Впрочем, бросаться к двери, забыв про осторожность, как к себе домой, тоже не стоит – а вдруг там и правда тип с ружьем, а то и маньяк с мачете? Краш осторожно, как можно тише, подкралась к единственному окошку, но получилось так себе – полянку устилали сухие опавшие листья, в тишине хрустящие под ногами, словно петарды. Она заглянула в щель между занавесками, но не разглядела ничего, кроме ручки старомодного металлического кофейника на столе под окном. Всё остальное тонуло во мраке, так что оставалось лишь как следует приглядеться к этой ручке. На ней толстым слоем лежала пыль, значит, ее уже давно никто не касался, то есть внутри скорее всего пусто. Наверное. Она обошла хижину кругом в поисках следов (тоже мне, следопытка нашлась, и что ты там надеешься разглядеть?). Да уж какая есть, и различить на земле свежие следы как-нибудь в состоянии. Впрочем, таковых ни на поляне, ни у двери хижины не оказалось. Больше проверять было нечего, она подошла к двери и дернула за ручку. Заперто. И тут Краш разобрал дикий хохот – она так намаялась, проголодалась, испереживалась из-за вооруженного маньяка, что даже не подумала о том, что хозяин, покидая хижину после закрытия сезона охоты, мог просто запереть дверь. А потом слезы сами брызнули из глаз, и, услышав свой безумный смех сквозь слезы, девушка поняла, что впадает в истерику, и одернула себя: – Хватит. Включи мозги, Краш. Слова, конечно, не ее, а отца – обычно он так подбадривал, когда она застывала в растерянности, не зная, что делать. Довольно долго это раздражало, пока она не поняла, что он советовал перевести дух, отвлечься, обдумать все решения в отдельности. Краткость – редкое умение выразить емкую мысль всего в трех словах. Окошко слишком узкое, в него не пролезть, даже если высадить стекло, чего ей совсем не хотелось – если удастся проникнуть внутрь, лишняя дыра ни к чему. Краш тщательно поискала возле двери запасные ключи, которые иногда прячут на всякий случай, потом приподнялась на цыпочки, точнее на одну цыпочку, из-за чего чуть не навернулась, и пошарила за притолокой, но в результате только заработала такую здоровенную занозу, что невольно вскрикнула. В Былые Времена – так она про себя называла прежнюю жизнь до того, как всё пошло наперекосяк, тоже с большой буквы, как «Кризис» – какая-то заноза показалась бы сущей мелочью, выдернуть ее по-быстрому, может, заклеить ранку пластырем, да и дело с концом. Только нынче любая зараза гораздо страшней, чем раньше – мало того, что через каждую ранку может проникнуть смертоносный вирус-мутант, уже выкосивший столько людей, так еще без антибиотиков любой порез или царапина может оказаться смертельным. К счастью, антибиотиками Краш запастись всё же удалось – подфартило в самом начале путешествия, но лучше бы их приберечь на крайний случай. Эти таблетки были на вес золота. Она уселась прямо у порога на ковре из опавших листьев и выудила из рюкзака аптечку. Потом тщательно протерла руки и кончик пластикового пинцета антисептической салфеткой. Извлечь занозу не составило труда, и обработав и заклеив кровоточащую ранку, Краш убрала аптечку обратно в рюкзак. Потом тяжело вздохнула при мысли о том, что пора вставать. Как же она устала. Пока не пришла эта беда, девушка и не представляла, что можно настолько вымотаться, но теперь чудовищная усталость преследовала ее повсюду, непосильной ношей давила на плечи и пригибала голову к земле. И вдруг в одном бревне примерно в футе от земли она заметила небольшое отверстие от выпавшего сучка. Если бы не присела на эти сухие листья, ни за что бы его не разглядела. Краш достала фонарик с солнечной батарейкой и ручным генератором, не требующим зарядки – одна из ее гениальных идей – и заглянула в ямку. На глубине четырех-пяти дюймов, так далеко, что случайно и не заметишь, блеснуло что-то бронзовое. Краш схватила ключ и вскочила на ноги. При звуке отпирающегося замка ее охватил восторг. Получилось. Можно заночевать в хижине. Пыли внутри накопилось столько, что она поднялась столбом из-под ног, и тут же запершило в горле. Краш поборола желание захлопнуть дверь (она в безопасности, по крайней мере, на эту ночь), нашла подвешенный на двери веник, вымела пыль и раздвинула занавески, чтобы впустить в комнату хоть немного света. В углу комнаты стояли две сложенные раскладушки, небольшой столик с двумя стульями и кофейник, который она видела через окно. У металлических стульев с желтыми пластиковыми сиденьями вид был такой, словно их подобрали на свалке, но они оказались достаточно прочными и, на взгляд Краш, вполне годились, чтобы посидеть и перекусить, прежде чем отправляться на целый день в лес. Рядом с окном висели