ПЕПЛОПАД Странную я получил посылку. Маминой рукой на ней было написано: «Осторожно! Стекло!» Что за стекло? Зачем оно мне здесь, на Камчатке? Я осторожно раскрывал бесчисленные обёртки, но пока ничего стеклянного не находил. Когда-то уже было так: друзья прислали мне бандероль, в которой среди вороха упаковок я обнаружил одно-единственное пёрышко рондо и записку: «Пиши нам письма…». Но мама-то так шутить не будет! Наконец я извлёк завёрнутую в вату деревянную резную доску с металлическим ушком-вешалкой. Но стекло тоже было. Оно закрывало круглый циферблат с делениями и словами: «буря», «дождь», «ясно», «сушь». В посылке оказался барометр. Давний знакомый! Я помнил его с детства. Он висел в прохладном тихом кабинете моего дедушки. Барометр был очень стар. Даже слово «переменно» было написано через «ять»: «переменно». А ведь эту непонятно для чего существовавшую букву отменили сразу после Октября. Но, несмотря на возраст и букву «ять», барометр был чуток и верен. Я помню, дед не раз похваливал его. Для барометра наступила трудная жизнь. Погода на Камчатке меняется быстро и неожиданно. Вдруг наползут от океана, скрывая сопки, сивые тучи, вырвется, как из распахнутых ворот, сумасшедший ветер и завьются белые вихри. А ведь только что было солнце! Но уляжется снеговой заряд, и снова засверкает под его лучами молодой нежный снег. Даже с крыш капель… Старик-барометр изо всех сил старался поспеть за капризами камчатской погоды. Его стрелка металась из стороны в сторону, заскакивая то за «великую сушь», то за «великий дождь». Я относился к нему как к живому существу. У него было красивое заграничное название: «анероид». От стука пальцем по стеклу анероид вздрагивал своим нервным нутром, кивал синей стрелкой на «великий дождь» и словно бы говорил: «Я знаю, завтра выходной, и ты собираешься на рыбалку. Но и ты знай, что погода будет из рук вон мерзкая, и я, конечно, тут ни при чём…» Но в то памятное воскресенье, о котором теперь пойдёт речь, ничто не предвещало ненастья. Сияло солнце. На подоконнике под его лучами охорашивались и гурковали голуби. Барометр устойчиво держал стрелку там, где было написано: «х. погода». Зимой это, возможно, могло говорить о «холодной погоде», но сейчас стояло лето, конец июля, и «х. погода», конечно же, означало только одно: погода и дальше ожидалась хорошей. По крайней мере на ближайшие пару часов. И я стал быстро собираться на прогулку к океану. А чтобы было веселее идти туда четыре километра, я решил пригласить Воздухова. Человек с такой фамилией, звучавшей, как глубокий вздох, жил в соседнем доме. Я познакомился с ним недавно в магазине. У него оказалась редкая специальность: вулканолог. Специалист по вулканам. Мне ещё не приходилось видеть ни одного вулканолога. И хотя в магазине Воздухов более всего интересовался обычными вещами, вроде макарон и томатных консервов, я подумал, что интересно бы с ним познакомиться поближе. — Если бы я не был вулканологом, — сказал Воздухов, — я стал бы океанологом. Жутко интересно! С удовольствием составлю компанию. Надо только аппарат зарядить — поснимаю морских ежей и звёзд. Мы уговорились встретиться на углу. Но что-то изменилось на улице, пока я был у соседа. На небо наползала какая-то хмарь. Солнце тускнело на глазах. Стояла тишина. Только фырчал возле магазина грузовик да веселилась радиола, по-воскресному выставленная где-то на окно. Может, мой старикан-барометр испортился? Или просто наврал? Его стрелка упорно стояла на том же месте. А туча сгущалась. Солнце едва проглядывало сквозь неё. Оно приобрело странный зеленоватый цвет. Как недозрелый лимон. Люди останавливались и поглядывали вверх. И тут я заметил, как в небе замелькали снежинки. Да что такое? Тепло, тихо — откуда этот снег? А он уже повалил, как из мешка. В полной тишине он ровно покрывал землю, крыши, плечи и головы прохожих! Необыкновенным был этот снег! Он был серым. И не таял. Он лежал на ресницах и волосах людей, вился за их ногами, клубился облачком, когда взлетали голуби. Лёгкие снежинки-чешуйки щекотали мне уши и щёки, забивались в ноздри. Я