Увидев меня, он замирает. — Всё в порядке? — Да, — натянуто отвечаю я. Собаки кружат у его ног в надежде, что им перепадет что-нибудь вкусненькое. Собаки большие, а кухня маленькая. Тут и четверым тесно, не говоря уже о шестерых. Подзываю собак и увожу их на задний двор. Когда я возвращаюсь, Уилл с улыбкой протягивает мне тарелку. Я ограничиваюсь кофе и прошу Отто доедать поскорее. Он сидит за кухонным столом, ссутулившись над своими блинами, чтобы казаться меньше. Его неуверенность беспокоит меня, хоть я и твержу себе, что это нормально для четырнадцатилетнего. Каждый подросток проходит через это… вопрос в том, всегда ли проходит. Через кухню топает Имоджен в черных джинсах, разорванных на бедрах и коленях. На ее ногах — черные кожаные армейские ботинки с почти двухдюймовым каблуком, но даже без них она выше меня. В ушах — сережки в форме вороньих черепов. На футболке надпись «Нормальные люди — отстой». Сидящий за столом Тейт пытается прочесть надпись вслух, как и на других ее футболках, но не успевает: Имоджен тянется к шкафчику, рывком открывает дверцу, осматривает шкаф изнутри и захлопывает. — Что ты ищешь? — Уилл всегда старается угодить племяннице, но девушка уже нашла, что искала: батончик «Кит-Кат». — Я приготовил завтрак. Взгляд голубых глаз, скользнув мимо Отто и Тейта, останавливается на накрытом для нее свободном месте. Буркнув «молодец», она разворачивается и исчезает. Мы слышим, как открывается и захлопывается входная дверь. Только после этого я наконец-то перевожу дух. Пью кофе, наливаю себе термос и пытаюсь протиснуться мимо Уилла: взять ключи и сумку, которые лежат на столе. Муж наклоняется для прощального поцелуя. Инстинктивно, сама того не желая, я отстраняюсь. — Ты в порядке? — повторяет он, внимательно глядя на меня. Мысленно объясняю свою нерешительность приступом брезгливости, что отчасти правда. Та интрижка случилась много месяцев назад, но прикосновения его рук по-прежнему напоминают наждачную бумагу, и я невольно задумываюсь: кого трогали эти руки до меня? «Начать с чистого листа», — так говорил Уилл. Одна из многих причин, почему мы оказались здесь, в штате Мэн, в доме, принадлежавшем Элис, его единственной сестре. Она годами страдала от фибромиалгии[3], пока болезнь не взяла верх. Фибромиалгия вызывает сильную боль во всем теле, которая часто сопровождается сильнейшим истощением и усталостью. Насколько я знаю, терпеть приступы этой то колющей, то ноющей боли очень тяжело — особенно по утрам, хотя и к вечеру она не проходит до конца. Элис не смогла справиться с этим иначе, чем отправиться на чердак, прихватив веревку и табурет. Но сначала встретилась со своим адвокатом и завещала брату дом со всем его содержимым, включая собственную дочь. Шестнадцатилетняя Имоджен целыми днями занята бог знает чем. Вроде бы ходит в школу — по крайней мере, время от времени, поскольку звонки о прогулах поступают нерегулярно. Но как она проводит остальное время, неизвестно. Когда мы спрашиваем об этом, Имоджен либо не обращает внимания, либо выдает что-нибудь пафосное: якобы она борется с преступностью, укрепляет мир во всем мире или спасает гребаных китов. Гребаный — одно из ее любимых слов. Она часто его употребляет. Родственники самоубийц нередко испытывают гнев и обиду. Ощущают, что их отвергли и бросили. В них клокочет ярость. Я пытаюсь относиться к Имоджен с сочувствием, но это дается все труднее. В юности Уилл и Элис были близки, но с годами отдалились друг от друга. Он был потрясен ее смертью, хотя и не особенно горевал. По правде говоря, его, наверное, грызла совесть за то, что он почти не поддерживал связь, не имел никакого отношения к воспитанию племянницы и не понимал, насколько серьезно больна его сестра. Он чувствует, что подвел их. Когда мы только узнали о доставшемся наследстве, я предложила продать дом и привезти Имоджен в Чикаго. Но после всего, что произошло — не только любовной интрижки, — у нас появился шанс начать все сначала, с чистого листа. Во всяком случае, так сказал Уилл. Мы живем здесь меньше двух