Корчмарка разливала по стопкам водку. Толщины она была необъятной, шею ее прикрывал жирный второй подбородок. Смоляр шумел, указывая на нашу маму: — И этой молодке налей крепенького. Мама чуть двинула рукой. — Увольте меня. Не пью ни крепкого, ни слабого. По мне, так лучше простая вода. — Ну хотя бы чокнемся, — подыгрывал торговец корчмарю, — уж коль мы так вот сошлись. Переглянувшись, они мигом столковались. Хоть мы с сестрой были маленькие, а все равно сразу же почувствовали, что эти двое задумали потешить лукавого. Я так и застыла в страхе за маму, но Бетка оставалась спокойной. Наконец корчмарь повел разговор: — Поверишь ли, душа болит, когда вижу, как ты надсаживаешься в работе. Уж хоть бы лошадь вам оставили. Ежели вовремя другую не купишь — ставь крест на хозяйстве. Еще год — и все пойдет с молотка. Добрая лошадь спасла бы вас от беды, уберегла бы от разорения. Приглядел я тут одну для вас. По виду — готовый скакун. А смирная до чего — дети могут у нее под брюхом ходить. Никакого изъяна ни в стати, ни в нраве — точно созданная для вашего дома. И хозяину придется по вкусу, когда с войны воротится. Мама взглядом скользнула поверх лавки, точно хотела унестись далеко-далеко. Но взгляд ее уперся в стену, и она тут же опомнилась. — Да уж воротится ли? — вздохнула она. Видно, подумала, что долго нет писем. — Воротится, нет ли, не нам решать, — передернул плечами Смоляр. — Но лошадь хороша, лучше не бывает, да как бы не упустить ее. Кланица тебе негодную не предложит. — Да я и сама негодную не взяла бы. Уж оглядела бы со всех сторон, что покупаю. Только вот купить не на что. — Ну, это самая малость! — Черные глазки у корчмаря льстиво поблескивали в щелках век. — Подсобим и деньгами, как оно положено по-соседски да по-христиански. Мама пытливо поглядывала то на Смоляра, то на Кланицу. Бетка подтолкнула меня локтем и облегченно перевела дух. Ей пришлось по душе, что мама раздумывает, а не летит, как мотылек на огонь. — А как же, по-вашему, рассчитываться будем? — Ничего особенного и не надо! — Корчмарь завертелся вокруг мамы, замахал короткими ручками, считая, должно быть, что дело уже на мази и мама вот-вот согласится. — Подписала бы ты только одну такую маленькую бумажку. — Вексель? — Мама очень твердо выговорила это слово, и мы сразу почуяли в нем большую опасность. — Вексель и еще закладную на землю, так, что ли? — повторила она и встала, отодвинув от себя лавку. — А я вот что скажу: вам лишь бы обвести меня не хуже Ливоров или Ондрушей, только по-своему — маленькая, мол, бумажка. Да я-то знаю, что это за бумажка. Не одного вы по миру пустили. Уж лучше я сама впрягусь вместо лошади, а землю не отдам. Как бы я моих детей-бедняг без нее поила-кормила? Бетка сжала своей маленькой рукой мою, еще меньшую, и поглядела на меня долгим взглядом. Она как бы говорила мне, что не обманулась в своей уверенности. — Нет уж, — выходя из-за стола, сказала мама, — зря стараетесь, из этого ничего не получится. Ничего не получится из этой вашей «соседской» да «христианской» любви. Только вот я все диву даюсь, отчего это бог не сотворил сразу целое полчище волков, а еще над человеком трудился. Смоляр, развалясь на стуле, поглаживал пальцем усы. Из-за распахнутой шубы поблескивала золотая цепочка от часов. Он вытащил из кармана пахучие сигары и молча, согнутым пальцем, подкатил одну к Кланице. Выслушав маму, сощурил глаз. Корчмарь полез в карман и услужливо вынул нож с костяным разноцветным черенком. Обрезал кончики на двух сигарах и прижег — для себя и Смоляра. Над их головами заклубился голубоватый дым, и тонкий табачный запах разлился по помещению. Корчмарка звякала в мойке рюмками. Эти резкие