Заведя кошек, ты стала оставаться здесь чаще, иногда по несколько дней не возвращаясь к себе. Я стал замечать кучки одежды в комоде, зубную щетку в ванной, пакетики с шампунем, белье, сохнущее на перилах балкона. Если у меня на работе был трудный день, я приходил в квартиру, и мы засыпали вместе, обнявшись. Я держал тебя крепко, крепко. Потому что знал, что, как бы я ни притворялся, это не будет, не может длиться долго. Как такое возможно? Я, привязавшийся к тебе старик, и ты, такая как есть. В твоих руках было столько власти. Уйти от всего этого, когда только ты пожелаешь. Тогда как я мог всего лишь наблюдать за этим волшебным пузырем, изо всех сил молясь в своем одиночестве, чтобы он продержался еще немного. Всю зиму я проводил в квартире больше времени, чем в собственном доме. В городе без реки было холодно. Короткие дни, долгие ночи. Я принес шали и одеяла, и мы сидели возле радиатора, как дети, стараясь согреться. Я уже очень давно не встречал такой… неформальности. Ты ставила ножки в носках мне на грудь, засовывала их мне между ног, прижимала к спине. А я в это время старательно раздевал тебя. Мне хотелось не просто увидеть тебя обнаженной, но убедиться, что ты тут вся целиком, что красноватое родимое пятнышко на животе, справа, все еще на месте, и то, которое было на спине, прямо между лопатками, тоже не сдвинулось. – Но тут же холодина… Что ты делаешь? – спрашивала ты, полусмеясь, полусердито. – Проверяю, чтобы убедиться, что это все еще ты. Совершенно серьезно ты отвечала мне: – Балда, это всегда буду я. Как может кто-то, думал я, глядя на тебя, распростертую подо мной, быть таким молодым? Нет, это не то слово. Юным. Да, юным. Мне думалось: все, что я видел до сих пор, были человеческие тела, нуждающиеся в починке. А ты была совершенна. – Тебе когда-нибудь делали операции? – как-то спросил я тебя. Ты покачала головой. – Никаких? Ни аппендицит?.. Ни гланды? На твоем теле, ответила ты, нет швов. Конечно, ты царапалась и разбивала коленки – вот, на ладони, шрам от укуса домашней собаки, а вот тут, на коленке, была ранка, которая воспалилась, – но скальпель никогда не касался тебя. Игле с нитью не было нужды сшивать твою кожу. Про себя я взмолился, чтобы ты осталась такой навсегда, чтобы была невредимой. Однажды днем я обнаружил тебя бродящей по улицам вокруг дома. – Китай, – сказала ты. – Китай пропал. Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что ты говоришь о рыжем коте. (А полосатая кошка была Индия.) Китай выбрался на балкон, заметил птицу и, не удержавшись от соблазна, перескочил через перила, упал на нижний балкон, а оттуда, перепугавшись, удрал на улицу. К тому моменту, когда я встретил тебя, ты прошла уже кругов двадцать. Китай не показывался. Ты не впала, как можно было ожидать, в истерику или в отчаяние, просто была очень взвинченна, не могла ни сидеть, ни стоять на месте. Я присоединился к тебе в поисках. В глазах случайного зрителя мы вдвоем выглядели как взволнованные отец с дочерью в поисках пропавшего питомца. – Он наверняка испугался и прячется, – сказал я тебе. – Он потом вернется. Но он не вернулся, ни той ночью, ни следующей. Ты оставила все окна открытыми; в квартире было так холодно, что мы легли спать в пальто. Ты выставила на балкон миски с едой. «Но как он сможет сюда забраться?» – переживала ты. Сперва я, измученный поисками, старался составлять тебе компанию. Потом попытался убедить тебя, что это бесполезно. Когда Китай исчез, я понял, что тела без шрамов не существует. Ты перестала ходить искать его, но продолжала держать окна открытыми. Однажды утром мы обнаружили, что Индия тоже сбежала. Мы оставили открытой дверь в спальню, и она, должно быть, тихонько выскользнула, пока мы спали. Тогда ты расплакалась и никак не могла остановиться. Такое горе я видел только на похоронах. После этого я почувствовал некое отчуждение, словно бы ты винила во всем меня. Я знал, что так должно было случиться, что это было неизбежно, если смотреть на ситуацию в целом. Я ничего не мог поделать. Что бы я ни делал, этого было недостаточно. – Почему бы нам не завести другую кошку? – как-то спросил я, и ты поглядела на меня, словно я спятил. До исчезновения Индии и Китая ты позволяла мне обнимать тебя всю ночь. Теперь между нами в постели было пустое пространство, которое редко заполнялось. Когда это происходило, я гладил твои волосы. Твои бока, изогнутые, словно холмы. В одну из таких ночей я сказал, что ты научишься сживаться с пропажами, но тут же, поскольку хотел остаться честным, добавил, что они будут случаться снова. – Что ты имеешь в виду? – спросила ты, дыша теплом в мою шею. – Ничего. – Ну скажи. Я уже сожалел об этом. Кто я такой, чтобы предупреждать тебя о подобных вещах? Да и разве можно кого-то предупредить? Ну просто, пояснил я, такое может случиться снова, и ты удивишься, узнав, на что только не способны люди ради того, чтобы не чувствовать себя покинутыми или покинуть. Ты долго