Чем хуже были новости из Франции и чем больше раненых и инвалидов ежедневно появлялось на улицах Лондона, тем больше возрастало беспокойство Фрэнсис за Джона. Она почти каждый день звонила или в Уэстхилл, или в Дейлвью. У нее была возможность звонить с фабрики, на которой она работала; но, разумеется, за это надо было платить, и каждодневные междугородние звонки обходились ей в круглую сумму. Однако Фрэнсис знала: если с Джоном что-то случится, его мать, Виктория, Чарльз и Морин узнают об этом первыми. Когда она впервые позвонила в Дейлвью и дворецкий наконец нашел Викторию и подозвал к телефону, сестра захлебывающимся от слез голосом сразу сказала: — Ты уже знаешь? Мама ждет ребенка! — Бог мой! — воскликнула Фрэнсис со злобой в голосе. Услышав рыдания Виктории, она решила, что что-то случилось с Джоном, и ее сердце готово было выпрыгнуть из груди. Непостижимо! Ее муж по ту сторону Ла-Манша день за днем рискует своей жизнью, а Виктория сидит дома и скулит, потому что не может родить ребенка! — Она сказала мне об этом сегодня утром, — продолжала Виктория. Потом наступила пауза, пока она сморкалась. — О, Фрэнсис, ты не представляешь, как ужасно я себя чувствую! — Есть какие-то новости от Джона? — спросила Фрэнсис. Звонок был слишком дорогим, чтобы выслушивать причитания сестры. Она была настолько занята своим горем, что ей потребовалось какое-то время, чтобы до конца понять вопрос Фрэнсис. — От него нет никаких новостей, — сказала наконец Виктория. — Я размышляю, надо ли мне написать ему, что у мамы будет ребенок, — продолжала она. — Как ты думаешь? — Думаю, в том положении, в котором он сейчас находится, его мало это интересует, — ответила Фрэнсис и злобно добавила: — Другое дело, если б ты написала ему, что ты ждешь ребенка. Этого короткого замечания было вполне достаточно, чтобы Виктория снова разразилась слезами. — Я уже не знаю, что мне еще сделать! Это ужасно! Я не могу больше думать ни о чем другом! Как мне быть? — В данный момент ты ничего не можешь сделать, потому что Джон во Франции. Ты должна расслабиться и прекратить ломать себе голову. Ты сведешь себя с ума, а заодно и всех нас! — Ты знаешь, Джон так добр ко мне… Он никогда не упоминает, что хочет ребенка; но я знаю, что он надеется на наследника. Все это имущество здесь… что же мы будем делать, если у нас не будет сына? — Ты всегда представляешь все таким образом, будто это зависит от тебя. Может быть, причина того, что у вас нет детей, в Джоне… Не пытайся заставить себя чувствовать свою вину! — Но я… — Послушай, Виктория, этот разговор стоит мне немалых денег. Мы должны заканчивать. Я еще позвоню. «Чтобы спросить о Джоне, — подумала она. — Боже мой, сколько жалости к себе в этой особе!» Потом она стала звонить в Дейлвью, чтобы справиться о Джоне, настолько часто, что это насторожило даже постоянно занятую собственной персоной Викторию. — Почему тебя это так интересует? Ты ведешь себя так, как будто ты его жена! «Я и была бы ею, если б все пошло так, как должно было быть», — подумала Фрэнсис. Но вслух она сказала: — Мы были раньше большими друзьями. Естественно, я беспокоюсь за него. Однако Виктория стала догадливой. Через несколько дней она опять набросилась на сестру: — Джон — мой муж! Я надеюсь, ты это помнишь! Это прозвучало довольно агрессивно, хотя Виктория раньше ни с кем так не разговаривала. Она уже не была прежней Викторией, сильно изменившись за эти годы войны. Она постепенно поняла, что никогда не сможет иметь ребенка. Кроме того, она скучала по своему мужу, беспокоилась за него. В огромном мрачном доме, в котором Виктория была вынуждена жить с лишенной чувства юмора, строгой свекровью, она испытывала постоянный холод и одиночество, но не могла больше сбежать к своей семье в Уэстхилл, потому что была не в силах смотреть на свою беременную мать. Она все больше ныла и хандрила — и постепенно утратила то обаяние, которое раньше проявляла в общении с