месяцев и все еще осваиваемся, хотя быстро нашли работу. Уилл — адъюнкт-профессор[4], преподает на материке экологию человека два раза в неделю. Мне же чуть ли не заплатили лишь за то, чтобы я приехала: на острове всего два врача, и я одна из них. На этот раз я прижимаюсь губами к губам мужа. Пора идти. — До вечера. Говорю Отто поторопиться, а не то опоздаем. Беру со стола вещи и сообщаю, что буду ждать в машине. — У тебя две минуты. Я прекрасно знаю, что две минуты, как обычно, растянутся на пять-шесть. Целую на прощание малыша Тейта. Он встает на стул, обхватывает мою шею липкими ручонками и кричит в ухо: «Мам, я тебя люблю!» Сердце замирает: я точно знаю, что по крайней мере один из детей все еще любит меня. Моя машина стоит на подъездной дорожке рядом с седаном Уилла. К дому пристроен гараж, но он забит коробками, которые еще только предстоит распаковать. Автомобиль покрыт тонким слоем инея, осевшим за ночь. Я отпираю дверь. Фары мигают, в салоне загорается свет. Тянусь к дверной ручке, но, прежде чем успеваю дернуть ее, замираю. На стекле со стороны водителя проступили линии. Они начали растекаться под теплыми утренними лучами, смазываясь по краям, но не исчезли. Наклоняюсь поближе и вижу: на самом деле это не линии, а буквы, образующие одно слово. Умри. Я быстро понимаю, кто его написал, и в ужасе закрываю рот ладонью. Имоджен не хочет видеть нас здесь. Хочет, чтобы мы убирались. Я пыталась относиться к ней с пониманием, учитывая, как ей паршиво. Ее жизнь перевернута с ног на голову. Она лишилась матери и теперь вынуждена делить дом с незнакомцами. Но это не оправдание угрозам. Она действительно имеет в виду то, что написала. Она хочет, чтобы я умерла. Поднимаюсь на крыльцо и зову Уилла. — В чем дело? Что-то забыла? — Тот склоняет голову набок, рассматривая мои ключи, сумку и термос. Ничего не забыто. — Ты должен это видеть, — шепчу я, чтобы мальчики не услышали. Муж идет за мной. Босиком, хотя на улице ужасно холодно. В трех футах от машины я останавливаюсь и указываю на слово на заиндевевшем стекле. — Видишь? — Он видит. Это ясно по выражению его лица: оно моментально становится встревоженным. — Черт… — Уилл тоже понимает, кто автор этой надписи. Он потирает лоб, задумавшись. — Я поговорю с ней. — И что это даст? — огрызаюсь я. За последние недели мы много раз беседовали с Имоджен. Говорили, что так выражаться нельзя, особенно в присутствии Тейта; что надо возвращаться домой не слишком поздно; и много чего еще. Хотя, скорее, это были не разговоры, а нотации. Имоджен просто молча стояла, пока Уилл или я говорили. Не исключаю, что она даже слушала. Она вообще редко что-то отвечает, не воспринимая наши слова всерьез. А потом просто уходит. — Мы не знаем точно, она это или нет. — То, на что намекает Уилл… лучше не думать об этом. — Может, кто-то написал это для Отто? — Ты всерьез думаешь, что нашлись желающие угрожать убийством нашему четырнадцатилетнему сыну на стекле моего автомобиля? — уточняю я на тот случай, если Уилл позабыл значение слова «умри». — Но и такое возможно, правда? — Нет. — Я стараюсь звучать как можно убедительнее. Мне не хочется в это верить. Только не снова. Все это осталось в прошлом после нашего переезда. Осталось ли? Не исключено, что кто-то травит Отто, задирает его… Такое уже случалось, может и повториться. — Наверное, надо обратиться в полицию. Уилл качает головой. — Нет. По крайней мере, пока не станет ясно, кто это написал. Если Имоджен, то зачем полиция? Сэйди, она просто рассерженная девочка. Она горюет из-за утраты и огрызается на всех. Она никогда не сделает больно никому из нас. — Ой ли? — Я в этом не уверена. Имоджен — одна из причин наших семейных разладов. Они с Уиллом родственники, между ними есть непонятная мне связь. Муж молчит, и я продолжаю спорить: — Неважно, кому это предназначено — все равно это угроза смертью. Это очень серьезно. — Знаю-знаю. — Он озирается через плечо — не появился ли Отто — и быстро продолжает: — Но если мы вызовем полицию, это привлечет к Отто внимание. Нежелательное