звуки привлекли внимание мамы. Не сводя с нее взгляда, мама прошла мимо нас, даже не обернувшись. Нас она не заметила. Корчмарь криво усмехнулся и дернул плечом ей вслед. — Осторожничает, легко ее не возьмешь. Ум да разум надоумят сразу. — Попробуешь еще где-нибудь, — успокаивал его Смоляр. — Конца войны не видать. Многих нужда по миру пустит. Хочешь не хочешь, а продавать землю придется. Что останется делать? Еще рады будут, ежели купит кто. А купить-то сможет только тот, у кого кошель тугой. Оба загоготали, чокнулись. Смоляр ударил себя в грудь, как раз туда, где туго набитый кошелек оттопыривал шубу. Сестра потянула меня за накидку, и мы потихоньку вышли из корчмы. — Видишь, какие они? Я не сразу нашлась что ответить, я даже как следует не поняла, что Бетка имела ввиду. Все во мне смешалось, чего только я не навиделась и не наслышалась! И особенно ярко виделось мне, как корчмарь с толстым торговцем скалились и как торговец хлопал себя жирной ладонью по набитому кошельку. Жизнь наша изменилась, но, как всегда, неделя сменялась неделей, и год клонился к концу. Однажды, в сумерках, доплелся к нам дедушка с нижнего конца деревни. Принес в туеске немного яблок и яиц. И выкладывая их на стол, сказал: — Рождество уже на носу. Вот вам начинка для пирога. Испеките его, полакомитесь хоть вы в праздник. — А вы, дедушка? — спрашиваем его. — Да я что? Мне ничего уж не надо, кроме смерти. — Зачем вы так говорите? — отзывается мама и улыбается, чтобы хоть немного утешить старого. До начала войны наш дедушка славился веселым, живым нравом. В селе о нем говорили, что он, наверное, всю жизнь до последнего дня проживет в веселье. Он любил ходить на гулянки и рассказывать потешные истории. Помнил все, что приключилось в нашем крае за последние пятьдесят лет. Однако ж и он посерьезнел, когда сыновей забрали на войну. Дядя Штефан был призван вместе с нашим отцом. Дядя Ондрей служил в гусарском полку. Но еще до мобилизации пришла повестка, что он умер в военном госпитале от воспаления легких. Дедушка остался один как перст. Бабушка умерла давным-давно. Свыкнуться с одиночеством он так и не смог. Росту он был высокого, но в последнее время все поговаривал, что растет в землю. И лицо его густо избороздили морщины — стало оно, словно бугристая кора дерева. Волосы были совершенно седые, и в бровях тоже нет-нет да и проглянет серебристый волосок. Ходил он в тяжелых сапогах, и за ним по пятам всегда плелся большой черный пес. Такого в деревне ни у кого больше не было. В последнее время он тоже едва тащился, свесив голову, точно и его пригибала к земле невыносимая тяжесть. Наш братик, бывало, носился на нем верхом по двору, а теперь все сердился, что пес день ото дня бегает медленней. Дедушка говорил, что угасают и его годы и что их обоих подкараулила старость. В ожидании рождества изменился и дедушка. Мы даже заметили, что он и яйца и яблоки выкладывает на стол веселей, хотя и постанывает, по своему обыкновению. А как ушел дедушка с пустым туеском, мы тут же стали упрашивать маму рассказать нам про ясли, в которых лежал младенец[13], и про ангелов, что его охраняли. Нам не терпелось дождаться сочельника. И вот он наступил. Весь день с самого утра шел снег. Легким пухом опускались на землю белые хлопья. Деревья словно собрались к кому-то на свадьбу. Горы вокруг напоминали уложенные друг на друга сахарные головы. Рейки на заборах надели белоснежные, будто сшитые из полотна, шапочки. Только подрисовать бы рейкам веселые глазки, красные носики и смеющиеся рты, и они тут же обратились бы в маленьких гномиков. По занесенной снегом дороге иной раз катили сани, а в них укутанные по самый нос люди. Проносились