семье множились племянники, игрались новые свадьбы, а Марго мечтала вернуться за детский столик. Еще чаще она мечтала, чтобы кто-то принял за нее решение. Это было для нее как эротическая фантазия. Она просто жаждала, чтобы кто-то взял за нее ответственность. Приехал, забрал ее посреди вечеринки и молча заказал роллы. Порой тусовки и шутовство ей надоедали. Она до сих пор помнила, как стояла посреди танцпола, глядя на пляшущих людей, и внутри нее крутилось до жути обидным, расстроенным и озлобленным голосом: «Как же все это тупо». Но это приступы. Просто приступы. Надо продолжать верить, что она в самом правильном месте с самыми неправильными и нестабильными людьми. – Я, наверное, поеду куда-нибудь, – сказала Кристина очень тихо. – Хочу побыть одна. Марго едва сдержала счастливую улыбку. – Да. Конечно, надо передохнуть. А ей вспомнить, каково это было раньше. До Бали, до Кристины и до этой проклятой вечеринки. Глава 7. Деконструкция сакрального Куда уехала Кристина, было неважно. Остальные двигались дальше. Леша повез их в какую-то бургерную, где Сева минут двадцать ныл о том, как его заколебала местная кухня. – Я тут ни разу сытым не оставался, правда. Эти тофу, веган и безглютенка вообще не для меня. Смузи-боул – это просто пюре из фруктов с водой в кокосе. Я их видеть уже не могу. – В Чангу полно мексиканских ресторанов. – Уверен, – Глеб жадно жевал бургер, – тут стопроцентно найдется какой-нибудь русский ресторан. – Есть же эта, как ее, «Бали Дача». – Только не «Бали Дача», туда все ездят, чтобы сфоткаться в ванне с лепестками, – пояснила Марго. – Сколько ж людей побывало в этой ванне? Там чем только не заразишься. Глеб бросил взгляд на повара. Черная стильная маска. С каждым днем масок на персонале становилось все больше. В супермаркетах на кассе важно толпились антисептики. – Видели, что сделали Пупа и Лупа? – вспомнил Леша старых московских знакомых. – Новая туса. Кура-гниль. Пока мы тут пьем кокосы, в Москву врываются постироничные кринжовые тусовки. – Кстати! – Глеб вытер рот салфеткой. Марго так долго ждала это «кстати». – Я придумал, что мы сделаем для Гуру. Глеб вернулся в форму. Тот же взгляд, та же уверенная интонация, мальчишеский азарт и желание выпендриться. – Мы сделаем сакральную деконструкцию. Леша почему-то расхохотался, Марго заулыбалась как довольная мать. Сева взвыл: – Только не Батай. Глеб дьявольски улыбался. Марго так долго ждала от него какой-то идеи, ждала, когда он включится в работу, так долго фантазировала об этом. Она боялась, что он так и не придет в себя и концепцию придется разрабатывать ей самой. Пару раз за их историю такое происходило. В основном это касалось больших коммерческих предложений, к которым Глеб всегда оставался равнодушен. Тогда Марго приходилось самой закатывать рукава, проводить исследования, искать возможные формы, идеи, которые, в принципе, с неохотой, без восторга одобряли. А потом за неделю до мероприятия врывался Глеб с горящими глазами и легко, просто, праздно выдавал оригинальную и живую концепцию, ради которой заказчики готовы были забить на уже проделанную работу и выложить сумму посолиднее. Иногда она откровенно завидовала его складу ума. Глеб умело скрывал его, так как знал, что это его главное преимущество. Марго примерно понимала, что он сейчас предложит, потому что подобное он предлагал не раз. И она удивилась, как сама не догадалась. Глеб был одержим этой идеей уже давно, но никогда не доводил ее до конца. В основном его хватало лишь на пьяные рассуждения и абстрактные метафоры, которые никак не обретали четкую и понятную форму. Возможно, он не тратил на это время, потому что знал: в Москве это не поймут, но на Бали – вполне. – Ты не знаешь, Леш, но меня отчислили за курсовую о Жорже Батае[55]. – Ага, а не за несколько заваленных экзаменов, – прокомментировал Сева. – Жорж Батай – это… – Философ-извращенец, – отмахнулся Глеб. – По его трактатам даже порно снимают. – Может, я видел. – Ну про глаз и… – Глеб, мы едим. Говори конкретнее. Деконструкция сакрального, – напомнила Марго. Она видела, как идея овладевает им, как он наслаждается прикованным к нему вниманием, как