Это и было мое предназначение. Единственное, что просила меня сделать Вселенная. Все остальное – мишура. Способ времяпровождения. Об этой мишуре я и начал размышлять. Почему я делал тот или иной выбор, никогда не пытаясь изменить мир к лучшему. Моя главная роль была и остается той же, что у племенного жеребца. Проектировать дома – вполне достойное занятие, но, честно говоря, я проектировал их не для других, а исключительно ради себя. Я хотел восхищать других своим мастерством и, не в последнюю очередь, зарабатывать деньги. И чем больше, тем лучше. Добиться хорошего положения в обществе. Выделиться из общей массы. Активную общественную позицию от родителей я не унаследовал. Почему – не знаю. Знаю только, что где-то на полпути закралось подозрение: лучше всего вкладываться в себя. «Because I'm worth it»[12]. Каждый в ответе за свою собственную жизнь. «Магнум» – слишком вкусно, чтобы делиться»[13]. Ночи напролет я сижу в Интернете, пытаясь понять, почему я никогда не ставил под сомнение идеи, управлявшие моей жизнью. Как будто, руководствуясь коллективным суперэго, я знал, к чему должен стремиться, я даже не помню, чтобы когда-нибудь делал осознанный выбор. Вместе с другими меня вертит в гигантской воронке, где никто до сих пор не задумался, куда она на самом деле ведет и кем контролируется. «Для тех, кто довольствуется только лучшим»[14]. Я хочу знать, кто завладел моими потребностями. Кто взял на себя право решать, что для меня важно. Почему мы с Òсой купили дом за девять с половиной миллионов, хотя нам вовсе не нужна такая большая жилплощадь? И почему именно в престижном микрорайоне? Зачем мы перестраивали кухню и ванную при том, что старые помещения прекрасно справлялись со своими задачами? Почему мы с Òсой, начав больше зарабатывать, стали больше тратить, и почему предпочитаем так много работать, хотя постоянно твердим, что ждем не дождемся отпуска? Мы живем в постоянном стрессе. Считаем его неотъемлемой частью нашего бытия, с которой надо просто смириться. Почему мы так поступаем? Кто навязал эти правила? Почему мы верим, что это и есть наш удел, и люди так жили всегда? Нас куда-то заманивают, и до сегодняшнего дня я целиком заглатывал наживку. Мне становится неловко при мысли о том, как легко я позволял управлять собой. Все, что я имел, обретало ценность лишь на фоне моего окружения. Мои мечты подпитывались за счет других. Как только друзья догоняли меня по уровню достатка, я начинал хотеть большего. Стремился к новым символам, которые покажут, что я преуспел чуть лучше. Но в решающий момент ни статус, ни сколоченное состояние не смогли защитить меня. Против воли случая у них не было ни единого шанса. Все это оказалось мишурой. И что же мне теперь делать? Сейчас, когда я осознал, что жил с искаженной картиной мира? Мне остается лишь разбираться, почему так произошло. Пытаться понять. Найти объяснение тому, что я так легко встал в шеренгу и позволил превратить себя в послушного раба. Я должен понять систему. В одну из недавних ночей я нашел часть ответа в Интернете. Все оказалось хуже, чем я думал. В сентябре 1995 года в пятизвездочном отеле «Фэйрмонт» в Сан-Франциско состоялась встреча властных элит мира. Они назвали себя «Новым глобальным мозговым трестом». Пятьсот задающих тон политиков, руководителей корпораций, макроэкономистов, финансистов, ученых и медиамагнатов со всех континентов. Их целью было наметить пути развития следующего столетия – «проложить путь к новой цивилизации». Собравшиеся обсуждали глобализацию экономики, экономический рост, снятие торговых барьеров и рационализацию. Что предпринять, чтобы темпы потребления не ослабевали? Прозвучало много идей. С помощью видеообразов можно было объединить человечество общей мечтой. Создать универсальный идеал бытия. Современные спутники способны усеять весь земной шар скроенными по единому шаблону примерами для подражания и сформировать общие потребности. Миллиарды людей соберутся у экранов телевизоров, их будут подпитывать общие страстные желания. Границы стираются. Людей объединяет тяга к потреблению одних и тех же товаров. Переходим к следующей проблеме. Как увеличить прибыль предприятий? Требовать от них социальной ответственности в условиях глобальной конкуренции сочли нецелесообразным. По этому вопросу царило единство мнений. В результате будущее человечества обобщили в простом соотношении – двадцать к восьмидесяти. В следующем столетии потребуется лишь двадцать процентов населения трудоспособного возраста. Этого вполне хватит, чтобы поддерживать мировую экономику на плаву. И неважно, где они проживают – компании обоснуются там, где находится самая дешевая