взад-вперед по дороге и господские упряжки. Паны восседали запахнутые с головы до пят в мягкие теплые шубы. Катались, тешили себя. На упряжках вызванивали сверкающие бубенчики. Для нас это были неслыханно волшебные звуки. От них становилось еще более празднично. И мама в этот день старалась смотреть веселей, хотя это было первое рождество без отца. Кто-то принес желанную весть, будто в честь рождества христова кончится война и повсюду воцарится мир. Мама в полдень подсела к окну и стала втихомолку дожидаться чего-то. И Бетка поначалу уселась рядом, нетерпеливо поглядывая в окно. Потом ей это наскучило, и она отошла. Немного погодя, она воротилась и стала журить маму: — Чего только зря тут высиживать. Мама сперва смутилась. Ей стало как бы совестно перед детьми, и она решила было подняться. Оперлась на изможденные руки, но тут же опять всем телом опустилась на стул. Может, это была ее единственная передышка, и она в глубине души связывала ее с этим своим тревожным, надрывающим душу ожиданием. — А вы, дети, разве не ждете? — Кого? — Ну, ясное дело, Ежишко[14]. Ведь нынче рождество. Мама сказала это нарочно таким мягким, грудным голосом — хотела нас убедить, что сама в это искренне верит. Но по лицу Бетки мы угадали, что мама ждала совсем другого. Старшая сестра — единственная среди нас — понимала, что Ежишко не ходит по домам и не разносит детям подарки. Но и ей не захотелось омрачать нашу радость, и она больше не перечила маме. Бетка снова уселась на свое место и стала плести шнурки из льняных нитей. Нити были приколоты шилом к доске, и она ловко перекидывала их пальцами. Бетка многое уже умела делать не хуже взрослых. — И к нам тоже придет Ежишко? — А почему бы ему не прийти? — Он и нам чего-нибудь принесет? — А как же, ясное дело, принесет, — уверяла нас мама. Тут уж мы не сдержались и наперебой закричали от радости: — Мне принесет настоящую куклу! — А мне барабан и солдатиков! Наконец мы дождались вечера. Деревня погрузилась во тьму. Небо вызвездилось и тысячами искорок упало на снег. Звонарь разбудил металлическое сердце на звоннице, и так начался первый день рождества. Мама надела на нас чистые платья. Дом чудесно оживился вкусными запахами. На столе белоснежная скатерть. На ней пирог и молитвенная книга. Мама положила на нее руку и оглядела нас. Мы тоже не отрывали от нее взгляда. Еще утром нам показалось, что морщинки у нее под глазами как бы разгладились. Она будто вновь ожила. Даже шаги стали легче, веселее походка. Волосы, цвета воронова крыла, иссиня блестели. И куда-то подевались в них серебристые нити. А может, мы их просто не замечали, охваченные великим ожиданием. Положа руку на книгу, мама сказала нам, должно быть, вместо молитвы: — Дети, нынче и на войне настала тишина. Никто не стреляет. И наш отец… я даже вижу, как он мирно сидит в окопе… В руках ружье, но он не стреляет. Уж сегодня-то им непременно дали хорошего, теплого чаю… Он пьет его и думает о нас. Солдаты поют, как повсюду в этот час на земле: «Народился господь наш Христос, радуемся…» Немного погодя мама сказала, чтобы и мы запели. Она начала, мы вторили ей тоненькими голосками: «Народился господь наш Христос…» А когда дошли до слова «радуемся», мамин голос вдруг стих. Губы полуоткрыты, а звука не слышно. И только кто-то из нас продолжал тянуть в наступившей тишине как восклицание «радуем…». С самого утра мы были уверены, что в этот замечательный день случится чудо. И по-детски надеялись, что мамины глаза всегда теперь будут такие улыбчивые, что в них никогда не погаснет солнышко. Такой веселой была она до рассвета, и вдруг при слове «радуемся» у нее надломился голос. Пораженные, мы застыли.