Теперь, когда ее не стало, он тоже потерял смысл в жизни. Июль 1919 года Розовые и желтые розы вились по каменным стенам небольшого коттеджа. Между ними пробивалась вика. Как синий сапфир, переливался на солнце дельфиниум. В высокой пенистой траве сада затерялся одинокий ярко-красный дикий мак. На корявой, покосившейся яблоне, которая разрослась, несмотря на сопротивление морским ветрам и штормам, краснели яблоки. По стене, окружавшей имение, бродила черно-белая кошка. У подножия скал, которые примыкали к саду с другой стороны, сверкало светло-бирюзовое море, испещренное белыми пенными гребнями. Бухта в Стейнтендейле блестела в этот день под лучами яркого солнца. Широкая равнина между Скарборо и Норт-Йорк-Мурс, обычно мрачная из-за своей скудной растительности и уединенности, на сей раз казалась ласковой и цветущей под синим безоблачным небом. Трудно сказать, какого возраста был мужчина, вышедший из коттеджа и зажмурившийся от яркого солнца. Его волосы были седыми, отросшими и довольно растрепанными. Лицо покрывала такая же седая борода. Но загорелая кожа была гладкой, лишь вокруг глаз лежали небольшие складочки. Мужчине пришлось нагнуться, чтобы пройти через дверь. Он был высок, но не горбился, как это часто бывает с пожилыми людьми. Мужчина смотрел на двух женщин, вместе несших корзину по садовой дорожке, по обеим сторонам которой росли незабудки. Он не улыбнулся, но и не выразил какого-то неудовольствия. Гости, похоже, ни обрадовали, ни разозлили его. Вслед за мужчиной появилась собака. Она была уже довольно старой — ее нос поседел, а голубовато-белые с налетом зрачки свидетельствовали о том, что она едва может видеть. Но собака поняла, кто пришел, и радостно завиляла хвостом. — Добрый день, Джордж, — сказала Фрэнсис. На ней было светлое летнее платье и соломенная шляпа. Платье было с рисунком из голубых цветов, которые придавали ее глазам немного тепла и цвета. — Мы приехали позже, чем думали, извини. Прокололи шину, сразу за Скарборо. К счастью, мимо проходили два парня, и они нам помогли. — Я все равно не слежу за временем, — сказал Джордж, взял корзину и поставил ее рядом с собой на землю. — Она становится все тяжелее, — констатировал он. Элис смахнула влажные волосы со лба. — Господи, как же жарко сегодня! Здесь, наверху, никакого ветра… У тебя есть что-нибудь попить? — Подождите, — сказал Джордж и исчез в доме. Элис села в траву, облокотившись на ствол яблони. Она выглядела уставшей и бледной. На ее лице блестел пот. — Я думала, сегодня мы вообще останемся на этой сельской дороге, — пробормотала она. Фрэнсис посмотрела на Элис со смешанным чувством раздражения и сочувствия. Элис часто ныла. Ей всегда было слишком жарко или слишком холодно, слишком ветрено или слишком душно, слишком темно или слишком светло. Она также постоянно страдала от непонятных болезней, которые ни она, ни кто-либо еще не мог правильно определить. Часто жаловалась на боли в желудке, потом у нее кололо в сердце или возникала мигрень. Всякий раз, когда Фрэнсис вспоминала о крепкой, энергичной женщине, с которой познакомилась девять лет тому назад, она едва могла это понять. Да, пребывание в тюрьме истощило Элис. Остальное было вызвано распадом женского движения, необходимостью признать, что идея была раздавлена событиями того времени и зашла в тупик. Тот факт, что после окончания войны за женщинами признали избирательное право, уже не мог обрадовать Элис; она была слишком ожесточена. Ограничение, заключавшееся в том, что избирателями могли быть только женщины, достигшие тридцати лет, раньше заставило бы ее выйти на баррикады. Вместо этого она восприняла новость с безропотным смирением. «Элис просто не может успокоиться, что теперь не живет в Лондоне, — подумала Фрэнсис, — она жительница Лондона до мозга костей. Жизнь здесь, наверху, вызывает у нее все более депрессивное настроение». Вот уже полтора года каждое воскресенье протекало по одному и тому же сценарию: Фрэнсис садилась в свой автомобиль и ехала через все графство до Скарборо на восточном побережье, чтобы забрать Элис, которая жила там в убогом отеле. Та всегда ждала ее, стоя на улице в одном из своих старомодных платьев до щиколотки и с бледным лицом. И тут же начинала жаловаться на многочисленные неприятности, с которыми ей приходилось здесь бороться: прежде всего — ее здоровье, потом еще люди в отеле с их любопытством и враждебностью, и бесконечная денежная проблема… Кроме того, ее постель была слишком жесткой, никто не мог здесь печь приличный хлеб, ну а местный диалект — это уже слишком… Фрэнсис с трудом сдерживалась, чтобы не осадить ее и не потребовать хоть немного помолчать или рассказать что-нибудь приятное. Потом опять думала о