Она увидела, как Ральф побледнел. — Мне лучше уйти, — сказал он, — пока я не сказал или не сделал чего-то, о чем потом буду жалеть. Спокойной ночи! — И вышел из кухни, захлопнув за собой дверь. — Почему ты просто уходишь, когда я с тобой говорю! — крикнула Барбара, но на лестнице уже раздавался звук его шагов, а затем она услышала, как наверху так же громко захлопнулась дверь в спальню, как перед этим кухонная дверь. Можно поспорить на все что угодно, что он дважды повернет ключ в двери! — Может быть, нам поехать в Лондон и немного погулять? — предложила Лора, стоя в кухне у окна и глядя на улицу. — Кажется, погода неплохая. — Неплохая… — проворчала Марджори. — По-моему, довольно прохладно. — Зато сухо. Продолжавшийся несколько дней дождь ночью действительно прекратился. Резкий ветер гнал по голубому небу редкие облака и свистел между домами. В бесчисленных лужах отражалось холодное бледное солнце. — Если мы тепло оденемся… — начала было Лора, но внутренне уже передумала. Ей было ясно, что ее сестра, сидевшая за завтраком с угрюмой физиономией, не собирается ничего предпринимать. — Зачем это вообще нужно? — спросила Марджори. — Идти гулять… У меня нет свободных денег, которые я могла бы потратить впустую, и у тебя тоже. Так для чего же? Лора, вздохнув, механически поставила на плиту чайник с водой и положила в ситечко чай. Раз они все равно никуда не пойдут, она может спокойно выпить еще пару чашек; в конце концов, тогда не будет проблемой чаще бегать в туалет. — Я тебя не совсем понимаю, Марджори, — сказала она. — Ты постоянно говоришь, что я кисну там у себя в Йоркшире. Но когда я приезжаю к тебе и хочу поехать с тобой в Лондон, у тебя нет никакого желания это сделать. У тебя вообще ни к чему нет желания! Я считаю, что ты киснешь значительно больше, чем я. Я постоянно поддерживаю связь с соседями, даже если они уезжают куда-то далеко, и с людьми из Дейл-Ли. А ты… — А я и не говорю, что у тебя недостаточно связей. Связи приходится поддерживать, какими бы плохими ни были люди. Лора подумала, что потребуется немало сил, чтобы сопротивляться упорству Марджори и не поддаваться ее беспрестанному пессимизму. — Я бы просто не выдержала пребывания в этом страшном доме, — продолжала Марджори. — Не могу забыть, как омерзительно там тогда было. Я бы постоянно чувствовала себя подавленной. «Да, но твое настроение и здесь не назовешь великолепным», — подумала Лора и сказала вслух: — В этом, вероятно, и заключается различие. Я никогда не считала, что там омерзительно. У меня было ощущение, что я обрела родину. Никогда не понимала, почему ты не любишь Уэстхилл. — Там было омерзительно, — настаивала Марджори. — Все эти бабы… Эти две исполненные ненависти сестры… — Они не были исполнены ненависти. Да, они не особенно любили друг друга, но в этом виновата Виктория. Фрэнсис… — О, я знаю! Святая Фрэнсис… Она ненавидела свою сестру. Ты можешь говорить все, что ты хочешь. И все потому, что Виктория когда-то увела у нее мужика… Боже мой! Побеждает лучший. Так оно и есть. — Фрэнсис много сделала для своей сестры. Она все время с ней возилась… Именно Фрэнсис сохранила для них обеих наследство родителей — дом и землю. Виктория потеряла бы все! Марджори злобно ухмыльнулась. — Видит бог, Фрэнсис не всегда хорошо обходилась с тобой, но в сомнительных случаях ты постоянно встаешь на ее сторону. И прежде всего в отношении Виктории! Знаешь, что я думаю? Ты ненавидишь Викторию до сих пор. В конце концов, у тебя тоже был с ней конфликт из-за мужчины, тогда, в конце войны, и… Лора побледнела. — Это было очень давно! Чайник засвистел. Резким движением сняв его с плиты, Лора стала наливать кипящую воду через ситечко в заварной чайник. Несколько горячих капель попали ей на руку, но она подавила в себе крик боли, не желая выказывать Марджори свое замешательство. — Я рассказывала тебе все это не для того, чтобы ты теперь постоянно меня этим попрекала! — сказала она обиженно. Марджори зевнула. — Я в любом