людьми. Прошел сентябрь. Писем от Джорджа не было. Элис почти заболела от страха. До этого Джордж всегда регулярно писал. Но если в начале войны он пытался приукрасить свое положение и изобразить его оптимистическим, то в начале битвы на Сомме, очевидно, уже был не в состоянии сделать это. Два года войны подточили и изнурили его. Свои письма он писал стаккато, и они отражали ужасное, тяжелое положение солдат. «Рядом с нами обрушился блиндаж, погибли все до одного. Эти проклятые блиндажи! В одну секунду они могут превратиться в братскую могилу… Дождь идет беспрестанно. У нас в блиндаже все залито водой на тридцать сантиметров. Все мокрое: одежда, обувь, одеяла, провиант… Это сплошная ледяная трясина. Один из моих солдат, несший еду, по-настоящему увяз, и двое других его вытаскивали… …На пару дней мы разбили лагерь в пещере под землей; она была кем-то вырыта давным-давно. Воздух здесь такой ужасный, что никто не может долго выдержать. Невероятно холодно. Свечи, которые должны давать нам немного света, постоянно гаснут, потому что здесь очень мало кислорода… …Постоянный артиллерийский обстрел с немецкой стороны. Мы опять сидим в блиндаже. Одно точное попадание, и мы погребены. Один солдат вчера потерял рассудок, начал говорить всякую бессмыслицу, и у него началась лихорадка. Позднее выяснилось, что его брат накануне погиб после ранения в живот… …Я боюсь, Элис. Я еще никогда не испытывал такого страха. Предпочел бы получить пулю в голову, чем испытать состояние, когда над тобой рушится блиндаж. Я никогда не думал, что страдаю клаустрофобией, но здесь она проявляется у меня в большей степени, чем у многих других… …Элис, когда это закончится? Когда это наконец закончится?» Таким было последнее письмо. Потом от Джорджа не было никаких известий — в течение бесконечно долгих четырех недель. — Это совершенно не значит, что произошло что-то плохое, — постоянно говорила Фрэнсис. — Ты только представь себе, что там происходит. Это было чудом, что до сих пор его письма приходили быстро и регулярно. Теперь всё не так. — Не думаю. Другие же получают письма… — Элис наводила справки; доставка полевой почты из Франции в целом осуществлялась достаточно регулярно. — Он писал практически каждый день! Почему же теперь молчит? — Не знаю. Я позвоню сегодня еще раз матери; может быть, она за это время что-то узнала… Но Морин тоже не получала писем, хотя особенно не волновалась по этому поводу, потому что Джордж с начала войны и так прислал ей лишь четыре почтовые открытки, чтобы она знала, что он жив. Его отношения с родителями в известной степени так и не наладились. Своим звонком домой Фрэнсис добилась только того, что Морин теперь тоже забеспокоилась. Фрэнсис показалось, что голос матери на сей раз звучал иначе, чем обычно; он был не таким свежим и уверенным. А когда она спросила ее о самочувствии, Морин ответила, что беременность дается ей нелегко. — Я просто старею. Раньше у меня не было никаких проблем. Потом она добавила: — Все происходит как-то одновременно: война, разлад между отцом и тобой… Ты знаешь, я на многое сейчас смотрю иначе. В жизни нельзя тратить слишком много времени на раздоры. Неожиданно все сразу может закончиться, и уже ничего нельзя будет поправить. Что-то в голосе матери встревожило Фрэнсис. То, что она сказала, и как она это сказала, прозвучало пророчески. Морин действительно боялась. Боялась конца. Чьего конца? Она боялась того, что ничего нельзя будет исправить… Теперь и Фрэнсис все больше беспокоилась за Джорджа. В августе — после заключения пакта с Россией — в войну вступила Румыния. В середине сентября во Франции англичанами впервые были применены бронеавтомобили, благодаря чему появилась возможность преодолевать воронки от разрыва снарядов и окопы, — и английским войскам удалось продвинуться глубоко к рубежам немецкой обороны. Ликование в Англии было нескончаемым; многие предрекали, что мощные гусеничные машины сыграют