Его глаза, по которым она раньше могла что-то прочитать, были закрыты. Англичане приостановили свои наступления на немецкие позиции на Сомме; в боях жертвами пали сотни тысяч солдат, но ничего не изменилось. Премьер Асквит высказался против позорного компромиссного мира, но в Англии рабочие начали выходить на улицы и проводить демонстрации в поддержку немедленного заключения мирного соглашения. По ту сторону Ла-Манша происходили волнения, о чем было известно даже в Сен-Ладюне. Прежде всего, вспоминая эти недели, Фрэнсис сказала бы: «Это было как на острове. Вокруг нас царили смерть и насилие. Ничего из этого до нас не доходило. Мы получили в подарок небольшой отрезок времени вне реальности. Мы осознавали тот короткий срок, который нам остался. Но были слишком далеко, чтобы думать о том, что будет потом». Иногда Фрэнсис спрашивала себя, как наказывается измена с мужем сестры. Она не знала точно, откуда должно прийти это наказание, потому что ее вера в бога или другие небесные силы, мягко говоря, зиждилась на песке. Фрэнсис была воспитана в англиканской вере английской официальной церкви, но ее мать и бабушка, которые были католичками, несомненно, оказали на нее свое влияние, и такие понятия, как «чистилище» и «отпущение грехов», всегда играли роль в ее сознании. Она никогда не решалась жестко отмахнуться от них, как от вздора. Теперь она думала, что если во всем этом есть хотя бы доля правды, то она вряд ли может рассчитывать на прощение и, вероятно, долго будет жариться в аду. Иногда Фрэнсис горячо молилась, читала по несколько раз «Аве Мария» и «Отче наш», как это делала Кейт, перебирая свои четки; но считала, что это не будет иметь особого значения, потому что она не была истинной верующей, а всего лишь боялась возмездия. Как по божественным, так и по светским законам она, несомненно, совершила великий грех. Все бы было проще, если б они могли предаться любви где-нибудь в дюнах, на море. Тогда они оправдали бы себя тем, что были одержимы страстью, придав, таким образом, их истории налет невинности. Но погода этого не позволяла. Поэтому они отправились в маленькую комнатушку в доме Вероник, и это превратило их встречу в преднамеренное и спланированное действие, отвратительное и безнравственное. Вероник никоим образом не ставила им палки в колеса, хотя Фрэнсис, утратив после выпитого виски бдительность, отказалась перед ней от версии о «женихе». — Кто же он тогда? — спросила Вероник. — Муж моей сестры, — ответила Фрэнсис. — О… — воскликнула Вероник протяжно, и блеск в ее глазах говорил о том, что она обожает истории подобного рода. В дальнейшем дни протекали по одному сценарию: утром Фрэнсис шла за Джоном в санаторий, потом они час за часом гуляли, независимо от погоды, несмотря на холод, туман или дождь, и во второй половине дня, в ранние зимние сумерки, возвращались в дом Вероник, поднимались в комнату Фрэнсис, снимали мокрую одежду и ложились в постель. Джон был хорошим любовником, как и представляла себе Фрэнсис. По сравнению с бедным неопытным Филиппом, с ним все было по-другому: более агрессивно, более интенсивно, а потом опять неожиданно тепло и нежно. Но безмолвные, повторяющиеся изо дня в день действия — возвращение домой, избавление от мокрой одежды и постель — превратили их свидания в ритуал и некоторым образом сделали их бездушными. Джон несколько месяцев провел на фронте и перенес психологическую травму. Похоже, он был не в состоянии проявлять более глубокие чувства. Да и Фрэнсис слишком хорошо знала: то, что ею движет, это не одно лишь желание и любовь: прежде всего она хотела найти то, что залечило бы ту ее рану, беспрерывно жгущую ее и причиняющую боль, начиная с того летнего дня пять лет тому назад, когда Фрэнсис приехала в Дейлвью и увидела Джона и Викторию в роли жениха и невесты. И она действительно нашла успокоение в объятиях Джона, в его горячем быстром дыхании рядом со своим лицом, в его поцелуях, соленых от морских