случае была очень рада, когда уехала оттуда. Я постоянно чувствовала тоску по дому… Мне просто не хотелось там оставаться. — Это было лучше, чем бомбардировки здесь, в Лондоне. — Это на твой взгляд. Я скорее смирилась бы с бомбардировками. Лора нервно размешивала чай в ситечке, висящем в чайнике. — Ты знаешь, — сказала она, — я хотела бы еще раз позвонить в Уэстхилл. Может быть, телефонную связь восстановили… — В этом есть необходимость? Подумай только, сколько будет стоить разговор с Йоркширом! — сразу забрюзжала Марджори. — Я его оплачу. Но, скорее всего, я и так не дозвонюсь. Лора уже прошла в прихожую, где на столике в стиле бидермайер стоял телефон. Набрав номер, заметила, что она так крепко сжала трубку, что, казалось, хотела ее раздавить. Попыталась немного расслабить свои мышцы… Как и два дня назад, в трубке опять раздались короткие гудки. Если б Лора из новостей по радио и из газет не знала, что во многих районах Северной Англии отсутствует телефонная связь, она запаниковала бы. Слыша постоянные короткие гудки, решила бы, что произошла какая-то трагедия, не зная точно, в чем она заключается. Но Лора знала, что случилось, и смиренно положила трубку. — Никогда не пойму, почему из-за какого-то старого дома нужно так сходить с ума, — сказала Марджори, когда она вернулась в кухню. — И что же, по-твоему, может произойти? Не могут же твои постояльцы, в конце концов, погрузить его на спину и унести! — Я могу его потерять, — возразила тихо Лора. Она сделала глоток чая. Он был таким горячим, что она вздрогнула. — А это все, что у меня есть. — Опять деньги? — спросила Марджори. — Если честно, не понимаю, почему у тебя все время с этим проблемы. Я не могу опять… — Я знаю, — сказала Лора. Она села за стол, подперев голову руками. Барбара проснулась ранним утром, очнувшись от тяжелого сна без сновидений. Встала и подошла к окну. На улице было еще темно, но уже не так, как в ту ночь, когда бушевала снежная буря, а небо затягивали плотные облака. За окном стояло ясное, совершенно тихое утро с трескучим морозом и небом, усеянным звездами. Когда взойдет солнце, бескрайние снежные поля засверкают во всей своей потрясающей красоте. Хотя в комнате было так холодно, что она дрожала, Барбара некоторое время продолжала стоять у окна, всматриваясь в темноту, хотя вряд ли могла там что-то разглядеть. С болезненной ясностью она вспоминала о полуночном инциденте, когда Ральф обнял ее на кухне. Она не могла объяснить, откуда у нее в тот момент появилось внезапное чувство страха; но в это прозрачное зимнее утро поняла, что сила его чувств напугала ее. Барбара осознавала, что Ральф любит ее не меньше, чем когда-то, и что решение в отношении их совместного будущего зависит только от нее. — Если б я только знала, чего хочу на самом деле… — пробормотала она. Холод стал невыносимым. Ей нужно было вернуться в постель или одеться. Барбара вспомнила о мемуарах Фрэнсис Грей, которые все еще лежали на кухонном столе, и решила пойти вниз. В кухне стоял такой же холод, как и наверху, в спальне. Несмотря на свитер, колготки под джинсами и две пары носков, Барбара сильно замерзла. Окоченевшими пальцами она положила в печку дрова, а между ними — последние клочки бумаги, и разожгла огонь. Скоро ледяные стенки печки согреются, и она сможет прислониться к ней спиной. Пока Барбара ждала, когда согреется вода для утреннего кофе, она листала страницы записей Фрэнсис. Что означало для нее самоубийство Филиппа? Она не так много писала об этом. Но те чувства, которые скрывались за сухими словами, выдавали ее глубокие переживания. «Фрэнсис с этим не справилась», — было написано в записках. А потом автор сменила тему, потому что все было ясно и все сказано. Какими они были на самом деле, эти мучительные мысли, которые кружились в голове Фрэнсис Грей бессонными ночами, не стоит описывать. «Она вернулась в Лондон, — пробежала глазами Барбара, — так как в Уэстхилле не могла найти утешения. Все там напоминало о Джоне. К