— Это дело как раз не ваше! Посторонних не звали! — буркнул Карнаухов, еще держась за Танин свитер, но явно уже желая переключиться на жабо Мумозина или его бороду. — Как вы со мной разговариваете? — возмутился Владимир Константинович. — Не разговариваю я с тобой, не разговариваю! Вон пошел! — хрипел Карнаухов. Таня холодно посмотрела на Мумозина. Свитерок ее так был перекошен и задран Геннашиной лапой, что обнажились полоса белого живота и английская булавка, которой вместо оторванной пуговицы были застегнуты ее брюки. — Я, Владимир Константинович, уезжаю в Москву. Скоро, — сказала она. Брови Мумозина, карандашом нарисованные вразлет, встали вертикально: — Как это? Кто вам позволил? — Ну вот, еще один не позволяет, — равнодушно отвернулась Таня. — Я не один какой-то! Я художественный руководитель! Вы плотно заняты в репертуаре. Билеты проданы! Репетируется «Отелло»! У вас, в конце концов, есть обязательства, есть контракт, и я принудю… принужу… вынужден принудить вас к выполнению вами взятых вами… — Мумозин вконец запутался. — А пошел ты! — вставил Геннаша. «Наконец-то! Я не посмело этого сказать, хотя на языке вертелось», — отметил про себя Самоваров. Он все еще выглядывал из двери Шехтмана. От криков и непокоя у него снова разболелась голова и стало подташнивать. Проклятый Кучум! — Это неслыханно! — снова завелся Мумозин. — Послезавтра «Последняя жертва»! Да я вас за срыв спектакля! В приказе! — Тугину послезавтра я могла бы сыграть, — подала голос Мариночка. — Кто на тебя, облезлую, смотреть станет! — не удержалась белокурая Альбина. Во все время скандала она не сводила тоскливых синих глаз с могучей фигуры Геннадия Петровича. Тот тяжело дышал, но, кажется, уже отходил и на глазах скучнел. Владимир Константинович приободрился: — Предательство отвратительно! Вы, Татьяна Васильевна, предаете театр, предаете искусство. Мы сквозь пальцы смотрели на многие ваши деяния — на недисциплинированность, на опоздания, на неуважение принципов психологического… А, Ефим Исаевич! — он наконец заметил Шехтмана. — Добрый вечер! Вот, полюбуйтесь на плоды вашего попустительства. Посреди сезона, в напряженный для театра момент избалованная вами госпожа Пермякова вздумала устраивать свои личные делишки… — Что личное? Как ты сказал? — вскричал унявшийся было Геннаша и мигом схватил Владимира Константиновича за грудки — точь-в-точь как вчера утром на репетиции. Снова раздался дружный оперный визг. Нездорового Самоварова даже замутило от такого дежа-вю. В толпе вместе с любопытными некоторое время уже толкалась престарелая билетерша в синем пиджаке. Она дотолкалась до первых рядов, выбрала момент, когда хор загружал легкие воздухом и на мгновение смолк, и пронзительно закричала: — Здесь какой-то Самосвалов есть? Есть тут Самосвалов? Тряска Мумозина приостановилась. Все посмотрели друг на друга. Самоваров густо покраснел. Владимир Константинович из объятий Карнаухова скосил глаз в его сторону и официально произнес: — Вот господин Самоваров, если вы его имели в виду. А в чем дело? Старуха с интересом оглядела Самоварова-Самосвалова с головы до пят. — Так это вы и есть? Пришли там к вам. К служебному спуститесь. К вахтеру. Самоваров понуро проследовал сквозь строй любопытных глаз. От смущения, от неожиданности и непонятности этого вызова вдоль его позвоночника пронесся колючий сквознячок мурашек. Взбунтовались в крови угомонившиеся было кучумовские яды, и на втором марше служебной лестницы его настиг приступ мучительной икоты. «Кого там черт принес? Кульковский к постели прикован, Лена не стала бы ждать у входа, она тут у себя дома. Ведь не знаю я здесь никого, кроме театральных. Что за странный город!» — размышлял по дороге Самоваров. На вахтерском посту вместо бойкого Бердникова воссел какой-то дед, на редкость тупой на вид. И еще кто-то стоял там, у облезлой служебной двери. От неожиданности Самоваров громко икнул — это была Настя Порублева. Настя в