брызг. Она поняла, что у любви много мотивов и много путей. И иногда, в очень редкие, волшебные мгновения, снова видела девочку и мальчика, которые рука об руку бежали через луг, решив никогда не расставаться… Все закончилось в последние ноябрьские дни. На улице за окном в воздухе кружились первые снежинки. Джон и Фрэнсис лежали, плотно прижавшись друг к другу, на смятых подушках и одеялах, после холодного дня наслаждаясь теплом своих тел под мягкой периной, когда он неожиданно сказал: — Я получил сегодня письмо от Виктории. Фрэнсис не могла слышать этого имени без учащенного сердцебиения. Она восприняла то, что он сказал, как злонамеренное проникновение окружающего мира в нежный кокон, образовавшийся вокруг них. — От Виктории? Откуда она знает твой адрес? — Я написал ей, что приехал сюда. — Зачем? Джон засмеялся. Казалось, что этот наивный вопрос рассмешил его. — Ведь ей же сообщили, что я пропал без вести. Разумеется, я должен был написать ей, что жив и сейчас восстанавливаюсь здесь, на побережье. — Ты хочешь сказать, что теперь она приедет сюда? — Конечно, нет. Не думаю, что Виктория одна поедет через всю Англию и в этот бесконечный шторм пересечет Ла-Манш, чтобы попасть во Францию. Это для нее, где бы она ни была, равнозначно фронту. — Я… — начала Фрэнсис, но Джон перебил ее: — Виктория — это не ты. Некоторые вещи для нее исключены. Ей показалось, что она услышала в его голосе некое преисполненное уважения признание, и это примирило ее с ужасом, в который ее вогнала сестра. Так же непосредственно, как и до этого, Джон сказал: — Еще одна неделя, и я вернусь в свой полк. Фрэнсис села в постели. — Это невозможно, — сказала она. У нее сразу пересохло во рту. — Врач не разрешит. — Уже разрешил. Я в порядке. Нет никаких оснований оставаться в санатории и строить из себя больного. Фрэнсис встала с постели и влезла в халат. В зеркале, висевшем над умывальной тумбой, она увидела, как побледнела. — Никто не может от тебя этого потребовать, — настаивала она. — Ты уже сделал свой вклад в эту войну. Каждый понял бы… — Я сам этого хочу. И мое решение неизменно. Привычная бутылка виски и два бокала стояли наготове на подносе. Фрэнсис налила себе и выпила одним глотком. Ее руки слегка дрожали. — Боже мой, — проговорила она тихо. — Тебе лучше вернуться в Англию, — сказал Джон. Она посмотрела на него. Он сидел в кровати. Его руки, которые только что обнимали ее, теперь расслабленно лежали на одеяле. Ничего в нем не принадлежало ей. Совсем ничего. У нее не было права, у нее не было влияния. Он сделает то, что хочет, не думая о ней. — В истории с тем парнем, — сказала она, — ты ничего не изменишь, даже если снова подставишь свою голову. Резким движением Джон отбросил одеяло, встал и начал одеваться. — Прекрати, — бросил он, — я не хочу больше ничего об этом слышать! — Джон, я считаю… — Я сказал, что не хочу ничего слышать! — Фыркнув, он обеими руками провел по еще влажным растрепанным волосам, приглаживая их. — Твои вещи еще не высохли, — проговорила Фрэнсис. — Давай просушим их внизу, у камина. Потом ты еще выпьешь виски и… — …и передумаю? Большое спасибо, Фрэнсис! Нет. Я ухожу, и плевать на мокрую одежду! «И это только потому, что я упомянула этого парня», — подумала Фрэнсис. Джон захлопнул за собой дверь, и на лестнице раздались его шаги. Фрэнсис отставила бокал. — Катись тогда! — крикнула она. — Вали на свой фронт! Потребуй от судьбы вторую попытку! Делай что хочешь. И вымещай свое проклятое настроение на других! На следующий день она собрала свои чемоданы и поехала в Гавр, чтобы отправиться в Англию. Декабрь 1916 года Лондон встретил ее холодной, серой и унылой погодой. Такого привычного в декабре праздничного предрождественского настроения совсем не чувствовалось. Люди принесли уже слишком много жертв войне, чтобы радоваться предстоящим каникулам. Лишь в немногих семьях не погиб хотя бы один человек. Среди населения росло недовольство. От патриотических