– Нам нужно поговорить с тобой, Кармел. Разговор будет очень странный, очень необычный. Нам нужно поговорить. – О чем? – О боли. – Он пристально смотрит на меня. – О боли? – Да, дорогая. О боли. О моей боли. – Он касается ноги. – Ты ведь видишь, как я хожу? Иногда с трудом. С большим трудом. – Что случилось с твоей ногой, Додошка? – спрашиваю я. – Меня сбил автомобиль. Я собираюсь с духом, чтобы не расплакаться, потому что сразу представляю пару коричневых ботинок, которые торчат из-под грузовика. – Ой… как? – Это не имеет значения. Только то, что здесь и сейчас, имеет значение. Он смотрит на меня так пристально, что я боюсь упасть в обморок. Потом тихо вздыхает, но это радостный вздох. Он взбудоражен. – Пожалуйста, деду… Додошка… Может, пойдем домой? – Нет, – он отвечает решительно. – Пробил час, понимаешь? – Пожалуйста, Додошка. – Я обхватываю себя руками и прижимаюсь к дереву. – Я не понимаю… не понимаю, о чем ты говоришь. – Вот как? А по-моему, ты все прекрасно понимаешь. Что-то в глубине его глаз наводит меня на мысль о деревьях, которые качаются в штормовую ночь. Мускулы на его лице так напряжены, что мне кажется – если я коснусь его щеки рукой, она отпрыгнет, как резиновый мячик. Под короткими волосами мою голову колет как иголками. Мне вдруг кажется, что он хочет меня убить прямо сейчас. Я не знаю, с чего я это взяла, но пытаюсь убежать, однако он хватает меня и тащит обратно. Он крепко держит меня за руку, а сам меняет выражение лица. Делает его добрее. – Не убегай, Кармел. Зачем ты убегаешь? Обещай, что ты не будешь так делать. Я молчу. – Обещаешь? Я киваю. Не могу же я признаться, что боюсь, что он хочет убить меня. – Не знаю, известно ли тебе это, но ты особенная девочка. Исключительная, я бы сказал. Не все это видят, но я вижу. Я-то знаю, что ты необычная. Он делает несколько шагов. Я совсем не хочу быть особенной. Я тру руку в том месте, где он сжимал ее. Может, дедушка знает про приступы ускорения времени, которые случаются у меня, и сейчас говорит про них. Но я никому об этом не рассказывала, а он вряд ли умеет читать мысли. Я пытаюсь сообразить, о чем он, потому что у дедушки такой вид, будто он ждет ответа. У меня есть еще один секрет – я вижу энергию внутри человека, как она прибывает или убывает, и люди бывают полные или пустые, как стакан. Но об этом я тоже никому не рассказывала. Я никому не говорила об этих вещах, это мои тайны, я даже не знаю, как выдать их. – Я… я не понимаю, Додошка. – Все ты понимаешь, – он качает головой. Мне хочется плакать. – Нет, не понимаю… Пожалуйста, пойдем назад, к Дороти. Я хочу пить. – В ту самую минуту, когда я увидел тебя, я понял, что ты особенная. И я ждал, ждал момента. Я ждал, когда представится возможность. Я был терпелив, как Иов многострадальный, а это нелегко, Кармел. Знать, как прекрасна может быть жизнь, и ждать. Но иногда приходится ждать, потому что время не наступило, час не пробил. Сегодня я проснулся и увидел это ясное, свежее утро, как будто природа умылась и обновилась. И я подумал: час пробил, сегодня тот день, которого я ждал. Дай мне руку. Я стою неподвижно. – Кармел, дай руку. Дай руку, я сказал, перестань упрямиться. Я хочу спрятать руки за спину, чтобы он даже пальцем не мог коснуться меня. Я хочу убежать назад, к Дороти, хотя знаю, что Дороти больше не любит меня, у нее есть двойняшки. Но если я попытаюсь убежать, он снова схватит меня. Так что я в ловушке. Я начинаю плакать, тихонько всхлипывая. Он медленно, с трудом, присаживается на корточки. Ему очень больно. – Кармел, дорогая. Сейчас не время плакать. Это же такое счастье – дар, которым ты обладаешь. – Его лицо приближается к моему. – Какой еще дар? – всхлипываю я. – Успокойся, ну же. Я не могу сказать тебе. Я могу только показать. Он поднимается, его лицо искажается от боли. Он берет меня за руку, очень нежно и осторожно. Пальцы у него жесткие, а ладонь мягкая. – О, эта рука… – Он замирает и закатывает глаза к небу. Наверное, я шевелюсь, потому что он вздрагивает и наклоняется ко мне: – Кармел, стой смирно. Что ты крутишься, как уж на сковородке? Я не могу сосредоточиться. – Что ты делаешь, Додо? Он смотрит на меня, его глаза расширяются, становятся огромными. У меня снова иголки вонзаются в голову и возникает чувство, что волосы сами собой шевелятся, как щупальца. – Возложи руки на меня, дитя мое. О Господь, взгляни на это дитя, которое есть сосуд твоей благодати… – говорит он, а потом начинает бормотать что-то про себя. Я кладу свою руку на его ладонь и боюсь – вдруг время сейчас замедлится или вовсе остановится и я навсегда останусь в этом страшном кинофильме. Так бывало, когда папа нажимал в видеомагнитофоне кнопку «пауза», и картинка останавливалась, только мигала. – Нет, не сюда. На ногу, туда, где болит. О Господи… Я делаю, как он велит, потому что думаю – чем скорее я соглашусь, тем скорее он разрешит вернуться к Дороти. Я еле-еле касаюсь рукой того места, которое он показал. На бедре, сбоку. Его брюки сделаны из грубой черной ткани. Он замолкает и закатывает глаза. Тут происходит то, чего я ожидала давно, – время до ужаса ускоряется. Облака, как бешеные, мчатся по небу, солнце гонится за ними. Становится жарко, когда солнце взлетает высоко, потом холодно, когда оно падает вниз. Трава шелестит и колышется, следуя за солнцем, все растет на глазах – даже деревья распрямляют ветки и тянутся вверх. Когда время опять начинает течь с нормальной скоростью, воздух уже оранжевый. Солнце наполовину опустилось за край земли, видна только его огромная верхушка. Лицо у дедушки покрыто потом. Он медленно открывает глаза. – Убери руку, Кармел. Рука у меня онемела и прилипла к его ноге, как будто прошло много часов. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но они скрючились, как когти. Рука болтается туда-сюда со скрюченными пальцами, я ничего не могу с ней поделать. Теперь у дедушки совсем другое лицо – спокойное, он улыбается. Как будто никогда в жизни у него ничего не болело. – Сейчас мы убедимся, что я был прав. Я не обращал внимания на ругань Дороти, потому что сердцем чувствовал свою правоту. Мы с тобой сейчас станем свидетелями того, что выше человеческого разумения. Это дар небес, дитя мое. Это дар небес. Я надеюсь, что эти слова означают близкий конец. Я просто не выдержу, если мне придется пробыть с ним здесь, вдвоем, еще какое-то время. – Почему ты грустишь, дитя мое? – Он гладит меня по щеке. – Не надо. Нам с тобой следует ликовать. Прекрасный и благостный момент наступил. Сейчас, вот сейчас. Он кряхтит. Его тело онемело, он столько времени простоял, прислонившись к дереву. – Сейчас, погоди. – Он отрывается от дерева, распрямляется, расправляет плечи. – Вот так. Он похлопывает по своему туловищу, обеими руками приглаживает волосы назад. Ставит одну ногу в коричневом ботинке со шнурками перед другой, словно проверяет что-то. – Ну, с божьей помощью, – говорит он, а потом его голос становится таким тихим, что я ничего не могу расслышать. Он начинает отходить от дерева, шаг за шагом, медленно и неуклюже. Он делает пять шагов, останавливается и снова приглаживает волосы и снова начинает двигаться в ту сторону, откуда мы пришли. Только хромает теперь он гораздо сильнее. Земля очень неровная, и на каждом ухабе он вздрагивает всем телом. Он шагает все медленнее и медленнее, я стою сзади, поэтому не вижу его лица, но думаю, что лоб у него снова начинает походить на головку чеснока. Он останавливается и медленно поворачивается, чтобы увидеть меня. – Кто же ты, дитя?! – кричит он. Мои ноги начинают дрожать так сильно, что я боюсь, как бы они не сломались. Он ковыляет ко мне, то и дело оступаясь и спотыкаясь, и лицо у него страшное, черное, как туча. Какие-то странные хнычущие звуки вырываются из моего рта, хотя я вроде бы молчу. Я изо всех сил, до боли в спине, прижимаюсь к дереву, вжимаюсь в него. – Ты на самом деле ребенок?! – визжит он, его голос отражается от камней. – На самом деле? – Конечно, а кто же я. Ты же знаешь, кто я. Я твоя внучка. Он подходит вплотную ко мне, кладет руки мне на плечи, его лицо приближается к моему. Я не вижу ничего, кроме его глаз, а они слились в одно сине-багровое пятно. Я больше не могу терпеть и кричу. Я кричу прямо ему в лицо.