серой дубленке с капюшоном, совсем такая же, как в позапрошлом ноябре, когда она приходила к Самоварову и просила помочь одному нелепому парню. Такая или еще краше? Красивые девушки, когда их долго не видишь, кажутся при встрече красивее, чем их представляли. Вот и Настя явно была красивее. Убедившись в этом, Самоваров не испытал никакой радости. Глава 7 — Николай Алексеевич! Вот и я! — весело заулыбалась Настя. В ее хрустальных глазах вспыхнули и тут же погрузились в тень голубоватые глубины. Красивая… — Здравствуйте, — ответил Самоваров. Он все не хотел смириться с тем, что она явилась. Вот если бы моргнуть, и этот бред рассеялся бы! — Не ждали, не ждали! Как вы добрались? Вечером ведь поездов нет. Он старался придерживать дыхание, но не угадывал и безобразнейше дважды икнул, пока произносил эту недлинную фразу. Настя все улыбалась. — А я автобусом, проходящим. Что, быстро собралась?.. Какой тут театрик симпатичный, с колоннами! Самоваров в ответ икнул. Тупой дед-вахтер с любопытством поглядывал на Настю и на грунтованные картонки, привязанные к ее сумке. Однако икота Самоварова занимала его еще больше. — Ты выпей воды и потом не дыши, — надменно и зычно посоветовал он. — А вот и пьеса у меня, «Принцесса на горошине», — Самоваров стал совать Насте полученные от Шехтмана листки. — Можете сразу и приступать… через две недели премьера. — Воды выпей и не дыши! — гаркнул дед. Он, видимо, решил, что Самоваров, как и он сам, туг на ухо и не расслышал полезного совета. Самоваров только страдальчески повел плечами. Неловкое молчание наконец было нарушено его иканием, а также донесшимися со сцены звуками вальса Хачатуряна. Мишка Яцкевич на посту! — Там что, спектакль? — прислушалась Настя. — Угу. «Горе от ума», — подтвердил Самоваров. — Хотите посмотреть? Он отвел Настю, прямо в дубленке и с картонками, в свою директорскую ложу, а сам отправился в туалет пить воду и не дышать. С ужасом взирал он на свое зеленое, несчастное, икающее лицо в зеркале. А Настя, однако, скоро приехала! Это к лучшему — завтра можно делать ноги. И с плеч долой. Лена говорит, дело верное. А Мумозин слегка ненормальный. Но жулик… Она такая красивая! Старый дурак. Зачем пил? К черту стулья! Уже ничего не поделаешь. Избавившись от икоты, Самоваров почувствовал себя посвежевшим и вполне приличным. Он вернулся в директорскую ложу, называл Насте актеров, смешно рассказывал про потолок в декорационном цехе и даже повел за кулисы. Оттуда они наблюдали выразительный профиль Мумозина. Владимир Константинович растопырил руки и закричал навзрыд: «Ве-ли-ко-лепные соорудя па-ла-ты!..» — Чего он орет-то так? — шепотом спросил юный монтировщик, который изготовился выкатить на сцену фанерную колонну на колесиках. — Климакс у него, — ответил Лео Кыштымов гадким голосом. Он ждал своего выхода и уставился бесстыдно на Настю выпуклыми глазами, еще розовыми после вчерашнего. Хотя, возможно, они всегда у него розовые? Самоваров поспешил увести Настю подальше от разнузданного Лео. Они вернулись в ложу и оттуда полюбовались Юрочкой, который в малиновом пиджаке присутствовал на балу у Фамусова в числе четырех гостей (текучка! больше гостей наскрести не удалось). Юрочка даже вальсировал под Хачатуряна, только дамы ему не досталось, и он кружился, подняв руки веночком над головой, и все норовил поддать бедром уворачивавшегося и скалившего зубы Кыштымова. Мумозин-Чацкий кричал монологи, высоко вздымал к потолку бороду и показывал поросшую шерстью шею. — Согласен, Чацкий бесится перед пенсией, — злословил Самоваров, сидя в золоченой пасти директорской ложи. — А вот и Фамусов! Это Геннадий Петрович Карнаухов. Ему, как и Чацкому, пятьдесят, но накладочка на лысине здорово его молодит. Во всяком случае, меня уверяли, что молодит. Он и будет у вас принцем на горошине. Настя смеялась. Ей почему-то спектакль нравился. Нравилась Альбина, которая падала на кушетку, высоко задирала ноги и показывала залу