рабочая сила. Таким образом, никто не будет до конца уверен, что сохранит свое рабочее место, работники станут уступчивее, а профсоюзы утратят свое влияние. Оставалась лишь одна небольшая проблема: что делать с восемьюдесятью процентами безработных? Как успокоить их и убедить человечество смириться с несправедливостью? Американский советник по вопросам национальной безопасности нашел средство. Во время встречи в оборот вошло понятие «tittytainment»[15]. «Titt» означает женскую грудь, дающую молоко, а «tainment» – окончание английского слова «entertainment», развлечение. Если только обеспечить пропитанием широкие массы (на встрече их часто называли плебеями), их можно будет держать под контролем с помощью одурманивающих развлечений. Достаточно занять их бессмысленными телепередачами, утопить в управляемых потребительских мечтах и кормить фрагментарной информацией, – тогда плебеи будут пребывать в неведении о том, что в действительности происходит вокруг. Критическое мышление исчезнет. Протестов можно не бояться, потому что никто не поймет, против чего выступать. Народ погрязнет в своих собственных проблемах, и организовывать будет некого. Эврика! Мировая властная элита объективно оценила преимущества предложенного процесса оболванивания и сошлась во мнении, что идея хороша. Прошло двадцать лет после проведения конференции, и вот взгляните на меня. Мною манипулируют до мозга костей. Экономический кризис в разгаре – корпорации съезжают в страны с низким уровнем оплаты труда, а мы продолжаем охотиться за товарами по низким ценам, одновременно проклиная растущую безработицу. Планета задыхается от выбросов, а мы тем временем выбираем, кого из персонажей выгнать из популярных реалити-шоу. Ни я, ни кто-либо из моих знакомых вопросы политики не обсуждаем. И вряд ли когда-либо говорим о духовных ценностях. Нас не волнует несправедливость, пока она не затронет нас самих или наших детей – вот тогда мы поднимем бучу. Изредка может всплыть вопрос об изменениях климата, но большинство уже утратило к нему интерес. Мы испытываем поразительное равнодушие к окружающему нас миру. С куда большей охотой мы обсуждаем рецепты блюд, детали интерьера, увлекательные туристические маршруты и покупки – уже совершенные или планируемые. Иногда мы рассказываем о том, что чувствуем, и разбираем по косточкам наши отношения. Вечерами нас развлекают, скармливая чепуху вперемешку с насилием, а через равные промежутки времени не забывают пичкать рекламой, чтобы мы осознали, чего еще нам не хватает. Удовлетворения мы не достигнем никогда. Наша психика отравлена. Одержимые собственной жизнью, мы мчимся вперед с неутомимостью, свойственной лишь тем, кто в чем-то нуждается. Нас гложет ощущение, будто что-то не так. Только мы не можем определиться, что именно. Успех «Нового глобального мозгового треста» меня поражает. Мы превратились в послушные шестеренки. Все вместе мы вращаем механизм, который развалится, если слишком многие задумаются о происходящем. Но мы питаем ненасытного монстра. Его аппетиты растут, как и наши собственные. Получается, что мы все – соучастники, и на всех нас лежит вина. Я не хочу больше в этом участвовать. Не могу. Мишура потеряла свою ценность. Дни напролет брожу и думаю, что делать, когда все вокруг утратило смысл. Не понимаю. Будиль Прошла осень, за ней – зима, а от Дороти так и не было вестей. Ее отсутствие по-прежнему не обсуждалось, но что-то еще исчезло из нашей повседневной жизни. Тишина повисла над квартирой, как мокрое одеяло. Мне даже казалось, будто я чувствую исходящий от него запах. Этот запах стал олицетворением всего невысказанного, хотя в действительности возник из-за того, что мама, столько лет усердно драившая квартиру, перестала заниматься уборкой. Большую часть времени она лежала в постели. Иногда сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в окно. Изредка вставала и подходила к шкафчику, где стоят швабры и чистящие средства, но, постояв и посмотрев на них, садилась обратно, как будто забыв, зачем она поднималась с места. Мы с отцом начали вдвоем вести домашнее хозяйство. Спустя некоторое время мне даже стало не хватать маминых вспышек гнева – при них, по крайней мере, хоть что-то произносили вслух. Теперь вместо материнской ярости над нашим домом нависла ее безжизненность. С равными промежутками времени она посещала врача. Поскольку причину я не знала, во мне нарастало беспокойство, как они справятся без меня с приходом осени. До окончания гимназии оставалось несколько месяцев, после этого я, наконец, заживу своей жизнью. Планами я ни с кем не делилась, но внутри уже проросли мечты о будущем. Семя было посеяно еще два года назад. Каждый вечер я вычеркивала прошедший день в ежедневнике, чтобы видеть, что до срока остается все меньше и меньше дней. Все эти случайные совпадения. В 1974 году мужчина решил покончить жизнь самоубийством, прыгнув под поезд в стокгольмском метро. Я до сих пор не знаю, кем он был и почему это сделал, но его поступок привел к часовой остановке движения поездов на красной ветке. В результате я шла пешком и попала в такое место, где иначе бы никогда не оказалась. Мне было семнадцать, и очень хотелось уехать, куда – непонятно, будущее обволакивал туман обескураживающей неизвестности. В гимназии мне было так же одиноко, как и в последних классах средней школы, и идея съездить в город развлечься возникла спонтанно. Это был рабочий день между праздничным и выходным, уроков не было, а проводить все свободное время дома было тягостно. Я шла наугад и наткнулась на огороженную территорию. Вначале я хотела пройти мимо, но что-то возбудило мое любопытство. Там велись археологические раскопки. Два человека, стоя на коленях, осторожно освобождали от грунта скрытую под землей старинную каменную стену, третий сидел, согнувшись, над наполовину торчавшим из земли сосудом из обожженной красной глины. Я остановилась как вкопанная. И стояла так долго, что археологи в раскопе заметили меня и поинтересовались, не хочу ли я их о чем-нибудь спросить. – Нет, я просто смотрю. Как завороженная, я наблюдала за их работой. Не знаю, чем она меня так поразила. Может быть, мое внимание привлек сосуд, принадлежавший кому-то в далеком прошлом; может быть, захватила мысль о том, что земля хранит свидетельства минувших судеб. А может быть, меня привлекла сама по себе работа археологов, требующая терпения и тщательности. Я могла легко представить себя на их месте. Вот, наконец, она – подходящая задача для моего упорства. Я хотела, как они, углубиться в другие времена, чтобы покорить реальность, казавшуюся мне такой тягостной из-за одиночества и постоянных разборок мамы с Дороти. Под моими ногами лежал совсем другой мир. Ушедший мир. Стоя там, на улице, и устремив взгляд вглубь столетий, я осознала, что и мои мелкие невзгоды однажды будут принадлежать ушедшему. Возможно, сотню лет спустя археолог найдет останки того, что было моей жизнью. На следующий учебный день я сразу же пошла к консультанту по профориентации. – Я хотела бы узнать, где можно выучиться на археолога. Весна 1976 года. Прошло два года с тех пор, как я приняла решение, и полгода после звонка Дороти с Центрального вокзала. Дома по-прежнему царила тишина. Поливальная машина очистила улицы от гранитной крошки, насыпанной за зиму, и рощицу за нашим домом заполонили подснежники. Вечера стали светлее. Весна, как обычно, принесла с собой щекочущее чувство ожидания. В этот раз оно оказалось не напрасным. Обучение в гимназии подходило к концу, и высокие оценки гарантировали мне поступление в Лундский университет. Он располагался на достаточном расстоянии от дома. Уппсала казалась мне слишком близкой[16]. Но мое ожидание омрачало беспокойство. По моим наблюдениям, маме лучше не становилось. Ее не увлекла даже помолвка короля с Сильвией[17], купленные мною женские журналы так и остались нечитанными. Иногда я размышляла, не поехать ли мне на Центральный вокзал на поиски Дороти, но нежелание действовать за маминой спиной всегда одерживало верх. Особенно сейчас, когда она так изменилась. Мама уже больше не работала и все время проводила дома. В конце мая я нашла на кухне справку, где говорилось, что ей начислена пенсия по состоянию здоровья. Причина не указывалась, а мне так хотелось узнать. В конце концов я, набравшись смелости, задала вопрос отцу. – Мама больна? Отец слегка улыбнулся и отвел взгляд. Он сидел за кухонным столом, склонившись над спортивными страницами газеты и лотерейным купоном. – У нее просто небольшие проблемы с нервами. Все будет хорошо, вот увидишь. Сердце тяжело билось, но надо было продолжать. Я спросила еще тише: – Ты думаешь, это из-за Дороти? – Нет, – отрезал он. Улыбка исчезла с отцовского лица, он откашлялся, надел очки и вернулся к изучению таблиц с результатами матчей. Я осталась стоять в дверях. Взяла разбег, чтобы задать свой последний вопрос, понимая, что собранная в кулак смелость скоро меня покинет. – Как ты думаешь, мама сможет прийти на мой последний звонок? Церемония состоится на школьном дворе. Конечно, это необязательно, и если она не сможет – ничего страшного, я просто хотела спросить: может, вы с ней об этом говорили? Папа отложил ручку в сторону. Опять улыбнулся, но глаза оставались грустными. – Ты знаешь, – начал он, – я хотел дождаться твоего