тому же она чувствовала ледяное неприятие отца, который придерживался своего обещания — никогда ее не прощать. Он не указал ей на дверь, так как она была и оставалась его дочерью и его дом был ее домом, но вел себя холодно и недружелюбно и проявлял оскорбительную отстраненность. В конце концов Фрэнсис собрала свои вещи и отправилась в Лондон…» Барбара быстро пролистала следующие страницы. В кухне было еще слишком холодно, чтобы сидеть и спокойно читать. Дрожа от холода, она ходила по кухне взад и вперед, мельком просматривая исписанные листки. «После того как Фрэнсис под покровом ночи сбежала от Маргарет, она не могла продолжать там жить — и отправилась к Элис в ее небольшую квартиру в Степни. Этот небогатый городской квартал на востоке Лондона значительно отличался от привлекательных жилых районов центра города, и мрачная квартира Элис в принципе была слишком мала для двух женщин, потому что ни одна из них теперь не имела возможности для личной жизни. В квартире имелась крохотная кухня с унылым видом на север, на запущенные задние дворы, в которой всегда было холодно и сыро. Гостиная и спальня также казались очень маленькими и разделялись простой занавеской. Элис спала в спальне, а Фрэнсис — на диване в гостиной. Для мытья они использовали мойку в кухне, где из проржавевшего крана тонкой струйкой шла только холодная вода. Правда, в доме имелся туалет, но он был общим для всех квартиросъемщиков, располагался на лестничной площадке и был в основном занят. Еще здесь был комендант, незаметный мужчина, застенчивость которого смущала и приводила в ступор окружавших его людей. Однажды, запинаясь и глотая слюну, он довольно невнятно рассказал Элис страшную туманную историю о том, что его мать умерла в сумасшедшем доме, куда ее отправили после многочисленных попыток разными способами убить своего маленького сына. У него явно произошла психическая травма, но при этом он был всегда приветлив и услужлив и выполнял свою работу, для которой, собственно говоря, был слишком умен, всегда вовремя и надежно. Похоже, он был безнадежно влюблен в Элис и каждое утро и каждый вечер пытался поймать ее на лестничной площадке, чтобы потом поочередно краснеть и бледнеть и с трудом выдавливать из себя хотя бы одно слово. Сложности возникали, когда появлялся Джордж, — иногда поздним вечером, если у него был выходной и он мог остаться на ночь. Старший брат остался для Фрэнсис единственным членом семьи, и она всегда была рада его видеть. Но рядом с молодой влюбленной парой, которая и без того редко находила время для общения, Фрэнсис казалась самой себе обузой и возмутителем спокойствия. Ночами она не могла уснуть на своем диване, чтобы не слышать звуки, доносившиеся с той стороны занавески, где располагались Элис и Джордж. Она понимала, что оба они стараются вести себя как можно тише, но не получают от этого полного удовольствия. Кроме того, Фрэнсис невольно становилась свидетельницей бесчисленных выяснений отношений, которые велись шепотом, но довольно в резкой форме. Предметом этих дискуссий была тема женитьбы, и каждый раз эти разговоры завершались безрезультатно. Джордж по сути своей был глубоким консерватором, считал «бульварные отношения», как он однажды в порыве гнева назвал их, отвратительными и ничего не хотел так, как узаконить их связь с Элис. Та же настойчиво отказывалась. — Я не создана для этого, — говорила она всякий раз, как бы Джордж ни уверял ее, что у него нет ни малейшего намерения сделать из Элис покорную супругу. — Ты так пугаешься этого, будто тебя со мной ждет страшная судьба или мрачное существование! — сказал он однажды ночью довольно громко и раздраженно, очевидно забыв, что в гостиной была Фрэнсис. — Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать, что я никогда… — Это не имеет к тебе никакого отношения. Я не признаю институт брака как таковой. И говори потише! Фрэнсис спит. Иногда Джордж впадал в такую ярость, что среди ночи уходил из квартиры и клялся, что