очень стоптанные, пыльные подошвы. Нравилось, как добросовестно плясала четверка гостей. Вскоре Владимир Константинович потребовал карету, побегал немного на месте, потряс бязевым плащом и шаркающей трусцой двинулся вон из Москвы. — До чего все-таки весело всегда в театре! Даже когда спектакль ужасный, — заключила Настя. — А где тут эти служебные комнаты? Вы ведь прямо тут живете, в театре? — Я тут не живу, — ответил Самоваров. — А я так поняла по телефону… и рассчитывала, что… Вот те раз! В самом деле, куда ее теперь девать? Ночь уже на дворе. Что же, к Кульковскому? В его клетушки, под кружевную кровать? — Не волнуйтесь, сейчас все устроим! — с фальшивой бодростью заявил Самоваров и отправился искать начальство. Мумозин как сквозь землю провалился. Самоваров уже вообразил Настю на своей раскладушке под сенью гвоздик и ромашек, а себя, как Юрочку, в уголку, на газетке. Черт знает что такое! Зачем он пялился на спектакль, когда у самого горе, и не от ума! Вдруг со сцены, где монтировщики с грохотом разбирали Вовкины конструкции, донесся пронзительный ор Шереметева. — Что? Художник? Какие проблемы! — обрадовал Эдик Самоварова. — Мы его к Кыштымову подселим, в восьмую! Там есть комната. — Художник — это молодая девушка, очень интеллигентная. Кыштымов как-то не очень подходит, — объяснил Самоваров. Он припомнил и рассказ про жабу, и алчные розовые взгляды Лео на Настю. — Да, Кыштымов довольно похабный, — согласился Эдик. — Может, его к вам отселим? Нет, он не пойдет, ему там что-то мерещится… Что же делать? А если ее тут поместим, в моем кабинете? Диван-кровать здесь зеленая, постель какую-нибудь подберем, а? А завтра видно будет. А? Настя на зеленый диван согласилась. Но когда Самоваров и Эдик пожелали ей спокойной ночи, она забеспокоилась. — Как же это? Я что, одна буду в целом театре? Таком огромном и пустом? Ее голос задрожал. — А чего бояться? — не понял Шереметев. — Мы же вас запрем тут! А внизу будет сторож Мироныч. Он, правда, глухой, как чурбан, и дрыхнет всегда, но так и спокойнее! Чего бояться? На глаза Насти навернулись крупные слезы. Самоварову стало ее жалко. И стыдно: ведь, по сути дела, именно он заманил ее в этот дурацкий театр, а теперь бросает на произвол судьбы, под охрану глухого Мироныча (не того ли, что давал советы пить и не дышать?). — Может, и мне остаться… — начал было он. — Ну да! Великолепно! — заорал Эдик. — Да здесь год можно прожить, не выходя! Диванов-кроватей — до хрена! Любой выбирайте! Вы можете здесь, а вы — в предбаннике, почти рядом. И страшно не будет! Он тут же выскочил за дверь и с грохотом разложил тамошний диван-кровать, даже прыгнул на него и опробовал, высоко подскакивая на пружинах и крича: — Глядите, как отлично! Диван-кровать что надо! Какая крепкая! «Вот тебе и отоспался после кучумовки!» — с досадой подумал Самоваров. Он потушил настольную лампу (такие были во всех кабинетах — наверное, тоже подарок каких-то спонсоров — любителей психологизма). Зеленый диван оказался неровным и неудобным. Под голову Самоварову Эдик выдал подушку-думку из какого-то исторического спектакля. Думка была плюшевая, лысоватая и пахла тленом. Самоваров безуспешно пытался ее взбить. Он досадовал, что заварил такую кашу, и надо теперь возиться с Настей, совершать глупейшие рыцарские подвиги вроде этой ночевки. «Дурак из дураков», — самокритично повторял он. Голова его гудела, перед глазами все вальсировал Юрочка и орал Мумозин во фраке. Самоваров вздохнул, помял еще подушку и собрался снимать протез. Тихо скрипнула дверь. Самоваров повернулся и увидел что-то белое. — Мне страшно. Там кто-то ходит, — раздался тихий Настин голос. — Кто ходит? Где? Это, наверное. Мироныч, — проворчал Самоваров и включил лампу. Он увидел рядом с собой Настю в белой ночной рубашке с атласным бантиком на груди. — Мироныч — это внизу. Это дед. А здесь другое! Небольшой кто-то, — шепотом объяснила она. — Что за ерунда! Никого здесь нет.