окончания школы, но почему бы не сказать уже сейчас? Если ты опять планируешь на лето устроиться работать в больницу в Лонгбру, возьми, пожалуйста, отпуск в первую неделю июля. Билеты на поезд лежат там, в ящике. Мы отправимся с тобой вдвоем в путешествие. Я очень хочу показать тебе удивительную природу Лапландии. Его слова так ошеломили меня, что я даже не сразу поняла, что испытываю радость. Меня захлестнули всякие разные мысли. Поехать в путешествие? Вдвоем с отцом? До того момента я не уезжала дальше Нючёпинга, где проживали бабушка с дедушкой. – Мы сядем на ночной поезд, потом остановимся на несколько дней на турбазе в Абиску. Оттуда мы каждый день будем отправляться в пешие походы. Ты даже представить себе не можешь, как там красиво, в горах, божественно красиво. Но мне казалось, что я вполне могу себе это представить. Впечатления отражались в отцовской мимике. Все предвкушение было сосредоточено в выражении его лица, которого прежде я у него не замечала. Он ведь всю жизнь читает книги и смотрит телепередачи о природе. А теперь хочет поделиться своим большим увлечением. Со мной. Сначала я онемела. Потом я была готова откусить себе язык, когда облекла свою благодарность в слова, убившие всякую радость: – А как же мама? Разве она справится тут одна? К папе вернулось прежнее выражение лица. – Я позаботился об этом. Улла будет заглядывать и присматривать за ней. И вот настал день окончания школы. Я купила белое платье и чувствовала себя вполне красивой. Студенческих фуражек у нас не было – они считались признаком снобизма и принадлежности к верхним слоям общества[18]. Одноклассники рыдали и клялись всеми святыми, что будут поддерживать связь друг с другом, я же воспринимала все происходящее как освобождение и радовалась возможности двигаться дальше. Я первой из нашей родни закончила гимназию, и хотя никто этим не кичился, было видно, что папа очень мною гордится. Он был одет в костюм, а на школьном дворе компанию ему составили бабушка с дедушкой. Потом мы пошли в ресторан, и мне подарили часы. На десерт мы ели банановый сплит, а после посадили бабушку с дедушкой на поезд. Когда мы вернулись домой, мама была в постели. На моей подушке лежал конверт со ста кронами. И мятая открытка с текстом «Поздравляю с окончанием гимназии». Месяц спустя нам с папой пришло время отправляться в путь. Поезд до Абиску шел почти сутки. Пока меня не одолела усталость, я смотрела в окно, где на протяжении 1300 километров в свете белой летней ночи простиралась Швеция. Города и леса, озера и поля. Я наблюдала, как меняются ландшафты и застройка. Пыталась представить себе, кто живет в этих домах и на хуторах. Меня манила к себе их неизвестная жизнь. Некоторые места вызывали у меня удивление: кому пришло в голову обосноваться именно здесь? Чем дальше мы продвигались на север, тем дольше мы могли ехать, не замечая никаких следов присутствия человека. Говорили мы мало, иногда смотрели друг на друга и улыбались, понимая все без слов. В тот момент разговаривать действительно было больше не о чем. Редко осознаешь, что происходящее здесь и сейчас оставит неизгладимое воспоминание. Наша поездка в Лапландию была как раз таким исключением. Я знала, что эти дни неповторимы. Поэтому осознанно проживала каждое мгновение. Все, что я видела, слышала и трогала, четко отпечаталось в памяти, и эти воспоминания спустя много лет так и не поблекли. В глубинах моего сознания я могла бы воссоздать горные просторы, хотя больше никогда их не видела. Местность была удивительной красоты. Мы гуляли по вересковым пустошам и травянистым лугам, заболоченным низменностям, населенным многочисленными птицами, и низкорослым лесам из карликовых берез. Куда ни кинешь взор, повсюду были видны горные массивы, либо совсем рядом, либо вдалеке – вытянутые цепочкой вдоль горизонта. И все эти звуки. Такие непохожие на звуки Аспуддена. К своему удивлению, я обнаружила, что природа вовсе не молчалива. Часто мы просто останавливались и слушали. Журчание горного ручья или рев водопада, обрушивающегося с крутой скалы каньона. Крики или необычные трели, о происхождении которых не догадывались даже сами издававшие их птицы. Ритм ветра, то бесшумно ласкавшего землю, то набиравшего скорость и переходившего в завывающий свист. Папа делился своими знаниями. Пока мы шли, он рассказывал о растениях и их удивительной способности приспосабливаться к суровому климату. Я пыталась представить себе, каково тут зимой. Пронизывающий холод, вой вьюги и высоченные сугробы. Бесконечная темень полярной ночи. Эти мысли казались такими далекими и нереальными, особенно когда полуночное солнце не давало мне уснуть.