молчала. Потом сказала: «Я знаю». Я хотел рассмеяться и сказать, что ты слишком молода, чтобы знать о таком, но выражение твоего лица остановило меня. Я подождал, чтобы ты заговорила, и ты начала говорить, медленно и запинаясь. – Я как-то была с одним парнем… И под конец это было ужасно… – Почему? – Мы ссорились… все время… Но все равно оставались вместе, несмотря… Возможно, именно из-за этого… – Это самое трудное, – сказал я. – Довести до конца. – А ты сам? Мы никогда раньше не говорили о моем браке. – У тебя же были и другие, почему ты все еще женат? Мне нечего было ответить, кроме жалкого: – Я не из тех, кто уходит. Ты откинулась на спину, уставилась на белый потолок и сказала, что понимаешь. Немного помолчав, я спросил: – Потому что ты оставалась с тем… парнем… даже при том, что не была счастлива? Ты кивнула. И объяснила, что он тоже не был счастлив, но он, по крайней мере, понял, когда уже пора заканчивать, когда слишком много несчастья, когда все слишком затянулось. – А я нет, – сказала ты. – Я никогда этого не понимаю. Мне так хотелось сказать, что ты научишься, но как я мог это сделать, если и сам ничего об этом не знал. Это объясняет, почему единственной причиной нашего расставания стал твой отъезд из города и из страны. Все это время ты подавала в аспирантуру в разные университеты за границей. Собирала документы и рекомендации, писала обоснования и рассылала их специальной курьерской почтой. Спустя месяцы начали приходить письма о приеме (и одно с отказом). Ты сделала выбор. Вот сюда, объявила ты. Теперь ты должна была на какое-то время уехать домой, а уже оттуда – в город на реке. Мой год с тобой подошел к концу. Странно, но мы не говорили об этом – может быть, потому, что всегда знали, что это должно закончиться. Ночью перед твоим отъездом мы заказали еду на дом и ужинали возле обогревателя, который можно было больше не включать. Потом перебрались на диван, как в нашу самую первую ночь. Комната освещалась лишь светом уличных фонарей, но и в нем я различал изгибы твоих плеч и груди, линию шеи, когда ты подымала голову в наслаждении, округлость бедер. Ты целовала меня все так же самозабвенно, как будто никогда в жизни не будешь целовать никого другого. В этот момент я чувствовал себя любимым. Надеюсь, ты тоже. Когда я через несколько дней вернулся в квартиру, она была пуста. В комнатах не было никаких следов твоего присутствия; одежда исчезла, пакетики шампуня опустели. Я и не ожидал найти тебя тут. Я накрыл мебель чехлами и бродил среди них, словно призрак. Могильщик Вначале, любовь моя, мне в глаза бросились твои колени. Мы встретились на кухне, на следующий день после того, как все мы заселились в эту квартиру. Кухня была общей. Нас было шестеро студентов со всех концов света. Сначала мне понравились все. Ну, по крайней мере, все девушки. Парень, кажется, он сказал, что из Норвегии, понравился мне меньше. Он казался таким типа крутым белым парнем, и было ясно, что скоро это начнет меня раздражать. А еще он был слишком бодрым, это тоже действовало на нервы. В комнате напротив моей жила американка из Камбоджи. Она была прелестной, с мягким лицом, как полная луна, густыми бровями и пухлыми губами. Она была очень молоденькой и приехала по студенческому обмену, что означало, что она проживет тут только несколько месяцев. В следующих комнатах жили норвежец и немка, у которой были самые светлые волосы и самые голубые глаза, когда-либо виденные мной. Она была ходячим арийским воплощением, но при этом очень приятной. Кажется, у нее был приятель. Он уходил от нее каждое утро. Ближе всех к выходу жила японская студентка с прямыми длинными волосами, как черный водопад, а напротив нее – ты. Ты тоже была очень красива, но, как уже было сказано, лучше всего были твои колени. Я готовлю на обед перцы, фаршированные рисом и мясом, а ты входишь в кухню с винным бокалом в руках. Он пуст, и ты наполняешь его из бутылки, взятой в шкафу. Щедро. Доверху, словно это был сок. Ты уже мне понравилась. На тебе надета рубашка, длинная рубашка на пуговицах, доходящая до середины бедер. Тебя нельзя назвать худой, но у тебя стройные ноги и красивые, хорошо вылепленные колени. – Привет, – сказала ты. Твоим первым вопросом стало: – Хочешь? – И ты протянула мне бутылку. – Почему бы и нет? Мы присели за кухонный стол, если его можно было так назвать. Уродливая конструкция из металла и прессованных опилок наверняка видела в жизни немало студенческих пьянок, но мало уборки. Но она стояла у окна, за которым город на реке расстилал вид на часовую башню вдалеке, остроугольные крыши и сияющие огни. Ты назвала свое имя, я – свое. Ты сказала, что никогда не слышала такого раньше и что оно очень красивое. Так назвала меня моя мать, и оно означает ностальгию, потому что там, дома, мы все рождаемся прямо с ней в крови. Мы чокнулись и поглядели друг другу в глаза. Интересно, целовала ли ты когда-нибудь девушку? – Что ты изучаешь? – спросила я.