Всех спешно эвакуировали в подвал — санитарам было чем заняться. Шли дни, Брайан убедился, что о том происшествии они так и не доложили, и благодарил Бога за то, что на него не успели надеть смирительную рубашку. В таком случае он стал бы легкой добычей. В результате бомбардировок Фрайбурга окрестности не пострадали. У самой площади стали возводить бараки поменьше — судя по всему, чтобы разгрузить отделения. А значит, бежать в ту сторону и думать нечего. Кроме того, на всех заборах появились фарфоровые изоляторы и таблички с предупреждениями. За исключением этого и напряженных лиц работников больницы, все было по-старому. Для всех, кроме самого Брайана. Следующие двое суток он не спал. Несмотря на тот жуткий случай и осложнения после сеанса электрошоковой терапии, он чувствовал прилив сил и решимости. Хотя симулянты все время не спускали с него глаз, говорили с ним злобно и угрожали, в сложившейся безнадежной ситуации Брайан не чувствовал ни страха, ни бессилия. Лежащий на соседней кровати красноглазый участливо и дружелюбно ему улыбался, час за часом лежал на боку, веселился и с любопытством его рассматривал. Когда Брайан попытался вспомнить ту историю, ему показалось, что именно красноглазый, вмешавшись, спас ему жизнь. Эхо крика до сих пор отдавалось у него в голове. Красноглазый уже во второй раз пришел ему на выручку. Во время обхода Брайан обратил внимание на его имя. Звали его Петер Штих. Брайан улыбался в ответ, как будто их связывал утешительный и многообещающий союз. Сестричка Петра постоянно поглядывала на Джеймса. Брайан редко ловил его взгляд, но чувствовал, что ему плохо. Но Петра тем не менее казалась довольной. На следующий день во время обхода врачи долго что-то обсуждали в изножье кровати Джеймса. Потом его не раз водили на осмотр в кабинет чуть дальше по коридору. Вопреки обыкновению, тем вечером врач весело пожал Джеймсу руку. Возле него как-то игриво переминалась с ноги на ногу Петра, скрестив руки на груди и смущенно улыбаясь. Они говорили с ним как обычно, а он не отвечал, хотя и смотрел им в глаза, будто все понимал. Изменениям Брайан радовался. Стала появляться вера в то, что скоро на Джеймса можно будет рассчитывать при побеге. Следующим вечером симулянты устроили вдумчивый и оживленный спор. Говорили все. Высказался даже красноглазый, а потом лег, уставившись в потолок и бесстрастно комментируя слова остальных. Брайану показалось, что он над всеми насмехается и что его решили оставить в покое из-за его болезни и грубых выходок. Каждый раз, когда Брайан смотрел на Джеймса, тот казался ему недовольным. Брайан не придал этому значения. Новенькая медсестра включила в палате свет, из-за чего шепот мгновенно стих. Затем она придержала дверь перед незнакомым офицером — за ним, широко улыбаясь, шел доктор Тирингер. Молодой офицер обратился к палате с краткой речью, а потом пожал руку медсестре и врачу. Потом щелкнул каблуками и вскинул руку в нацистском приветствии. Они снова вышли из палаты. Судя по всему, случившееся имело отношение к симулянтам, и они продолжили тихо перешептываться — что удивительно, эти звуки Брайана буквально усыпили. Молодой офицер поступил в госпиталь одновременно с ним. Ему стало заметно лучше, и теперь его можно отправлять на поле боя — скорее живого, чем мертвого, скорее здорового, чем больного. Хороший пример для них всех. Мысли сливались в одну, растворялись голоса. Перерезаны все линии связи. Висевший над ним шнур для звонка сорвали. У Джеймса его вообще не было. Когда Брайан уже почти проваливался в сон, молодой офицер вскинул руку в последний раз. А затем Брайан уснул. Каждый металлический звук о чем-то рассказывает. Когда от бомбардировщика B-17 отваливается крыло, звук не такой, как когда трескается фюзеляж. Тяжелый молот бьет по маленькому гвоздику не так, как маленький молоток по большому гвоздю. Полностью растворяясь в металлических предметах, звук рассказывает о своем путешествии. Но этот звук — металлический и звонкий, но новый — расшифровать было трудно. Веки у Брайана отяжелели — ему пришлось некоторое время потерпеть, не получив ответа. По беловатому свету он понял, что снова наступил день и что ночь он пережил. Казалось, комната изменилась. По мере того как навязчивый, резкий звук становился все четче, у него перед глазами возникла пыхтящая и гудящая машина времени. Как выдумка Уэллса или космический аппарат — из тех, что он, распираемый детским любопытством, исследовал в вагончиках у уличных артистов или на ярмарках, заплатив всего пенни. Брайан открыл глаза. Комната была ему незнакома. Рядом с его кроватью стояла еще одна. Больше кроватей в палате не было. У края второй кровати висела прозрачная колба, соединенная с трубкой. По ней непрерывно скользили мелкие бело-желтые капли. Емкость была заполнена на четверть. Накрытый одеялом человек