три деревянные полки, на нижней стояли эмалированные кружки и миски, синие в белый горошек, из стеклянной банки без крышки торчали ложки, вилки и ножи, а рядом – чугунная сковородка и большая кастрюля. Нашлась даже походная плитка и несколько баллонов пропана, значит, не придется выходить наружу и разводить костер. А на верхних полках обнаружилось настоящее сокровище – множество разнообразных банок с консервированными супами, готовые блюда в вакуумной упаковке, пачки макарон, две банки томатного соуса и даже запечатанный пакет сухариков, хотя они уже, наверное, зачерствели. Но самое замечательное – на полу под полками стояло несколько закрытых бутылей с питьевой водой. При любом намеке на чрезвычайную ситуацию из магазинов первым делом сметают питьевую воду в бутылях. Как ни странно, американцы постоянно живут в страхе остаться без воды, которой в этой стране всегда хватало в избытке, во всяком случае, раньше. Как только выяснилось, что болезнь распространяется с невиданной быстротой, и скоро придется устраивать убежища, эвакуироваться и так далее, упаковки бутилированной воды разлетелись с прилавков, словно отрастив крылья. Само собой, не обошлось без новостных репортажей о беспорядках в магазинах, о безумцах, готовых перегрызть друг другу глотки ради последней упаковки воды. При виде этих диких сцен у Краш всегда возникал вопрос, почему репортеры даже не пытаются вмешаться или помочь, а просто снимают своих ближних в самом неприглядном виде. Завтра перед уходом сушеные продукты можно будет сложить в рюкзак, от них он не особо потяжелеет, а здесь и сейчас поесть макарон с томатным соусом. Прямо какая-то невероятная роскошь – спагетти и томатный соус из стеклянной банки, да еще сидя за настоящим столом, а не на корточках над миской. Но сначала девушка поставила раскладушку. Запах от нее шел немного затхлый, но это такая мелочь по сравнению с возможностью выспаться не на голой земле, которая словно просачивалась сквозь днище палатки, утеплитель спального мешка и насыщала всё вокруг промозглой сыростью, как ни старайся от нее уберечься. Краш закрыла и заперла дверь – кроме замка в ручке чуть выше уровня глаз была задвижка, щелчок которой показался просто божественной музыкой. Как приятно оказаться в уютной тесноте четырех стен и не слышать ни писка и шуршания мелкой лесной живности, ни щебета птиц, ни шелеста листвы на деревьях. Она в тишине и полной безопасности. А вдруг кто-нибудь заявится, пока ты спишь? Ну нет, даже не начинай, хватит на этом зацикливаться, а то окончательно свихнешься. Собралась снять протез – вот и снимай. Она нажала кнопку на лодыжке и, облегченно вздохнув, разъединила искусственный сустав. Краш сняла носок с культи, протерла ее, и внимательно осмотрела, не ли где потертости или покраснения. Всю жизнь ее преследовал этот страх – а вдруг по недосмотру с культей случится Что-нибудь Такое, из-за чего придется ампутировать снова? Эта постоянная угроза нависла над ней с раннего детства, после ампутации ноги, и с тех пор ни на секунду не отпускала смутная тревога, что обрубок может воспалиться, инфекция распространится до самой кости, начнется гангрена или омертвение, и снова «здравствуй, пила, и прощай, кусочек ноги», а потом еще кусочек, и так до тех пор, пока от ноги ничего не останется. Жить, конечно, можно и после этого, в конце концов, она с восьми лет, то есть бо́льшую часть жизни, ходит с протезом, и практически не ощущает какой-то ущербности, почти ни в чём не уступает здоровым, хотя многие сочувствующие считают иначе. «Но окончательно смириться с такой потерей всё равно не получится, – размышляла она в полусне, свернувшись в спальном мешке. – До конца своих дней так и будешь чувствовать, что чего-то не хватает». Как сейчас она идет в одиночестве по лесу и то и дело по привычке оборачивается что-нибудь сказать брату, папе или маме – а их рядом нет, хотя кажется, что должны быть». Глава вторая Все «вчера»[2] Раньше. Было решено всей семьей отправляться к бабушке, но к намеченному сроку собралась в дорогу одна Краш, а остальные еще канителились, словно не понимали, что дело не терпит отлагательств. Адам целое утро метался по дому, пытаясь запихнуть в рюкзак всё самое дорогое, что не мог бросить, а родители его даже особо не поторапливали. Братец вообще оказался дома только потому, что из-за эпидемии в университете отменили начало семестра и на всякий случай велели всем студентам переждать вспышку дома, пока не исчезнет опасность, полагая (по мнению Краш, совершенно правильно), что общага – всё равно что лучшая питательная среда для распространения заразы: толпы не очень-то чистоплотных студентов в тесном соседстве, словно