Что испытывает человек, оказавшись в краях своего детства? Прежде всего, радость от того, что видишь знакомые места. Радость от того, что ждёшь — вот-вот встретится старый друг! Но бывает ещё почему-то немножко грустно, словно в светлом осеннем лесу, тихо роняющем листья. Может быть, потому, что того счастья, которое было когда-то, уже не вернуть… У меня ёкнуло сердце: неужели это та самая песчаная коса, где валялись мы под солнцем? Так же, как тогда, была она покрыта осыпавшимися следами босых ног. Значит, кто-то приходил сюда купаться в жаркий день и бегал по горячему песку, делал такие же запруды у воды, запуская в них пойманных в пригоршню глазастых мальков… Вот я и приплыл в своё детство… С радостью и печалью в сердце я отшагал те десять километров, что отделяли село от Битюга. Там жил мой давний друг Коля. Он работал главным агрономом сада и, конечно, был уже не Коля, а Николай Аркадьевич. В совхоз-сад я пришёл под вечер. В конторе Колю я не застал. — Он тут редко сейчас бывает, — сказала мне уборщица. — Время такое — съём урожая! На широком асфальтированном дворе было тесно от ящиков с яблоками. Между ними осторожно разворачивались тяжёлые грузовики и тракторы с тележками, сновали вёрткие автопогрузчики и автокары. Двор был похож на перекрёсток дорог, по которым шло перебазирование механизированных войск. На упакованных ящиках свежей краской было написано: «Архангельск», «Свердловск», «Новосибирск»… Эх, яблочко, далеко ты катишься! Коли и здесь не было. — Где-нибудь в саду! К сторожке загляни! Я никогда ещё не был в таком громадном саду. Коля писал мне, что в сад приходят из леса лоси, кабаны и куницы, в нём живут зайцы-русаки. Это всё гости непрошеные: лоси обкусывают молодые веточки, зайцы обгрызают кору, кабаны подкапывают корни. Другое дело — птицы и пчёлы. Одни истребляют вредителей, другие опыляют цветущие яблони. И здесь их любили: на деревьях висели скворечни и дуплянки-синичники, а под яблонями ровными рядами разноцветных ульев выстроилась пасека. Совсем засумерничало в саду, когда мы с Пыжом добрались до сторожки. Вышла стоптанная луна и покачивалась в перистых сквозных облаках. Возле белёной мазанки сидел на перевёрнутом ящике сторож и гладил корноухого кудлатого пса. У стены стояла охотничья одностволка-«переломка». В её ствол был воткнут подсолнушек-позднышек. — Сиди, Рвач, сиди, — уговаривал сторож псину. — Это сразу видно, не жулик. Те гнутся, хотят стать помене. А этот вон как идёт, лбом яблоки сшибает. — Я нечаянно, — сказал я. — Не успел пригнуться…. — Да сшибай, сшибай, — разрешил старик, — Их вон сколько, пять тысяч тонн! Замучились, день и ночь грузим. Караульный пёс Рвач колотил по ящику толстым от репьев хвостом и посматривал янтарными глазами то на меня, то на Пыжа. И взгляд их говорил совсем не то, о чём стучал хвост. — Сердит, видать? — я отвёл на всякий случай городского чистюлю Пыжа в сторону и привязал под яблоней. Более близкое знакомство с кудлачом едва ли обошлось бы без драки. — Что ты! — согласился сторож. — Второй директор! — Имя какое-то дали ему человечье… Дорого берёт за свою охранную службу, что ли? — Эго смотря у кого какие штаны. Одному тут порвал, а они какие-то американские. Джинсы, что ли, двести рублей, говорят, стоят. А какой артист! Человека никогда не тронет, а одни только брюки, ну как ножом срежет! «Это точно, — говорили прозрачные собачьи глаза, — Это я умею…» — Охотников до витаминов хватает, — продолжал сторож. Он, видно, хотел наговориться впрок, на всю одинокую безмолвную ночь. — Как-то слышу раз — яблоню трясут, яблоки об землю — тук, тук, тук… Притихнет маленько, и опять — тук, тук, тук… Ах ты, пакостник, думаю, сейчас я тебя прямо с дерева сыму. Подкрался потихоньку — наверху никого. А под яблоней, смотрю, — кабанша и вокруг ейные поросята. Она нет-нет да и торкнет в ствол плечом — яблоки градом. Постоит, послушает, ушами поводит — и опять. Яблоки падают, а ребятки за ними гоняются, шустрые такие и полосатые, как хоккеисты… Или вот как тогда… Голубой электрический свет залил сад. Сторож зажмурился и замолчал. Полуоблетевшие ветки яблонь вычертились на свету кружевной сетью, в которой, как пойманные воробьи, темнели яблоки. По садовой дорожке катился, подпрыгивал на резиновых шинах, трактор. Он полоснул лучом по белёной стене сторожки, выхватил горой лежавшие под навесом яблоки и остановился. В прицепной тележке, держась за высокие борта, галдели и смеялись женщины. Среди них я разглядел Колю. Он узнал, выпрыгнул и сгрёб меня в охапку: — Садись, поехали! Я подсадил Пыжа, меня подхватили сразу несколько крепких небольших рук. Выхватывая фарами стволы яблонь, трактор поскакал в сторону усадьбы. То наискосок, то поперёк открывали свою глубину междурядья. В них клубился голубоватый туман. Держась друг за друга, девушки пели: Как на лужке при луне… Тележку трясло, песня прыгала и рвалась: «А-а-а… у-у-у…», но всё равно было прекрасно ехать по лунному саду, пахнущему яблоками и отсыревшей к ночи землёй. Коля был моим охотничьим другом. Сколько немереных километров прошли мы вместе, о чём только не было переговорено у неторопливого ночного костерка! Я провёл у Коли почти весь следующий день. Он показывал мне сад. Пыж останавливался у холмиков свежекопаной земли, шумно сопел: где-то под нами, в таинственном саду корней, прокладывал свои ходы крот. — Приезжай, когда откроется охота по чернотропу! — прощался со мной Коля. — Пропасть, сколько стало кабанов! Будто сообразив, о чём идёт речь, Пыж напомнил о себе, ткнул в руку носом: «Соглашайся, чего там!» И я пообещал: — Приеду! ОСЫ, ШЕРШНИ И ЩУРКИ Запах яблок — один из самых моих любимых. Он говорит о довольстве осенней земли и радостном труде садовода. Теперь у меня в лодке пахнет Колиным садом. Целый ящик великолепных яблок! Их сразу оценили осы. Пахучая струя, которая тянется за лодкой, притягивает их с близких берегов. Осы вызывают у меня одно и то же воспоминание: летнее погожее утро, открытая веранда, где пьём мы чай, солнечные зайчики на стенах и потолке, сирень и птичий щебет за окном — и непременно оса, нащупывающая своим хоботком что-нибудь сладкое. За это воспоминание я отношусь к осам с симпатией. Чем можно им поживиться в сентябрьском лесу? Отцветающие ромашки, скабиозы, лиловые головки татарника… Если повезёт — груши-дички, ягоды тёрна, лесные яблочки-кислушки, шиповник. А тут — отборные плоды сорта «осеннее полосатое»! Сладкие и ароматные! Как только осы улавливали пахучий «шлейф» лодки, они без сожаления расставались с тощими головками татарника и кидались в погоню. Они ползали по лодке, забирались мне в волосы и щекотали шею. Они искали лазейку в заветный ящик. На нём сидел Пыж. В густой Пыжовой шубе устойчиво держался запах «осеннего полосатого». Осы липли к Пыжу, как к мёду. Он отщёлкивался по-волчьи. Чак! — мимо. Чак, чёлк! — Ох, смотри, Пыж, «рубанёт» тебя оса! Чёлк, чёлк! — опять мимо. Чак! — и пёс вскочил, завертелся, скалясь и строя рожи, отплёвываясь от осы. Лодка накренилась. Пыж спрыгнул и поплыл к берегу: ну тебя с твоими яблоками! А в ящике шло пиршество. Осы выгрызали в яблоках пещеры и, опьянев, засыпали. Я извлекал их соломинкой, вялых и сонных, сомлевших от блаженства. Выбранные осами яблоки были всегда самыми спелыми и сладкими. Шершень — тоже оса, только раза в два больше. Но жалит больнее, чем оса, не в два раза, а, пожалуй, раз в десять. Разнесёт укушенное место и, бывает, даже температура поднимется. Правда, пи осы, ни шершни первыми обычно не нападают. На открытом берегу я увидел необыкновенную лесную яблоню. На всех диких яблонях яблоки с грецкий орех, а па этой — как в Колином саду. Захотелось мне отведать лесного яблочка и сравнить с теми, что были в ящике. Я забрался на дерево, тряхнул. Посыпались яблоки. И тут же раздалось грозное гудение. Шершни! Я спрыгнул, подхватил первое попавшееся яблоко и кинулся бежать. Целое и красивое снаружи, яблоко было почти полностью выедено изнутри. Одна кожура. Так обработали его шершни. Я всё-таки попробовал его. Оно было не таким вкусным, как из сада, но несравненно слаще, чем другие дички. Сидел, наверное, на берегу рыбак, грыз, глядя на поплавок, яблоко, кинул через плечо огрызок, и поднялось из него дерево; сманившее шершней со всей округи. Там, где много ос, много и щурок. Осы — их излюбленная добыча. Оперенье у щурок, как у райских птиц, окрашено красным и жёлтым, синим и зелёным. Щурки — землекопы, роют для своих гнёзд норки. Только селятся не поодиночке, как зимородки, а компанией. Не раз я видел поселения щурок в подмытых рекой берегах. Осыплется берег, и откроется обрыв, слоёный, как торт наполеон. Верхний слой, самый чёрный, густо пророс корнями трав. Под ним серый, посветлее. А дальше и жёлтый, и коричневый, и снова чёрный. Так меняла своё русло речка, наносила глину, ил и песок. Щурки для своих гнёзд выбирают слой помягче. Весь этот пласт, как из пулемёта, чёрными дырками прострочен. Однажды, когда я подплыл к такому обрыву, выпорхнула из норок стайка пёстрых и стройных, чуть поменьше скворца, птиц — щурок. Будто радуга вспыхнула над рекой! И затараторили наперебой, как камешки в ручье посыпались: «Чюр-р-р, чюр-р-р, чюр-р-р…» Потому, наверное, и называются «щурки», что имя своё выговаривают. Охотятся щурки высоко в небе и всё время ведут гурчливую болтовню. Каждый день я слышал в поднебесье говорливых щурок, а видел близко только в этрт раз. БОГАТЫРСКИЕ КОНИ На берегу стояла девушка в синих шароварах и бело-голубой динамовской майке. Опа держала в поводу коня. Коня-великана. На его широченной спине можно было улечься, как на диване. Его толстые ноги были похожи на колонны, а копыта — на перевёрнутые небольшие тазики. Но удивительнее всего была его масть — белая с шоколадными пятнами. Или шоколадная с белыми пятнами. Пожалуй, белого и шоколадного коню досталось поровну. Конь пил. Круглые глотки прокатывались, как мячики, по его склонённой шее. Казалось, речка изменила течение и потекла к его губам. Даже подводные травы повернулись, тянули длинные листья туда, где пил конь. А он засасывал Битюг и тяжелел. Его копыто, накрывшее травяную кочку, медленно погружалось в воду. Девушка щурилась от солнца и легонько посвистывала. Так делают всегда, чтобы лошадь напилась всласть. Ветерок-полудённик перебирал белокурые волосы девушки и шевелил тяжёлую гриву копя, закрывавшую ему глаза. На лугу паслись ещё два коня, такие же мощные и гривастые. Только масть их была обычной: один вороной, а другой — гнедой. Их начищенные бока блестели на солнце. Кони похрустывали травой, отмахивались от слепней пышными хвостами и топали ногами. Зелёный бережок вздрагивал от их копыт и отдавался глухим звуком. Наверное, именно такие кони носили богатырей Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алёшу Поповича, когда они объезжали границы Руси, охраняя её от супостата. — Кони, вижу, пасутся. Где же чудо-богатыри? — спросил я девушку.