что-то в нем зарождается. – Что есть тусовки? Что на самом деле мы продаем? Сева готов был взвыть от того, насколько часто он это слышал. Глеб уже запустил свой спектакль, который он отыгрывал тысячи раз. – Мы продаем опыт, – важно начал он. – Внутренний опыт, некую трансформацию сознания, мы продаем события, которые вызывают чувство. Гуру хочет, чтобы каждый на вечеринке умер и воскрес? Окей. Сделаем именно это. В Глебе таились зловещие амбиции, которые он прятал под маской простого кутежника. Глеб на самом деле был в разы опаснее, чем казалось. Сама концепция «Мяса» в его мозгах была не просто о том, чтобы дать людям развлечься. Своими тусовками Глеб хотел их изменить. Или, как говорил он сам, «довести до грани возможного». Он мечтал (и этими мечтами делился крайне редко) спроектировать некий трансцендентный опыт, после которого человек не смог бы вернуться к своей прежней жизни. Проще говоря, с помощью людей и музыки он хотел вызвать эффект, как бывает от ЛСД. Но сам же Глеб не признавался в таких убогих формулировках. В пьяных разговорах на кухне, в кругу избранных он с пеной у рта пересказывал Жоржа Батая, Де Сада и Деррида, говоря о некоем «преодолении». Человек неискушенный перевел бы его слова во фразу: «Надо устроить оргию в центре Москвы». Обычно Глеб отвечал: «Оргии – это самый простой инструмент». На самом деле Глеб говорил о других вещах: разрушить внутреннюю и социальную догматику, столкнуться с низменным Ничто, получить тотальное освобождение от мира путем деконструкции и условного «разврата». – Чтобы быть собой, нужно быть кем-то другим. Чтобы осознать свое место в мире, нужно этот мир разрушить. Идеи, которыми Глеб болел, казались каким-то подростковым интеллектуальным выпендрежем, проявлением «внутреннего» панка или простой попыткой привлечь к себе внимание. Может, он просто пытался драматизировать свои тусовки, чтобы казаться более важным? Даже Марго не могла понять, верит ли он искренне в то, о чем говорит, или просто играет в философа. Но если эта игра ему необходима, чтобы выполнять свою работу, то увлечение «парадоксальной философией» Батая – достойная цена. Так она думала раньше. – Наша тусовка будет выстроенным сакральным миром, всеми балийскими клише сразу. Мы построим мозги Гуру, всего его фразочки и мышление. – Говори конкретнее: какой сет, площадка, бюджет? – Храм! – выпалил Глеб на ходу. – Мы построим храм. Нарядим всех в белое. В первом акте будет играть мирная музыка. Благовония, вода, вся эта параша. Свечи. Устроим какую-нибудь церемонию. Марго жадно записывала в заметки на телефоне. – Затем период расколбаса. Свет приглушается, добавляется техно. Включается неон, фиолетовый, да-да, фиолетовый. Между первым и вторым актами все обычно закидываются. – И что потом? – Мы делаем бэдтрип, – Глеб откинулся на спинку стула с довольным видом. – Красный неоновый свет. Леша, мне нужно, чтобы ты сделал ремикс «Пляски Смерти» Сен-Санса[56], пусть она будет едва-едва узнаваемой. Леша радостно замотал головой. – Добавим туда чуть-чуть Москвы, немного попсы. Добавим самый ад, спровоцируем бэдтрип. Потом перейдем на дестрой, сожжем пару статуй и… Знаете, это же легенда про Вагнера? Сева тоже стал что-то записывать в своем телефоне. Леша с недоумением покосился на Марго, ожидая какого-то пояснительного комментария. – Однажды Вагнер пришел с проектом гениального театра. – Глеб откусил от бургера. Жир потек по подбородку. – Невероятные механики, какая-то уникальная сцена, и все из дерева. Он мечтал там сыграть «Кольцо Нибелунгов», а когда прозвучит последняя нота – сжечь театр дотла вместе с партитурой. Он говорил как безумец, и если раньше у остальных получалось этим восхищаться, то теперь Марго ощущала опасность. – То есть мы должны сжечь храм, место для вечеринок? – Надо всех уничтожить. Понимаете? Уничтожить. Срежиссировать катарсис, дать им экспериенс смерти. Момента смерти, понимаете, не покоя? Только потом покой. У нас в тусовке должна быть абсолютная тишина и темнота в какой-то момент. Марго, ты записываешь? Записываешь? – Храмы на Бали каменные, – стал рассуждать Сева. – Нужно как-то замаскировать дерево под камень.