том, что это неудивительно: у каждого поехала бы крыша при такой жизни, какую вела Элис. Она сидела в этом ужасном отеле в приморском городе, который не любила, в той области Англии, к которой не имела никакого отношения и климат которой ненавидела. С утра до вечера ей было нечем заняться. Элис расходовала остаток средств из своего наследства на оплату комнаты и скудное пропитание. У нее ни с кем не было никаких контактов. В своей строгой, непринужденной манере она презирала каждую женщину, которая не участвовала в «борьбе», а в Скарборо не было никого, кто был бы этим увлечен. Она читала горы книг, которые брала в библиотеке. В отеле часто вырубался свет, поэтому Элис на протяжении долгих, темных зимних месяцев сидела при свете свечи, напрягая глаза. Летом жизнь становилась проще, но она никогда не была богата событиями. Женщина, которая любила дискуссии, страстный и бескомпромиссный борец, теперь целыми днями проводила в молчании и жила жизнью, ни в малейшей степени не соответствовавшей ее натуре. Все это продолжалось с января 1918 года, когда Джордж переехал в Стейнтендейл у подножия Норт-Йорк-Мурс, чтобы жить в полном уединении. Джордж показался в дверях, держа в каждой руке по стаканчику с водой, и протянул их Фрэнсис и Элис. — Вот. Если захотите, я принесу еще. Обе женщины с удовольствием утолили жажду. — В такую погоду здесь замечательно, — сказала Фрэнсис, глядя на море. Отсюда, сверху, оно казалось мирным и гладким, но она знала, что его волны с силой бьются о крутой берег. — Каждый раз, когда бываю здесь, я вспоминаю наши каникулы в Скарборо. Ты помнишь? — Да, — ответил Джордж, но в его голосе не было ни радости, ни тоски. Его здоровье с военного лета 1916 года улучшилось лишь в одном — теперь он опять был в состоянии вести беседы. Правда, его речь была односложной, и он никогда не был инициатором разговора, но отвечал, если его о чем-то спрашивали, и не погружался больше в безбрежное молчание, которым раньше разрушал любую попытку сблизиться с ним. Однако его безразличие никуда не делось. Тот панцирь, который защищал его от внешнего мира, дал трещины, но не разбился. Единственное существо, пробуждавшее в Джордже настоящие чувства, была старая собака Молли. Тот, кто видел, как он ее гладил и тихо с ней говорил, отмечал вновь вернувшуюся к нему жизненную силу, некогда свойственную этому молодому человеку. Ведь он все еще оставался молодым человеком — ему не было еще и тридцати. — Отцу, кажется, наконец стало получше, — продолжала Фрэнсис, — он обрел внутреннее равновесие. Теплая погода идет ему на пользу. — Я рад это слышать, — сказал Джордж вежливо. — Хочешь еще воды? — Спасибо, пока нет. — Она видела, что взгляд брата остановился на ее сильно загоревших, потрескавшихся руках, и чуть покраснела. — У меня были более ухоженные руки, я знаю. Но — много работы… Если я не буду принимать в ней участие, то мы не сможем содержать ферму. — О… я не обратил внимания на твои руки, — ответил Джордж рассеянно. — А что ты вообще имела в виду? — Ничего. Всё в порядке. — Как твои картины, Джордж? — подхватила разговор Элис. Он пожал плечами: — Сейчас очень яркий свет. Не годится для работы. — Но ты еще рисуешь? — Да. — Ты что-нибудь продал в последнее время? — спросила Фрэнсис. Джордж покачал головой. — Уже давно ничего. Ему, похоже, это было безразлично. Фрэнсис знала, что он не прилагает никаких особых усилий, чтобы продать свои картины или просто обратить на них чье-то внимание. Тем не менее иногда тот или иной заинтересованный путник находил дорогу к его коттеджу, расположенному в полном уединении на широкой, голой равнине, высоко над морем. В деревнях на восточном побережье распространились слухи о том, что есть здесь некий отшельник, который пишет картины. — У него не всё в порядке с головой, — говорили люди, когда рассказывали о нем, и при этом стучали пальцем себе по лбу, — но он совершенно безобидный. Война доконала этого бедного парня. Сейчас он разговаривает только со своей собакой и рисует странные картины. Фрэнсис пару раз слышала фразы подобного рода, и у нее при этом возникало чувство, будто ей разрезают сердце. Все-таки тот, о ком они говорили, был ее братом, тем самым Джорджем, который утешал своих сестер, если они плакали, который ремонтировал им их кукол и провожал их на сельские праздники и балы. Это был тот самый Джордж, который с блестящими оценками окончил Итон. А теперь… Молодой человек смотрел на нее усталыми глазами. Их жизнь не выполнила ни одного из своих обещаний. Но, может быть, она ничего и не обещала… Привыкнув к той безмятежности, в которой их семья жила столько лет, Фрэнсис заключила, что и в дальнейшем жизнь будет такой же неизменной и ровной. Сегодня