– Нет, – я пытался перекричать музыку, – вместе пришли, вместе и уйдем. – Это глупо… – начала ты, и тут я вскочил и вышел. Я знал, что ты идешь за мной, только потому, что слышал звук твоих шагов по ступенькам позади меня. Мы вышли наружу, в ночь. Ты что-то сказала, но я не расслышал из-за своей ярости. Я почувствовал, как что-то ударило меня по голове. – Что за херня? – прорычал я, оборачиваясь. Ты швырнула в меня журналом. На секунду я задумался, где ты его взяла. Странно, да, какие вещи приходят в голову даже в такие моменты? У тебя дома ссора продолжилась. – Подумаешь, большое дело, – кричала ты. – Мог бы и остаться… А я бы ушла. – Мы пришли вместе и ушли вместе, – орал я в ответ. Не знаю, чего я привязался к этой фразе. Но эта идея стала почему-то важной для меня. Мы орали вовсю, думаю, нас слышали и на улице, и все соседи сверху и снизу. Но мне было пофиг. Мы продолжали орать друг на друга. – Ты швырнула в меня журнал… – Потому что ты не мог остановиться и выслушать. – Твой голос был пронзительно-визгливым. Я не мог этого выносить. Мне показалось, что ты подняла на меня руку. Так что я тоже поднял свою. У тебя расширились глаза, а рот приоткрылся в немую «О», словно все слова замерли в горле от удивления. И страха. – Смотри, до чего ты меня довела, – заорал я. – Смотри, до чего довела! – Я стал худшей, самой злобной версией самого себя. Меня плющило, как кучу мусора. Я и был кучей мусора. С тобой я был и лучше, и хуже себя. Но даже еще не это нас развело. Все продолжалось недели, месяцы. Больше года. Два. Однажды на чьей-то свадьбе ты вышла из себя, потому что я якобы слишком долго болтал с какой-то женщиной. В другой раз ты обнаружила в моем компьютере переписку с одной девушкой, совершенно безобидную по содержанию, но почему я тебе о ней не рассказывал? Когда-то, еще дома, я видел, как мясники режут мясо, и иногда отрезанные куски снова слипаются вместе, потому что линия разреза недостаточно ровная. Вот и мы были точно так же. Нам было плохо вместе, но что, если врозь было бы еще хуже? Я иногда думаю, что так оно и было бы. Потому что, несмотря на все, нам было здорово. Мы много пели под мою гитару. Бутылка виски. Ты танцуешь прямо на кровати. Мы катались по ночам по городу, и ели мороженое, и ходили на концерты. Но, очевидно, всего этого было недостаточно. Одним вечером, после ссоры я даже не помню из-за чего, я выскочил из твоей квартиры и пошел ночевать к своему другу. Мы пили. Кто-то готовил мясо. Мы курили траву. В какой-то момент, уже на рассвете, лежа без сна в незнакомой комнате, я послал тебе сообщение. Я знаю, что это поступок труса, но, может, я и есть только трус. Я написал, что больше так не могу. Что все кончено. Ты не ответила. Тогда. Может быть, и никогда не ответишь. Я смотрю на экран. Подсветка постепенно меркнет и в конце концов окончательно гаснет, становясь совсем темной. Хранитель Ты была моложе меня раза в два, а может, и еще больше, но я увидел тебя и сразу же захотел. Я и раньше испытывал желания такого рода. Грубые и простые, они узнаются сразу же, словно голод, и так же примитивны – изо рта напрямую в нутро. Но с тобой, однако, я не рискнул. В такое позднее время это мог быть всего лишь алкоголь. Сколько я успел выпить? Наверняка больше, чем нужно. В голове звенела знакомая легкость, а зал, где все это и происходило, начинал подергиваться такой своеобразной мутноватой дымкой. Я заметил тебя сразу же, как только ты вошла. Ты замерла в неуверенности, огляделась и направилась через всю комнату туда, где был выход на небольшую лужайку. И остановилась возле небольшого светящегося камина. Почему ты так сделала? Ну, это был декабрь, довольно холодно, а твое платье – или то, что называлось этим словом – не могло особенно тебя согреть. Это было что-то среднее между кимоно и лабораторным халатом, с рукавами, которые болтались, как крылья мельницы. На моей жене это выглядело бы как странный банный халат, но тебе шло, придавая налет определенной драматичности. Ты казалась женщиной, с которой постоянно что-то происходит. Я наблюдал за тобой на расстоянии, прихлебывая виски – и то, и другое было этаким неспешным удовольствием. Меня привлекало твое лицо. Этот нос, изгиб бровей, что-то в линии подбородка. У тебя были длинные волосы, но ты убрала их, заколов наверху и открыв прелестную шею. В детстве ты, должно быть, была неловкой и неуклюжей, я почти уверен в этом, но сейчас это прошло. Будь я поэтом, я бы нашел способ описать твое тело, как оно того заслуживало. Но мне на ум приходило только