внимание. Другие дети станут относиться к нему совсем иначе, если еще не начали. У него не останется шанса на нормальную жизнь. Давай я сначала поговорю с его учителем и директором, удостоверюсь, что у него нет проблем в школе. Знаю, ты волнуешься… — Его голос смягчается, он успокаивающе кладет ладонь на мою руку. — Я тоже волнуюсь. Но давай не будем торопиться с полицией. Ты не против, если я сначала хотя бы поговорю с Имоджен, прежде чем делать выводы? В этом весь Уилл. Он всегда был голосом разума в наших отношениях. — Ладно, — уступаю я, признавая его возможную правоту. Так не хочется думать, что Отто может оказаться изгоем и в новой школе, что его задирают… Однако я также не могу смириться с враждебностью Имоджен. Мы должны докопаться до сути, не усугубив ситуацию. — Но если что-то подобное повторится, — я вытаскиваю руку из сумки, — то мы обратимся в полицию. — Хорошо, — соглашается Уилл и целует меня в лоб. — Мы разберемся с этой проблемой прежде, чем все зайдет слишком далеко. — Обещаешь? Жаль, он не может сделать желаемое действительным простым щелчком пальцев. — Обещаю. Я смотрю, как муж поднимается на крыльцо, заходит в дом и исчезает за дверью. Затем провожу ладонью по надписи и вытираю руки о штаны, прежде чем сесть в машину. Включаю зажигание и наблюдаю, как слово окончательно тает. Вот только оно уже накрепко впечаталось в мою память. Если верить часам на приборной панели, проходит минута. Потом две. Три. Я смотрю на дом в ожидании, что входная дверь откроется и появится Отто. Он всегда плетется к машине с непроницаемым выражением лица — совершенно непонятно, что у него в голове. В последнее время он всегда такой. Считается, что родители обязаны знать, о чем думают их дети, но мы не знаем. Точнее, не всегда. Нельзя знать наверняка, о чем думает другой человек. И все же, когда дети совершают какой-нибудь проступок, винят в первую очередь родителей. «Как они могли не знать? — часто вопрошают критики. — Как они могли не заметить предупреждающие знаки? Почему они не обращали внимания на то, что делали их дети?..» Последняя фраза мне особенно «нравится». Она подразумевает, что мы не обращаем на детей внимания. Вот только я обращала. Раньше Отто был тихим и замкнутым. Он любил рисовать, в основном мультяшек. Особенно любил аниме-персонажей — с их растрепанными волосами и странно-большими глазами. В своем альбоме он давал им имена и мечтал когда-нибудь создать собственный комикс о приключениях Асы и Кена. Раньше у Отто была всего пара друзей — да, только двое. Правда, они неизменно называли меня мэм, сами относили тарелки на кухню, когда приходили на ужин, и оставляли обувь у порога. Они были добрыми и вежливыми. Отто хорошо учился. Не на одни А[5], но в среднем его оценки радовали. В основном он получал B и C. Вовремя делал и сдавал домашние задания. Никогда не спал на уроках. Учителя хорошо к нему относились, сетуя только на то, что он не проявляет особой активности. Я не «упустила из виду предупреждающие знаки». Их просто не было. Сейчас я смотрю на дверь в ожидании сына. Через четыре минуты сдаюсь и отвожу взгляд. Как раз в этот момент мое внимание привлекает что-то за окном машины: мистер Нильссон везет по улице миссис Нильссон. Спуск довольно крутой, удерживать резиновые ручки инвалидной коляски нелегко. Он шагает медленно, надавливая всем весом на пятки, как будто они — тормоза, а он едет в автомобиле. Еще и семи двадцати утра нет, а они уже гуляют. Он — в саржевых брюках и свитере, она — в вязаном комплекте светло-розового цвета. Волосы старушки завиты и уложены с помощью лака. Представляю, как старичок скрупулезно завивает каждую прядь и закрепляет шпильками. Кажется, ее зовут Поппи, а его — Чарльз. Или Джордж. Прямо перед нашим домом мистер Нильссон пересекает улицу наискосок, переходя на противоположную сторону. При этом он не сводит глаз с глушителя моей машины, откуда выходят клубы выхлопных газов. Вспоминаю вой сирены прошлой ночью, затихший где-то на нашей улице. Живот отзывается тупой болью. Не знаю почему.