кролики в садке. Но опасность так и не миновала, а только увеличилась, несмотря на карантин и прочие меры предосторожности, а также отчаянные попытки врачей разработать и запустить в производство вакцину, способную остановить этот кошмар, объявший всю страну. Родители тоже вздыхали над тем, что придется бросить – фотографии, книги, мамино свадебное платье, блестящие детские башмачки и многое другое. Краш убеждала их, что эти мелочи не стоят выеденного яйца, надо думать о спасении собственных жизней, но ее никто не слушал. Кто же станет слушать младшего ребенка в семье, даже если ему уже исполнилось двадцать лет. Мама Краш уже тогда была больна. Кашель начался накануне вечером, казалось, совершенно безобидный, словно что-то попало в горло. Она выпила пару чашек чаю с мёдом, поминутно встревоженно переглядываясь с отцом. Оба поняли, в чём дело, просто боялись произносить вслух. Родители независимо от своего возраста и возраста детей всегда стараются их оберегать, делать вид, что всё в порядке. Но Краш была далеко не дурочка, и понимала, что значит тот кашель, знала, что вирус добрался и до них и теперь остается только ждать, кто заболеет. Симптомы проявлялись не у всех, похоже, у некоторых оказался врожденный иммунитет. Назвать их везунчиками можно лишь с большой натяжкой, ведь обычно они остаются единственными выжившими из всей семьи, а горевать по усопшим близким радости мало. Самое странное, по мнению Краш, почему иммунитет не передается по наследству. Например, если выжила мать, это совсем не значит, что дети тоже выживут, хотя можно ожидать, что ее генетическая особенность должна передаться потомкам. Или почему из троих детей, по идее унаследовавших от родителей сходные гены, выживает только один, а не все? Казалось, что вирус действует избирательно, словно разумное существо, как будто понимает, что для выживания и дальнейшего развития не стоит сразу уничтожать всех носителей подряд на начальном этапе эпидемии. Потом она отмахивалась от этих бредовых мыслей, явно навеянных множеством перечитанных фантастических романов про конец света и пересмотренных ужастиков, что показывали по ночам. Сколько ночей она провела, свернувшись калачиком под одеялом, не в силах оторваться от книжек далеко за полночь, когда уже давно пора спать. Краш была просто помешана на эпидемиях, войнах, глобальных катастрофах, которые во всех красках описывались в книгах и фильмах, и понимала, что один из сценариев конца света рано или поздно осуществится. Ее мать, в жизни не прочитавшая ни страницы, напечатанной после 1900 года, и совершенно не признающая фильмы ужасов, заявляла, что от подобных «творений» просто мозги киснут. Надо признать, что по крайней мере безумная теория о разумных вирусах стала плодом воображения, чересчур разыгравшегося из-за этих «творений». Мама была профессором английской литературы, вела курс лекций о Шекспире в небольшом, то есть «престижном и несуразно дорогом» колледже в дальнем конце города, где учились в основном белые дети из состоятельных семей, и рассказывала, что порой ловила на себе косые взгляды – многие не ожидали встретить темнокожего преподавателя творчества Шекспира. – Один парень как-то раз спросил прямо при всех, мол, а правда ли, что Шекспир мне нравится потому, что ритм его стихов смахивает на рэп? – сказала мама с таким вздохом, что сразу стало ясно – усталость ее не физическая, а духовная. – А ты что? Краш совсем не удивилась такой выходке, хотя, пожалуй, следовало бы. Впрочем, ее вообще трудно было удивить, потому что она всегда была готова к самому худшему. Ее больше интересовал ответ матери. – А я спросила, правда ли, что все белые без ума от кантри и автогонок? Зря, конечно – он так и заёрзал от стыда. Ну, не сдержалась, – ответила мама. – Стою, понимаешь, перед классом со своими четырьмя учеными степенями, а тут простой студент всего-то решил проверить, соответствую ли я каким-то надуманным стереотипам. После лекции-то он извинился, так что разошлись мы миром. Осенний семестр в мамином колледже отменили по той же причине, что и у Адама, так что того парнишку она больше не видела. Интересно, понял ли он в тот день хоть что-нибудь, например, что не стоит судить о незнакомых людях только по внешности, или злить тех, от кого зависят твои оценки. * * * Весь конец августа и начало сентября они с ужасом наблюдали, как этот непостижимый кошмар внезапно объявился по всей стране практически в одно и то же время, как эта зараза выкашивала подчистую большие и малые города. Выжившие, которых можно было пересчитать по пальцам, потерянно бродили по опустевшим улицам, но вскоре их отлавливали и отправляли в карантинные лагеря.