прерывисто и неровно дышал. Лица Брайан не разглядел — его наполовину скрывала маска. По другую сторону соседской кровати стоял кислородный баллон, подсоединенный к маске. Над кроватью — выкрашенная зеленой краской полка; стоявший на ней вентилятор выпускал тепловатый, влажный воздух. Его искривленная лопасть и была источником металлического звука. Казалось, это помещение изолировано от больничной жизни — нет неприятных запахов, безумств и обычной для больницы скудной обстановки. Брайан осмотрелся. В палате их всего двое. На полу — ковер. Стены увешаны картинами. Гравюры с религиозными сюжетами контрастировали с убранными в рамки фотографиями манерных молодцев и девиц Третьего рейха, стоящих в изысканных и гордых позах. Перевод в другую палату Брайану показался странным. Несомненно, ему досталась кровать, которую освободил недавно выписанный офицер. Но почему ему? Неужели кто-то, почуяв неладное, убрал его подальше от мучителей? Или он теперь под особым наблюдением? Палата располагалась напротив той, откуда его перенесли. Лица персонала были ему знакомы. В лице сестры Петры он не увидел ни единого повода для беспокойства. Она была, как всегда, веселой и услужливой, улыбалась и трепала его по щекам, уважительно и весело болтая без умолку, — все это говорило о том, что его выздоровление шло полным ходом. Брайан принял решение. Признаки улучшения она заметит. А двигаться он сможет свободнее. Но случится это не слишком резко. Во время визита в туалет ему открылся новый мир. Ширина коридора, проходившего мимо палаты Джеймса, — целых три метра. Двери располагались не очень далеко друг от друга, — наверное, кроватей в каждой палате немного. С его стороны коридора их палата располагалась ближе всего к торцу здания. За ней шла маленькая палата, а потом — еще одна двухместная. Дальше по коридору — смотровая, туалеты и душевая. Там проходила граница его мира. До самого конца коридора он не добирался. По другую сторону коридора была еще одна палата — по размерам такая же, как у Джеймса. В старой палате распределение ролей, очевидно, осталось прежним. Крёнер опять занял место услужливой сиделки, — судя по всему, никто не возражал. А значит, он мог свободно ходить по палатам как сотрудник. Брайан предпочел бы, чтобы это был кто-нибудь другой. Глава 24 Петра Вагнер была дальней родственницей гауляйтера Вагнера. Сообщать этот факт необходимости не было: фамилия довольно распространенная. Получив назначение, она полюбила Шварцвальд и его окрестности. В больнице она обрела свое место, хотя грубые манеры военных для нее все еще оставались чуждыми. Все ее немногочисленные подруги, которых позволяла иметь тяжелая работа, тоже работали в госпитале, и в спокойные минуты, проведенные в корпусе для персонала за вязанием кружев и девичьими беседами, ей казалось, что она дома, — Петра редко ощущала, что идет война. В отличие от нее, почти все подруги грустили по ушедшим на войну возлюбленным, по умершим, пропавшим и искалеченным родным. Жили они в ненависти и страхе. Но хоть на плечи Петры и не давила грусть, нельзя сказать, что она не жила. Даже совсем наоборот. В госпитале часто случались нарушения, и Петре это не нравилось. Эксперименты с новыми лекарствами, скоропалительные решения, странные диагнозы и неприкрытые притеснения. Здесь действовал один порядок, подразумевавший субординацию и подчинение законам военного времени; хоть это ее и мучило, его частью были казни дезертиров и симулянтов — точно так же как и время от времени случавшиеся убийства из жалости. С этой реальностью ей доселе соприкасаться напрямую не доводилось, хотя она ухаживала за пострадавшими бедолагами. Петра не переставала удивляться тому, что пациенту, которого прозвали сиамским близнецом, удалось так долго и безнаказанно симулировать болезнь. Она никогда его не подозревала — словно маленькая обезьянка, он бродил, держа своего брата-близнеца за руку. Когда его разоблачили и случилась та история с таблетками, ей пришлось посмотреть на окружающих другими глазами. Отделение предназначалось для пациентов с расстройствами психики, большинство из них были серьезно больны и, вероятно, не поправятся уже никогда. Эффект от жестких сеансов электрошоковой терапии был непостоянный и сомнительный. Тех пациентов, что выписали с момента ее появления в больнице, ждало туманное будущее: истощенные, они медленно реагировали и не вылечились до конца. Она знала, что врач думает точно так же, но их кровати требовались другим больным — с этим всем приходилось считаться. А скоро выпишут сразу нескольких ее пациентов. Некоторые не реагировали на обращения, потеряли речь, — например, Вернер Фрике занимался исключительно своими делами и не интересовался ничем, кроме листочков с датами. Даже знаменитый Арно фон дер Лейен, судя по всему, вообще не понимал, что она говорила, а вот Герхарт