настроений мало что осталось. Люди желали, чтобы наконец наступил мир, и правительству приходилось сдерживать мощный общественный протест. Оно призывало граждан отдать все силы для победы над противником и не позволить втянуть страну в соглашательский мирный договор. На перекрестках появлялись плакаты, призывавшие всех участвовать в войне. Что-то наподобие такого: «Что вы скажете, если ваши дети однажды спросят, что вы сделали для победы в этой войне?» Но вряд ли это могло изменить антивоенные настроения. Многие опасались, что их дети уже ничего не смогут спросить их, если война наконец не закончится. Фрэнсис хотела в первую очередь навестить Элис — но в квартире в Степни застала только Джорджа. Она ужаснулась тому состоянию, в котором находился ее брат. Он еще больше похудел и в своих помятых, слишком широких брюках и свалявшемся шерстяном свитере выглядел как старик, у которого нет ни энергии, ни сил, чтобы прилично одеться, вымыться и причесаться. Его взъерошенные волосы сильно отросли и, казалось, до сих пор пахли отвратительным средством от вшей, которое втирали солдатам в кожу головы. Он был плохо выбрит; на отдельных участках неравномерно росла серая щетина — явно дилетантская работа Элис. Джордж сидел у окна и пристально смотрел перед собой. В его красивых золотисто-карих глазах не было больше прежнего сияния. Похоже, что со времени, проведенного в лазарете, его состояние стало еще хуже. В квартире стоял страшный холод и пахло прогорклым кулинарным жиром. Фрэнсис сразу открыла все окна. Холоднее уже быть не могло, но по меньшей мере, возможно, уйдет застоявшийся запах. Затем пошла на кухню, где скопилась грязная посуда с остатками пищи. Поскольку здесь была только холодная вода, потребовалось немало времени, чтобы смыть с тарелок образовавшуюся корку. Фрэнсис взяла ведро и отправилась в подвал, чтобы принести уголь, но помещение, в котором он всегда хранился, было пустым. Когда она спросила коменданта о причине этого, тот лишь грустно посмотрел на нее. — Мне действительно очень жаль, мэм, — сказал он беспомощно. — Каждый день пытаюсь достать топливо. Правда. Но уголь строго нормирован. Может быть, завтра мне повезет… Я бы вам с удовольствием помог. — Вы должны нам помочь! — ответила Фрэнсис раздраженно. — Мы окоченели там, наверху! С моим братом совсем плохо. Он приехал из Франции, где несколько недель пролежал в лазарете с тяжелым ранением. Его серые глаза были полны истинного сострадания. — Мне жаль, что ему так плохо. И вам, и мисс Чепмэн тоже. То, что мне удастся раздобыть, мисс Чепмэн получит непременно, можете быть уверены. Разумеется, другие жильцы не должны об этом знать. Но я даже видеть не могу, какая она худая, бледная и замерзшая! «В отношении Элис он все еще не сдался», — подумала Фрэнсис. — Посмотрю, что могу сделать, — пообещал комендант. Но Фрэнсис понимала, что она сама должна взять это дело в свои руки. Этот мужчина, конечно, стремился порадовать Элис и, таким образом, расположить ее к себе, но он был слишком робок и не обладал в достаточной степени пробивными качествами, чтобы раздобыть желанное топливо. Фрэнсис знала, что люди нынче часто бьются за него в буквальном смысле. Она опять поднялась наверх, села на корточки перед Джорджем, продолжавшим сидеть в той же позе, и веско сказала: — Я сейчас уйду и попробую где-нибудь достать дрова или уголь, или еще какое-нибудь топливо. Скоро вернусь. Ты больше не будешь мерзнуть, обещаю тебе. И я приготовлю тебе горячую еду, даже если мне придется украсть продукты. У нее почти не было денег. Свои запасы Фрэнсис израсходовала во Франции, чтобы оплатить питание и аренду жилья у Вероник. Поездка в Англию тоже обошлась в немалую сумму. Тем не менее ей удалось купить в порту небольшой мешок угля, под тяжестью которого она чуть не надорвалась, когда тащила его домой, ни разу при этом не остановившись. От напряжения Фрэнсис была вся мокрая от пота, когда наконец добралась до дома.