— Но вы с папой врете все время, — сказала я, разозленная такой несправедливостью. — Вы вообще на этом карьеру сделали. Болтаете об этой тупой Книге при любом удобном случае. От упоминания Книги мама вздрогнула. — Ты же знаешь, что я не люблю это обсуждать. — Почему? — Потому что это — другое. — Каким образом? Как это отличается от того, что я делаю? Моя ложь хотя бы никому не вредит. Щеки мамы заалели от злости. — Потому что не рассказывала все это, просто чтобы позлить родителей. Моей единственной целью не было стать лживой сучкой. — Ну да, рыбак рыбака, — ответила я. Правая рука мамы пролетела от руля и ударила меня по левой щеке — такой внезапный и болезненный удар, что у меня вышибло весь воздух из легких. — Никогда больше не называй меня лгуньей, — сказала она. — И никогда, ни при каких обстоятельствах не спрашивай меня про эту книгу. Тебе ясно? Я кивнула, прижав ладонь к щеке, кожа там была горячее солнечного ожога. Это был единственный раз, когда меня ударил кто-то из родителей. По крайней мере на моей памяти. Наверное, потому что это оставило след. На два дня синяк от пощечины затмил мой шрам. До сегодняшнего дня я никогда больше не упоминала при ней о Книге. Мысль о том дне всегда вызывает у меня фантомные боли. Я прикладываю стакан с джин-тоником к щеке и говорю: — Нам нужно начать говорить об этом, мама. — Ты читала книгу, — говорит мама. — Ты знаешь, что случилось. — Я спрашиваю не про папино воображение. Я спрашиваю про правду. Мама допивает оставшееся мартини. — Если ты хотела узнать, то надо было спросить твоего отца, когда еще была возможность. Ох, я спрашивала. Много раз. Поскольку отец никогда не бил меня наотмашь, я продолжала пытаться заставить его признать правду о Бейнберри Холл. Мне нравилось задавать ему вопросы, когда он отвлекался, надеясь, что он ошибется и ответит мне честно. За завтраком, когда он клал на мою тарелку французские тосты. В кино, когда только-только выключали свет. Однажды я попробовала спросить, когда мы были на игре одной из мировых серий, и Дэвид Ортис делал хоумран и со свистом несся к нашему углу внешнего поля. Каждый раз я получала одинаковый ответ. — Что было, то было, Мэгз. Я бы не стал врать о чем-то подобном. Но он врал. Публично. На национальном канале. Хотя я безоговорочно любила своего отца, это не мешало мне считать его самым бесчестным человеком, которого я когда-либо знала. В подростковом возрасте это было тяжело принять. Это все еще тяжело и во взрослой жизни. В конце концов я перестала расспрашивать о Книге. Годам к двадцати я вообще перестала задавать вопросы. Больше десяти лет все оставалось невысказанным. Так было проще. К тому времени я уже поняла, что напряженное молчание для моей семьи по каким-то причинам комфортнее, чем возможность обсудить очевидную проблему. Я попробовала снова за две недели до собственного тридцатилетия. И только потому, что знала — это мой последний шанс получить хоть какой-то ответ. Мы знали, что отец долго не протянет — знали так давно, что я уже представляла себе этот момент. Была уверена, что он будет таким же, как наши бурные отношения — темные тучи в небе и трещины молний. И все же его последний вдох выдался на ясный апрельский день, когда солнце поднялось высоко в безупречно голубом небе, и его желтое сияние напоминало цветки форзиции за окном хосписа. В последние часы жизни отца я почти не разговаривала. Не знала, что сказать, и сомневалась, что отец поймет меня, даже если я заговорю. Он едва ли пришел в себя в последние часы и уж точно не был в сознании, когда капельница с морфием погрузила его в сонное оцепенение. Единственный момент ясности наступил для него менее чем за час до смерти — перемена настолько неожиданная, что я подумала, не уснула ли сама. — Мэгги, — сказал он, поднимая на меня неожиданно ясный взгляд, не обремененный смятением и болью. — Обещай мне, что никогда не вернешься туда. Никогда-никогда. Мне не надо было спрашивать, о чем он говорил. Я и так знала. — Почему? — Там… там небезопасно. Особенно для тебя. Папа поморщился из-за боли, давая понять, что совсем скоро он снова провалиться в забытье, скорее всего навсегда. — Я туда не вернусь. Обещаю. Я сказала это быстро, беспокоясь, что уже слишком поздно и что моего папы больше нет. Но он все еще был со мной. Он даже сумел выдавить из себя слабую от боли улыбку и сказал: — Вот и умничка. Я положила руку на его ладонь, удивляясь, какая она маленькая. В детстве его руки казались такими большими и сильными. Теперь же были не больше моих. — Пора, пап, — сказала я. — Ты уже достаточно молчал. Ты можешь мне сказать, почему мы на самом деле уехали. Я знаю, что все это неправда. Я знаю, что ты все выдумал. Про дом. Про то, что там случилось. Ты можешь это признать. Я не стану тебя винить. И осуждать тоже. Мне просто нужно знать, почему мы это сделали. Я начала плакать, эмоции переполняли. Мой папа ускользал от меня, и я уже по нему скучала, хотя он был прямо здесь, и я вот-вот могу узнать правду — все мое тело звенело, как струна. — Скажи мне, — прошептала я. — Пожалуйста. У отца отвисла челюсть, и два слова вырвались из его затрудненного дыхания. Он выталкивал их одно за другим, и каждое звучало как шипение в тишине комнаты. — Прости. Меня. После