растёр их пальцами. Чешуйки не пачкались и ничем не пахли. Да что же это такое? Взбивая прах, промчался зелёный газик. В нём сидел вулканолог Воздухов. — Пеплопад! — крикнул он мне на ходу. — Срочно еду! Наверное, Авача рванула! Авача — наш «домашний», самый близкий к городу вулкан. Когда происходит что-нибудь вулканическое, всегда в первую очередь грешат на Авачу. Пеплопад! Я даже не знал, что бывает такое. Я видел листопады, снегопады… Слыхал, что в горах бывают камнепады. Но чтобы с небес падал пепел! Пеплопад продолжался несколько минут. Потом небо очистилось, снова засияло солнце. И я отправился к океану. Деревья, трава и кусты — всё было покрыто слоем лёгкого пепла. Каждый шаг вызывал маленький взрыв. Я топал ногой, и из-под сапога, будто «чёртов табачок» из переспевшего гриба-порховика, выбивался дым. С вершины сопки я видел Авачу. Её ровный конус спокойно курился, как всегда, белым дымком. Не похоже, чтобы она была виновата в нынешнем происшествии… На склоне я спугнул зайца. Как за выброшенной дымовой шашкой, как за всадником-гонцом, скачущим по пыльному шляху, за ним пухлым шнуром клубился прах. — Авача тут ни при чём, — сказал мне вечером вулканолог. — Это ожил Карымский. Наши туда уже умчались на вертолёте. Взорвался, выбросил тучу пепла на двадцатикилометровую высоту, а здесь, за триста километров, он осыпался на город. «ГЕРКУЛЕС» И ТРЯСОГУЗКА В конце зимы к нам на завод пришёл большой сухогруз «Геркулес». Как начинается ремонт судна? Подтащили и поставили на борт «Геркулеса» наклонный трап-сходню. Подкатился по широким рельсам кран, протянул над судном руку-стрелу и стал вынимать механизмы для ремонта в цехах. Протянули, кинули на судно резиновые шланги с паром и водой, подключили толстый электрический кабель, чтобы на сухогрузе, где разобрана машина, было тепло и светло. А заводской художник, как всегда, принёс и поставил на берегу возле трапа фанерные щиты, на которых был изображён график ремонта и написаны призывы: ТОВАРИЩИ ДИЗЕЛИСТЫ! ОТРЕМОНТИРУЕМ МАШИНУ НА ЗНАК КАЧЕСТВА! КОРПУСНИКИ! НАША ЗАДАЧА — ЗАВЕРШИТЬ РЕМОНТ КОРПУСА К 15 АПРЕЛЯ! Повесили плакат и для малярного участка, которым руководил молодой мастер Стёпа Шишов: ТОВАРИЩИ МАЛЯРЫ-ОШКРЯБЩИКИ! ОШКРЯБАЕМ «ГЕРКУЛЕСА» НА 2 НЕДЕЛИ РАНЬШЕ СРОКА! Вместе с рабочими занялась ремонтом и команда: механики — машиной, электрики — освещением, радист — рацией. К Стёпе Шишову подошёл, отдуваясь, тяжёлый вислоусый человек, вытер шерстяной шапочкой потное лицо и протянул толстую, как буханка, ладонь: — Будем знакомы! Боцман Беседочка. Ты, что ли, малярный начальник? Скажи своим орлам-шкребыхалам, что принимать очистку буду сам! Под платочек! И достал из грязных брезентовых брюк белый носовой платок. — Ладно, боцман! — спокойно сказал Степан. — Нас на «понял-понял» не возьмёшь. Платочки у нас тоже есть. Как положено, так и сделаем. Боцман уставил на молодого мастера жёсткие заплывшие глазки. — Вот и договорились! — заключил боцман. — Просто я люблю, чтобы порядок был… Как «в лучших домах Лондона». А маляры, заткнув уши ватой, облепили уже судно, принялись оббивать молотками, скребками, воздушными щётками старую краску и ржавчину. Из раскрытых трюмов задымилась рыжая пыль. Громкая работа! Пустой сухогруз загрохотал на весь завод, как огромная железная бочка. — Вот идолы-то! — ворчали рабочие других цехов и матросы, — Скоро ли кончите? — На две недели раньше графика! — улыбался Шишов, — А может, и раньше. Когда сидеть в каюте становилось невмоготу, капитан Звонцов надевал фуражку с большим лаковым козырьком и прогуливался по набережной вдоль «Геркулеса». «Двести семьдесят четыре шага, — подсчитал капитан. — Длина судна сто шестьдесят шесть метров… Чему же равен один шаг?» Производя в уме деление, капитан придирчиво осматривал сухогруз, как шофёр свою машину после долгого трудного пробега. Сейчас, когда борт был очищен, заметны стали вмятины толстой металлической обшивки. «Эта — когда танкер-датчанин, потеряв управление, привалился в Порт-Саиде, — вспоминал капитан. — Эта — когда поднимали рыбаков с тонущей японской шхуны… Эта…»