Пойкерт понимал все — это она знала, хотя поговорить с ним ей пока не удалось. Многие симптомы, наблюдавшиеся у Герхарта Пойкерта, нельзя было объяснить одной лишь контузией, от которой он до сих пор не оправился. Наблюдаемые у него симптомы скорее указывали на те заболевания, с которыми она сталкивалась в терапевтическом отделении. По сравнению с остальными он сильно ослаб физически, был хилым, а если судить по необъяснимым симптомам, у него как будто был аллергический шок. Врачи не обращали на это внимания, из-за чего она беспокоилась еще сильнее и чувствовала собственное бессилие. Человека красивее она не видела. Она поверить не могла, что он и правда такой мерзавец, как написано в досье. Либо это сильное преувеличение, либо его документы перепутали с чужими. Так она тогда разбиралась в людях. Но вот зачем Герхарт Пойкерт наносил себе такие тяжелые увечья, она понять не могла. У нее вызвали подозрение следы многочисленных ударов и серьезных кровопотерь. Но самоистязание бывает непредсказуемо. Корни у страха глубокие, и возникает он в тот момент, когда его меньше всего ждешь. Она часто это видела. Уму непостижимо, как человек мог практически перекусить собственный язык, как недавно случилось с Арно фон дер Лейеном. И тем не менее это случилось. Так чем Герхарт хуже? Утешением служило то, что потом ему стало легче, хоть он и был слаб. Когда он, отозвавшись на ее нежность, впервые попытался произнести несколько слов, она поставила себе цель бороться с его страхом: Герхарту Пойкерту не придется повторить судьбу многих других. Если бы это зависело от нее, он остался бы в госпитале до конца войны. Мощным бомбардировкам подвергались Мюнхен, Карлсруэ, Мангейм и десятки других немецких городов. Оккупирован Нанси. Налеты делались даже на Фрайбург. Продвигались вперед американцы, на немецкой территории собирались союзники. И когда все это кончится, она хотела, чтобы Герхарт Пойкерт остался жив. Ради самого себя и ради нее. — Из Берлина новые директивы пришли. Руководство санитарной службы вермахта наконец-то обобщило выводы августовского собрания. У Манфрида Тирингера задрались рукава халата, обнажив тонкие запястья. — Требуют усиленной бдительности на случай симуляции. Резервный госпиталь в Энзене уже отреагировал — выписал на фронт всех, у кого случай неоднозначный. Тирингер медленно обвел маленькое помещение взглядом. Когда выросла нагрузка на отделение, он сам принял это решение — переделать прежний зал для собраний в палату. Строительство бараков их нужды уже не удовлетворяло. После боев на Восточном фронте и битвы за Ахен хлопот прибавилось. Лишь теперь появится возможность вернуть привычные условия. Пришедшие из Берлина директивы освободят место. За толстыми стеклами очков глаза доктора Хольста казались маленькими. — В резервном госпитале Энзена в основном лечат неврозы. Мы-то здесь при чем? — Притом, доктор Хольст, что если мы не поступим как они, окажется, что результаты у нас плохие. Потом нас попросят сделать оставшимся пациентам инъекции или дать большую дозу ваших же, доктор Хольст, любимых хлораля, трионала и веронала. Ну а потом можно и нам самим на фронт отправляться, да ведь? Манфрид Тирингер внимательно смотрел на врача-ординатора: — Вы же понимаете, доктор Хольст, какими преимуществами мы пользуемся? Если бы жена Геббельса не убедила своего мужа, что в госпиталях должны лучше лечить пациентов, то сейчас нашей основной задачей была бы ликвидация сумасшедших. Больше убийств из милосердия, так? «Причина смерти — грипп». Можете себе такое представить? Теперь, по крайней мере, проблемы нам доставляют только крикуны в подвале. — Он покачал головой. — Что ж, сделаем то, чего от нас ждут. Начнем потихоньку выписывать. Иначе, доктор Хольст, конец экспериментам в Доме алфавита. Конец вашим опытам с препаратами хлора и всем таким прочим. Конец изучению воздействия от различных видов электрошоковой терапии. Конец нашей относительной комфортной жизни! — (Доктор Хольст опустил взгляд.) — Ну, нам еще повезло, что фрау Геббельс убедила мужа защитить солдат элитных войск! Благодаря им у нас кое-какая работа есть. Мы можем и дальше поддерживать имеющуюся у немецкого народа иллюзию о несокрушимости войск СС. Манфрид Тирингер перевел взгляд на Петру и остальных медсестер отделения. До этого момента он не удостоил их и взглядом. Но этот взгляд просил их не обращать внимания на его последние высказывания. Он схватил стопку медкарт: — Итак, нужно снижать дозировки в палате. С сегодняшнего дня прекращаем инсулиновую терапию. К декабрю полностью снимаем с терапии Вильфрида Крёнера и Дитера Шмидта. Думаю, скоро можно будет Вернера Фрике бросить. Разумнее мы его не сделаем. Он же из богатой семьи, правильно? Никто не ответил. Врач дальше перебирал карты: — За Герхартом Пойкертом еще понаблюдаем, но он, кажется, поправляется.