этого из моего папы ушел весь свет. И хотя технически он оставался жив еще пятьдесят минут, именно этот момент я считаю его смертью. Он был в царстве теней — на земле, из которой точно уже не вернется. В последующие дни я особо не зацикливалась на этом разговоре. Я была слишком ошеломлена горем, слишком поглощена приготовлениями к похоронам, чтобы думать об этом. Только после того, как это тяжелое испытание закончилось, до меня дошло, что он так и не дал мне правильного ответа. — Спрашивать папу я больше не могу, — говорю я маме. — У меня осталась только ты. И пора нам об этом поговорить. — Не вижу причины, — мама смотрит мне за плечо, отчаянно выискивая официанта, чтобы заказать еще выпить. — Это все давно в прошлом. В моей груди пузырится раздражение. Оно росло с той самой ночи, когда мы покинули Бейнберри Холл, и с каждым днем раздувалось все больше. Из-за их развода, который, я уверена, был вызван успехом Книги. Из-за каждого вопроса, от которого уклонялся папа. Из-за безжалостных насмешек одноклассников. Из-за каждой неловкой встречи с кем-то вроде Венди Дэвенпорт. В течение двадцати пяти лет оно не ослабевало, а становилось все больше и больше, почти лопаясь. — Это наши жизни, — говорю я. — Моя жизнь. Меня воспринимали через эту книгу с пяти лет. Люди ее читали и думали, что знают меня, хотя все это ложь. Их восприятие меня — ложь. И я никогда не знала, как с этим справляться, потому что вы с папой никогда не хотели говорить о Книге. Но я тебя умоляю, пожалуйста, расскажи об этом. Я выпила оставшийся джин-тоник, держа бокал двумя руками, потому что они начали трястись. Когда мимо проходит официант, я тоже заказываю еще. — Я даже не знаю, с чего начать, — говорит мама. — Можешь начать с последних слов папы. «Прости меня». Вот, что он сказал, мам. И мне нужно знать почему. — Откуда ты вообще знаешь, что он говорил о Книге? Оттуда. Я в этом уверена. Последний разговор казался мне признанием. И теперь единственный человек, который знает, в чем он признавался, сидит прямо передо мной, нервно ожидая очередной шот водки. — Скажи, что он имел в виду, — говорю я. Мама снимает очки, ее взгляд светится мягкостью, той, которую так редко вижу теперь. Думаю, это потому, что ей меня жалко. И еще я думаю, это значит, что я вот-вот узнаю правду. — Твой папа был очень хорошим писателем, — говорит она. — Но у него были свои трудности. Отсутствие вдохновения. И неуверенность в себе. У него было много разочарований, прежде чем мы переехали в Бейнберри Холл. Это была одна из причин, по которой мы его купили. Чтобы начать все заново на новом месте. Он думал, что оно вдохновит его. И какое-то время все так и было. Этот дом со всеми его проблемами и причудами был сокровищницей новых идей для твоего отца. Ему пришла в голову идея написать книгу о доме с привидениями. Роман. — Но папа писал нон-фикшн, — говорю я, думая о журнальных обложках, которые висели в его квартире в гордой рамке. «Эсквайр». «Роллинг Стоун». «Нью-Йоркер». В пору своего расцвета он внес свой вклад во все эти журналы. — За это он был известен, да. И только этого от него и хотели редакции. Факты, а не вымысел. Правду, а не ложь. Я четко поняла, куда ведет эта история. Раз мой папа не мог заключить сделку на обычный роман, он решил пойти по другому пути. Он заставил их поверить, что все правда. — Твой папа понял, что для этого мы должны выстроить все правдоподобно. А это значит, надо было уехать из Бейнберри Холл и сказать полиции, почему мы уехали, — мама робко замялась. — Я знаю, что сейчас все это звучит так нелепо. Но мы чувствовали, что все может получиться, если быть осторожными. Я согласилась на это, потому что… ну, потому что любила твоего отца. И верила в него. И, если уж начистоту, я ненавидела этот дом. — То есть вообще все было выдумкой? — Нет, какая-то правда есть. История Бейнберри. И все про семью Карверов. И про потолок на кухне, к сожалению. Хотя это все было вызвано лопнувшей трубой, а не… ну, сама понимаешь. А что касается призраков, которых, по словам твоего папы, ты видела, то это были всего лишь твои кошмары. — У меня были проблемы со сном даже тогда? — Там-то все и началось, — говорит мама. — Твой папа брал вдохновение из всего подряд, хотя в результате почти все оказалось вымышленным. Я была права — Книга была ложью. Не вся. Но важные ее части. Те, что описывают нас. И мистера Тень. Я всегда думала, что если мне когда-нибудь скажут правду, то гора свалиться с моих плеч. Не похоже. Все облегчение, которое я могла бы испытать, притупилось разочарованием из-за всей этой бесполезной скрытности. Когда я была ребенком, для одних Книга сделала меня объектом любопытства, а для других изгоем. Если бы мне сказали правду, то это, возможно, ничего бы и не изменило, но я чертовски уверена, что смогла бы справиться со всем лучше. Осознание того, что некоторой из этой растущей боли можно было избежать, терзало и выгрызало мое сердце. — Почему вы мне не сказали? — Мы хотели, — говорит мама со вздохом. — Когда время придет. Так мы всегда говорили. «Когда придет время, мы скажем Мэгги правду». Но время все как-то не приходило. Особенно после того, как книга стала намного успешнее, чем мы когда-либо предполагали. — Вы переживали, что я кому-нибудь расскажу?