она поняла: то, что считалось надежным, никогда таковым не было. Все было очень просто — надежность вообще не существовала! Все могло рухнуть само по себе — даже то, что виделось прочным как скала. И оставалась только борьба за выживание, за саму себя и за тех, кто не мог больше бороться самостоятельно. — В корзине много продуктов, Джордж, — сказала Фрэнсис, — их не следует оставлять здесь, на солнце. Отнеси их в кладовку. Он послушно взял корзину. Элис поднялась с травы. — Я помогу тебе. — И бросила на Фрэнсис взгляд, говоривший о том, что она на какое-то время хочет остаться с Джорджем наедине. После того как они исчезли в доме, Фрэнсис отправилась в сад. Она вспомнила родное поместье — каким был тамошний сад, пока была жива мама! За это время он заметно зарос, так как ни у кого не было времени за ним ухаживать. Но здешний сад был ухожен со всей любовью и заботой. Сколько цветов посадил Джордж! Они цвели беспорядочным, пестрым ковром. В ветвях фруктовых деревьев жужжали пчелы. Кошка, которая до этого гуляла по стене, свернулась на деревянной скамье, сонно открыв один глаз, когда подошла Фрэнсис, и снова его закрыла. Она жила у кого-то в деревне, вспомнила Фрэнсис, и каждый день приходила сюда. Животные любили Джорджа и с удовольствием находились рядом с ним. Да и брат совершенно определенно предпочитал животных людям. В их присутствии он, кажется, на время забывал многое из того, что его обычно преследовало и мучило. По крайней мере, это хороший знак, что он создал здесь маленький рай, подумала Фрэнсис. Воспоминание о цветах и деревьях в его саду было утешением для нее каждый раз, когда она в очередной раз, испуганная до глубины души, стояла перед новой картиной, написанной им. Джордж начал рисовать вскоре после своего возвращения из Франции, и Фрэнсис поддержала и воодушевила его, купив мольберт, краски и холст. Когда рисование стало положительно сказываться на состоянии Джорджа, он стал делать это во имя Господа. Его картины всегда были одинаковыми: мрачные краски, лица, искаженные гримасами, огнедышащие чудовища, которые, казалось, вылезли прямо из преисподней… Картины излучали ненависть и насилие, в них ощущалось присутствие страшной смерти. Фрэнсис едва могла представить, что происходило в душе ее брата, когда он рисовал такие картины. Но все-таки всегда надеялась, что однажды он нарисует цветок или птицу, а может быть, и лицо ребенка, которому мир еще не причинил никакого страдания. Поэтому она постоянно покупала ему краски и холст. Кроме того, каждое воскресенье привозила в корзине продукты для него и для Молли. И тайком оплачивала две трети арендной платы за коттедж. Она договорилась с владельцем, чтобы Джордж об этом ничего не знал. Ему, теперь оторванному от жизни, было совершенно невдомек, что коттедж не может стоить той минимальной суммы, которую составляла его пенсия участника войны. Фрэнсис, конечно, предпочла бы, чтобы Джордж остался в Уэстхилле, вблизи от нее и под ее присмотром; но он ни за что на свете не хотел этого, и в конце концов ей пришлось уступить. Это причинило ей боль, словно она отрывала от сердца любимое дитя. Фрэнсис обернулась, услышав голоса, и посмотрела в сторону дома. Солнце уже сдвинулось дальше на запад; ей пришлось прищуриться и прикрыть сверху рукой глаза, чтобы что-то увидеть. Элис вышла из дома в сопровождении Джорджа. Фрэнсис сначала подумала, что она разговаривает с ним, но потом поняла, что Элис звала ее. — Фрэнсис! Фрэнсис! Ты идешь? Она подошла к ним. На лбу у Элис пролегла вертикальная складка. У нее был такой вид, будто ее мучает головная боль. — Нам пора. Тебе ведь еще далеко добираться. Фрэнсис, кивнув, легонько тронула Джорджа за плечо. — Ты не возражаешь, если мы поедем? Или, может быть, ты хотел бы о чем-то поговорить? Она знала ответ наперед. — Нет, нет, спасибо большое, — ответил Джордж вежливо, — конечно, вы можете ехать. Фрэнсис иногда думала о том, заметил бы он, если б они вообще больше не приезжали. У него тогда вряд ли было бы что-то поесть и не было бы красок для рисования… Может быть, он просто сел бы тогда в угол — и постепенно становился все меньше и меньше, пока однажды не исчез бы совсем. — Увидимся в следующее воскресенье, — сказала она, и Джордж эхом откликнулся: «Да, в следующее воскресенье…» Женщины вышли из сада. У калитки Фрэнсис еще раз оглянулась, но Джордж уже скрылся в доме. Одинокий, заколдованный цветущий сад стоял под лучами послеполуденного солнца. Когда они сидели в машине и ехали по проселочной дороге, Элис неожиданно сказала: — Я вернусь в Лондон. — Ее интонация не вызывала никаких сомнений в том, что это решение принято ею твердо. Фрэнсис удивленно скосила на нее глаза. — Ты уверена?