никогда не вернется. Но он всегда возвращался, потому что не мог оставить Элис. Фрэнсис было досадно, что она была вынуждена наблюдать, как ее брат становился просителем, и какую боль ему причиняло постоянно быть отвергнутым. Она решила не вмешиваться, но ее некогда дружелюбное отношение к Элис с каждым днем становилось все более холодным. Время от времени между ними возникала настоящая напряженность. Если б Фрэнсис попросила у своего отца деньги, он прислал бы их ей, но она не просила. Она занималась поиском постоянной работы; пока же переписывала материалы для профессора зоологии, работавшего над научным трактатом, и вела переписку для одной небольшой частной школы для слепых, директрису которой не смущало, что Фрэнсис жила в неблагополучном районе, — она была только рада, что нашла дешевую рабочую силу. Фрэнсис зарабатывала весьма немного. Она могла сама оплачивать свое питание и отдавать Элис деньги за жилье, но ни за что не сумела бы снимать квартиру самостоятельно. Она оставалась зависимой от Элис и была очень этим недовольна. У Элис было небольшое количество денег, доставшихся ей по наследству, которые она довольно умело вложила; но при этом всегда говорила, что долго так не протянет. Им приходилось экономить везде и всюду. Борьба суфражеток разгорелась с новой силой, и Элис была в рядах их лидеров. Ее множество раз арестовывали, и она всякий раз объявляла голодовку. Фрэнсис только некоторое время спустя заметила, что каждый раз после возвращения из тюрьмы Элис становилась меньше ростом. Они постоянно травмировали ей позвоночник. Элис утратила свою живость, стала выглядеть значительно старше, чем была в действительности, ее движения становились все более вялыми и неуклюжими. Борьба за избирательное право женщин смешалась с классовой борьбой рабочих. Повсюду в стране вспыхивали беспорядки среди шахтеров, железнодорожников, фабричных рабочих. Забастовки определяли ежедневные события в стране. Англия, довольная и ленивая, которая так долго пребывала в зените своей имперской славы, своих упорядоченных отношений, своих кажущихся непоколебимыми общественных структур, теперь дрогнула в самом своем основании. Старое время, когда многие правила, законы и традиции уже давно исчерпали себя, с грохотом рухнуло и безвозвратно ушло. Слишком многое, что долгое время никак не проявлялось, теперь вырвалось наружу. Появились политики, которые были убеждены в том, что вскоре грянет гражданская война. Гражданская война — и война внешняя… В августе 1911 года в одном информационном агентстве Лондона появилось сообщение, что между Германией и Францией началась война. Новость вызвала панику и истерию, и хотя Берлин и Париж в полдень того же дня дали официальное опровержение, ужасный призрак войны блуждал по всей стране. В феврале 1912 года министр обороны Англии лорд Ричард Холдейн по приглашению немецкого рейхсканцлера Бетмана Гольвега совершил поездку в Берлин. Он быстро понял, что у того имеется совершенно конкретная задача: на случай войны с Францией он намеревался заключить с Англией соглашение о нейтралитете, чтобы в критической ситуации не получить еще одного противника. Холдейн заявил о готовности подписать такое соглашение, но только если в формулировке будет указано, что Германия подвергнется нападению, а не будет вовлечена в войну, то есть при определенных обстоятельствах не будет сама являться агрессором. Канцлер отклонил данное ограничение, и Холдейн, несолоно хлебавши, отправился на родину. 15 апреля того же года Англия пережила новое потрясение. Во время своего первого рейса из Саутгемптона в Нью-Йорк считавшийся непотопляемым пассажирский трансатлантический лайнер «Титаник» незадолго до полуночи столкнулся с айсбергом в Северном море и затонул. В этой крупнейшей катастрофе в истории гражданского флота Англии погибло более полутора тысяч человек. На борту «Титаника» было слишком мало спасательных лодок; кроме того, капитану не следовало выбирать этот северный маршрут.