дерево, кипарис, листья которого переливаются в солнечном свете. Я наблюдал, как ты с непроницаемым лицом смотришь в огонь камина. Задумалась? Скучаешь? Тебя утомило твое окружение? Размышляешь, не поджечь ли тут все вокруг? Какое-то время к тебе никто не подходил, и ты стояла одна среди мельтешащей, меняющейся толпы. Казалось, ни ты не знаешь тут никого, ни тебя никто не знает. Но в таком случае как ты здесь оказалась? Я подошел поближе, но меня окликнули какие-то знакомые. Так трудно не столкнуться с кем-либо, кого знаешь. Тут было много народу, всюду кишели ушлые журналисты и потрепанные писатели. Ладно, это было нечестно и неправда. Это было милое культурное общество; все были давным-давно знакомы между собой и очень гордились своими разветвленными социальными связями и благими намерениями. Я уже не помню, была ли это презентация какой-то книги или что-то в подобном духе. В большей степени, конечно, только повод собраться всем вместе, напиться умеренно дорогим спиртным, посмотреть, кто с кем пришел и кто из новеньких появился на сцене. Их можно было заметить издалека. Они много и часто улыбались, очень старались и говорили что-то типа: «Да, я поэт». Возможно, ты была подружкой кого-то из этих новеньких, потому что ты не совсем вписывалась. Ты казалась – а я вовсе не склонен к использованию этого слова – какой-то нездешней, неземной. Я вдруг испугался, что ты можешь уйти в тень на краю лужайки и исчезнуть там. Если я сейчас не заговорю с тобой, ты отойдешь от огня, и я тебя потеряю. Так что я подошел к тебе и спросил, почему ты не встанешь поближе к камину. – Это бессмысленно. – Спасти себя от того, чтобы замерзнуть до смерти? – Возможно. Но ведь согреть, скажем, только руки гораздо хуже, нет? Ну или только – спину? Мне показалось, что ты едва не сказала «задницу», но, возможно, я показался тебе слишком приличным (читай: старым), а ты еще недостаточно выпила. Ну и, конечно, тогда мы еще были не знакомы. – Я предпочитаю замерзнуть вся. – Ну или вся согреться. Не прозвучало ли это дешево? А я еще специально сказал «согреться» вместо «разогреться». Ты обернулась ко мне. Твой взгляд упал на мою шею. Я уверен, что ты подумала: «О боже, он носит шейный платок». Я всегда считал, что мне это идет и что в галстуках есть что-то плебейское. Но, возможно, в твоих глазах это выглядело просто устаревшим. Мне немногим больше пятидесяти, но в двадцать с небольшим это кажется чем-то за пределами световых лет. – Мы знакомы? – спросила ты, уставившись на меня. Я почти незаметно покачал головой. Вдруг я ясно представил, как обнимаю рукой твою талию, предпочтительно обнаженную. Ужасно непристойно. – Это платье? – услышал я собственный идиотский вопрос. Обычно я не таков; ведь все это простая, хорошо отрепетированная рутина, ну разве что другая сторона обычно не бывает такой обезоруживающе юной. – Я хотел сказать… это потрясающий наряд. – Спасибо. – Ты подняла руку, и рукав скатился по ней, как волна. – Где вы живете? – спросил я. – Там. – В квартире с еще двумя соседками. – Чем вы занимаетесь? – Особо ничем. Ты мне нравилась. Вот правда нравилась. Я спросил, утруждала ли ты себя когда-либо какими-то скучными вещами… ну, типа занятий в университете. Да, и ты уже закончила. Уже несколько лет назад. И, если уж я действительно хочу знать, добавила ты, ты только что уволилась со своей первой работы. Какая-то ерунда в одном из издательств. – Чем вы теперь хотите заниматься? – Едва я спросил это, как почувствовал, что пал в твоих глазах еще ниже. Но твой ответ был короток и ясен: – Я не знаю. Я не сдержался и рассмеялся. – Простите, – сказал я, – но я так давно не слышал такого. Вот она, привилегия юности, вызывающая зависть у стариков. – Вы не старик. Я приподнял бокал. – Вы так любезны, – и ушел. Остаток вечера я провел в надежде, что это сработает. Вместо докучливого присутствия, как мог бы сделать кто-то другой, вместо продолжения разговора было гораздо умнее исчезнуть и понаблюдать, станешь ли ты отыскивать в этой комнате мое лицо, станешь ли встречаться со мной взглядом, если я пройду мимо. Я решил, что снова подойду к тебе уже только ближе к концу вечера – небрежно возникну возле тебя, словно из ниоткуда. Осторожно держа перед собой бокал. (Я воображал, что у меня, что называется, пальцы пианиста. Это считается артистичным и изящным, не правда ли? Этакая поэтическая чувственность?) Но вместо этого ты сама отыскала меня. – Знаете, я действительно так думаю. – Думаете что? – Что вы не старик. – Как мило, что вы об этом напоминаете.