решающую роль в дальнейших сражениях. Но в действительности эйфория оказалась преждевременной; как часто бывало в этой войне, опять возникли проблемы с обеспечением. На фронт было отправлено слишком мало танков, и многие из них еще в пути вышли из строя. Оставшейся техники не хватало для широкомасштабного наступления. Короткий проблеск надежды быстро померк. Однажды дождливым вечером в конце сентября Фрэнсис вернулась с фабрики и застала Элис в лихорадочных сборах в дорогу. В гостиной стояли два раскрытых чемодана, из-за чего в комнате практически не осталось места, где можно было бы стоять или ходить; несколько платьев было разложено на диване, который служил Фрэнсис кроватью. Между чемоданами балансировала Элис. — Что ты делаешь? — удивленно спросила Фрэнсис, осторожно пробравшись в кухню, где поставила на стопку газет свои снятые в прихожей мокрые галоши. — Я получила сообщение, — сказала Элис, — от командира батальона, где воюет Джордж. Он тяжело ранен. Фрэнсис проглотила слюну. — Что? — Джордж лежит в лазарете в какой-то проклятой французской деревне. Он нетранспортабелен, — объяснила Элис. Несмотря на плохие новости, она больше не казалась такой отчаявшейся и подавленной, как в предыдущие недели. Плохая новость была все же новостью. Неизвестность закончилась. Теперь она могла действовать. С обмякшими коленями Фрэнсис опустилась на табурет. — Боже мой, — прошептала она. — У него при себе был мой адрес, а не адрес родителей. Поэтому написали именно мне, — сказала Элис, и в ее словах слышалось удовлетворение. — Что же конкретно произошло? — спросила Фрэнсис. Она была в шоке. — В его блиндаж попала граната. Он был засыпан. Все его товарищи погибли. Выжил только Джордж. У него довольно серьезное повреждение головы и более легкое — правой ноги. Майор пишет, что сейчас его жизни ничто не угрожает. Засыпан в блиндаже… Самое большое опасение Джорджа. Был ли он в сознании, когда они его откапывали? Какой смертельный страх ему пришлось испытать! — Это ужасно, — сказала Фрэнсис и, заметив взгляд Элис, добавила: — Я не имею в виду то, что его жизни ничто не угрожает, а то, что с ним случилось самое худшее. То, чего он больше всего опасался. — Он, наверное, совершенно растерян, — продолжила Элис, — и это явно значительно бльшая проблема, чем его повреждения. Я еду к нему. — Во Францию? На фронт? — Лазарет, разумеется, находится за линией фронта. Мне кажется, Джордж нуждается сейчас в ком-то, кого он знает, кто ему близок. Седцебиение у Фрэнсис постепенно нормализовалось. Она не знала, какие последствия для человека могут иметь раны, полученные на войне, поскольку никогда ничего об этом не слышала и не читала — иначе беспокоилась бы больше. Она думала только об одном: «Слава богу! Он не умрет. Всё в порядке!» — В принципе, мы должны быть рады, — сказала она. — Кто знает, сможет ли он еще вернуться на фронт… Возможно, для него уже все позади. Элис не могла разделить ее оптимизм. — Не исключено, что он уже никогда не оправится от психических травм. Я слышала о солдатах, попавших в психиатрические больницы. — Но не Джордж. Он сильный. — Не такой сильный, как ты, возможно, думаешь, — возразила Элис. Она тщательно сложила шарф и положила его в чемодан. — В любом случае, я еду к нему. И без него оттуда не вернусь. Я привезу его назад в Англию. В одном ты права: он никогда не вернется на фронт. Никогда! Я этого не допущу. К своему удивлению, Фрэнсис поняла, какими глубокими в действительности были чувства Элис к Джорджу. Она всегда думала, что Элис не может по-настоящему любить и Джордж обречен всю свою жизнь бегать за ней, получая назад в лучшем случае лишь половину тех чувств, которые отдал сам. Но, видимо, заблуждалась. Что-то в этом союзе, что-то в человеческих качествах Элис она вообще не понимала… Фрэнсис посмотрела на свою подругу с еще большим интересом и вновь вернувшимся уважением. И потом, не раздумывая больше ни секунды, сказала: