– Где мое пальто? – Твое пальто пришлось выбросить. Обойдешься пока чем-нибудь из старых вещей двойняшек, а потом что-нибудь купим. Горло болит невыносимо. – Я хочу свое пальто, – говорю я, но она меня больше не слушает, отворачивается. Я даю слово себе и маме, что, когда мне будут покупать новое пальто, я обязательно выберу красное. Мне почему-то кажется, что это очень важно. Ускорения и замедления, как в кино, происходят то и дело. Вот я сажусь в фургон, а в следующую минуту я уже за много миль от этого места, стою под обгоревшим деревом без листьев, которое торчит из земли, на стволе черные следы от ожогов. Эти четверо далеко в стороне, машут мне и зовут к себе. Или я лежу в кровати, смотрю, как капли дождя скользят по стеклу, – и так целый день проходит. За окном гриб вырастает буквально у меня на глазах. Или мы играем с двойняшками в чаепитие, сидим за складным столиком, вдруг они начинают говорить очень быстро и неразборчиво, как будто верещат бурундуки, подносят чашки к губам и делают вид, что пьют, опускают их на стол, и снова, и снова, и снова, их руки мелькают перед моими глазами ту да-сюда, туда-сюда, и у меня начинает кружиться голова. Силвер обращается ко мне, но единственное слово, которое я понимаю, – свое имя в конце. Я хватаюсь за наволочку, которую они постелили вместо скатерти, закрываю глаза, а в ушах раздается их бурундучье верещанье, потом недовольный визг и звон падающих чашек. Сегодня мы ложимся спать, когда еще не совсем стемнело. Я смотрю на двойняшку на верхней кровати и вижу, как у нее растут волосы. Ее длинная черная коса перевешивается через край кровати, и кисточка ползет все ниже и ниже, как струйка мазута. Что происходит? – спрашиваю сама себя. Я вижу, как растут волосы на человеческой голове! 25 Я подружилась с двойняшками. Иногда, правда, они убегают куда-то, и Силвер не хочет разговаривать со мной. Но даже тогда Мелоди заходит в фургон и берет меня за руку. Однажды мы сидели и играли в куклы, и тут дедушка позвал меня, чтобы я вышла. – Я хочу знать, дорогая, о чем ты думаешь? Мы сидим на сухой траве, она колется через тонкое платье. Может порвать колготки, но мне не до этого. – Вот в эту минуту? Ты хочешь знать, о чем я думаю в эту минуту? – Да, дорогая. Я смотрю на белый крашеный бок фургона. Из-под краски проступают черные буквы: «Дракертон, высочайшее качество…» Но что имело высочайшее качество – неизвестно, потому что остальные буквы плотно закрашены и их не видно. – Я думаю – интересно, а что имело высочайшее качество? – Вот как… – Голос у дедушки разочарованный, как будто я думаю совсем не о том, о чем следует. У меня возникает чувство, что события вот-вот ускорятся или замедлятся и наш разговор с этим как-то связан. – А ты что думаешь, дедушка? Я видела печенье в клетчатой коробке, на ней было написано «высочайшее качество», как ты думаешь… – Я думаю, что тебе не следует теперь называть меня «дедушка», – прерывает он меня. – Почему? – Я поворачиваюсь к нему. – Ведь ты же мой дедушка, разве нет? – Да, конечно, я твой дедушка, дорогая. Но здесь люди этого не поймут… Двойняшкам это кажется странным. Да и другим может показаться, не угадаешь заранее. – Но как мне тогда тебя называть? – спрашиваю я и думаю: Деннис, что ли, но мне не нравится это имя. – Может, папа? Как ты считаешь? Двойняшки меня называют так. Ты тоже могла бы называть меня так. – Папа? – М-м-м? – Он смотрит так, будто я уже согласилась. Я считаю, что есть такие особые слова – например, как «дедушка» или «папа», они очень важные. Они не просто слова. Они изменяют мое отношение к людям и отношение людей ко мне. Может, мой папа и непутевый, он больше хочет проводить время со своей подружкой, чем со мной, и долго не приезжал на своем красном авто, но все равно он не перестает быть моим папой. Я специально трогаю пальцами колкую траву. – Нет, я считаю, что это не годится. Я не смогу. У меня не получится. – Вот как. – Он мрачнеет. – Может, отец? Звучит чудовищно. – Э-э-э… Как-то не очень… – Почему? – Похоже на дразнилку: «Отец-молодец». Он вздыхает, разговор явно начинает его раздражать. – Дядюшка? – Не думаю, что это хорошая идея. – Я вцепляюсь в стебелек травы и тяну его, но он сильный, не поддается и не хочет вылезать из земли. – Давай я буду называть тебя… Додошка[3]. – Как? – Додошка. Так Сара называет своего дедушку. – Я вспоминаю про Сару. – Можно я напишу своим друзьям? Я бы написала Саре письмо, рассказала, где я, а ты бы отнес на почту, хорошо? Он молчит, только медленно поводит головой из одной стороны в другую, словно высматривает что-то на горизонте. Наконец, он открывает рот: – Хорошо, хорошо. Но сейчас не об этом речь. Не отвлекайся, пожалуйста, от темы нашего разговора. Это очень важно. – Я же сказала – Додошка. – Ну что ж. Давай остановимся на этом. – Он явно расстроен. Я улыбаюсь ему, чтобы подбодрить: – Мне нравится – Додошка. Это звучит по-доброму. – Ну, полагаю, это важно… – А Дороти я тоже должна теперь называть по-другому? – Нет. – Он снова вздыхает и подымается с земли. Видно, что нога у него сегодня болит сильнее обычного. – Нет, полагаю, что Дороти может оставаться Дороти. Хватит проблем с тем, как называть меня. Хотелось бы, конечно, чего-то получше. Я не хочу создавать проблем. Но я правда не могу называть его папой. Он возвышается надо мной, стоя спиной к солнцу. От этого его фигура оказывается в тени, и когда он говорит, не видно рта: – Пойдем, дорогая. Предлагаю немного прогуляться вдвоем. Только ты и я. Я отрицательно трясу головой. Я не хочу оставаться с ним наедине. – Почему, дитя мое? Почему ты не хочешь? Не могу же я сказать, что порой он наводит на меня ужас? Это будет грубо, невежливо. Особенно после того, как он начал заботиться обо мне. – Я хочу поиграть с девочками. Он наклоняется и – раз! – тянет меня за руку, как выдергивают сорняки из земли. И не отпускает мою руку, а он сильный. Мы идем по этой бескрайней земле вдаль, и я чувствую спиной, как три пары глаз с любопытством провожают нас. Небо над головой огромное, большие валуны выступают из земли, которой, кажется, нет конца. На горизонте что-то смутно голубеет – может, горы, может, облака. Иногда встречаются деревья, но вид у них такой, будто они растут здесь помимо своей воли. А некоторые обгорели, как то дерево, которое я видела во время приступа ускорения. Даже дедушка кажется маленьким в этом бескрайнем пространстве, да к тому же ему с его больной ногой очень трудно идти по камням и жесткой траве. Он вспотел и то и дело останавливается, чтобы вытереть очки платком. Он сильно хромает, его лицо морщится от боли. Я оглядываюсь назад. Фургон превратился в маленькое белое пятнышко, а девочек и Дороти вообще не видно. Мы останавливаемся у дерева. Это голое кривое дерево, оно обгорело и почернело. Дедушка прислоняется к нему и закрывает глаза. Я думаю, что он отдыхает, поэтому сажусь на землю рядом и обрываю кисточки с травы. Его, однако, не упускаю из виду. Посматриваю на него через плечо. – Подойди, – слышу, наконец, его голос. Я не двигаюсь с места, сижу. – Подойди, я сказал, – повторяет он. Я не хочу, чтобы он сердился, поэтому подхожу, но чувствую, как сильно колотится сердце. Мы, дети, – как зомби, я с папой видела фильм про них. Мы должны делать, что нам говорят, и подчиняться без раздумий, как будто наш мозг выскребли и съели. Под деревом нет места для двоих. Я стою сбоку и смотрю на носки своих блестящих лаковых туфель, покрытые пылью. – Ну, ну, – говорит он и подтягивает меня к себе, так что мы стоим, прижимаясь друг к другу боками. Он снял очки и, наверное, положил их в карман, потому что их не видно. Его бледные глаза блестят.