Старшая сестра, обычно такая холодная в обращении, мягко окликнула ее через стол: — Мама. Мама точно пробудилась, отерла лоб рукой, попыталась улыбнуться… И улыбка впервые ее подвела. За ужином мы все прислушивались, когда же на пристенье раздадутся шаги того, кто разносит хорошим детям подарки. Порой переставали есть и слушали. Не отрывая глаз от дверной щеколды, мы ждали, когда же она наконец шевельнется. Вдруг и в самом деле раздались чьи-то шаги. Мы так притихли, что было слышно, как поскрипывает снег под ногами. Теперь-то мы уже твердо знали: это идет тот, кого мы так долго ждем. Он несет барабан и солдатиков, и из мешка, набитого подарками, выглядывает расписная головка куклы. Мама тоже устремила взгляд к двери. Прижав руки к груди, она завороженно глядела на щеколду. От ожидания у нас у всех даже рты приоткрылись. Вот-вот готово была сорваться слово и несказанной радостью наполнить всю горницу. И снова раздался шум уже у самого сенного порога. Мы подумали: «Ежишко». Мама тихо выговорила: — Отец! Минуту мы ждали в невыносимом напряжении. Мама, уже не владея собой, шагнула к двери и сказала: — Дети, наш отец воротился. Но до дверей не дошла — как вкопанная остановилась посреди горницы. За дверью послышалось рождественское песнопение. Это наши деревенские, родные и соседи, по старинному обычаю пришли к нам с колядками. Значит, и отец не вернулся, и Ежишко не принес подарки. Пение кончилось, отворились двери, и первым в горницу вошел дедушка с нижнего конца. Как и обещался, он пришел отведать яблочного пирога. За ним стояли улыбающаяся бабушка с холма со связанными для всех нас из черной шерсти туфельками и другой дедушка — он почти что касался головой потолка. И наконец, тетка Гелена. Под мышкой она прижимала завернутое в салфетку широкое самодельное кружево из тонких льняных нитей. Она подарила его маме для скатерти. Мы тут же надели бабушкины мягкие туфли и прошлись в них по горнице. Взрослые расселись вокруг стола и занялись разговорами. Мы возились рядом, щебетали, ластились к ним, но каждый из нас чувствовал, что дороже всех его сердцу бабушка. В бабушке с верхнего конца была какая-то особая для нас привлекательность. Даже когда она бывала серьезной, нам казалось, что улыбается. Глаза у нее были темные, волосы черные, как смола, а лицо белоснежное, только чуть тронутое годами. Ни одного грубого слова никогда при нас не обронит, не попеняет за шалость, а скорей только так — уму-разуму наставит да все смягчит прибауткой. Она умела залечить любое детское горе. К бабушке с дедушкой чаще всего ходили мы за медом и фруктами. Особенно в войну, когда нечем стало полакомиться. Бабушка никогда не встречала нас без гостинцев и не отпускала домой с пустыми руками. И еще одно притягивало нас к этому дому: там можно было разглядывать всякие занятные вещи. Была там, например, кипа книг: толстые и тоненькие, чаще всего в кожаных переплетах, с металлическими застежками и золотыми буквами. Бумага была уже пожелтевшая, отдававшая стариной. Мы часто украдкой перелистывали их, но ничего не понимали. Какие книги были написаны готическим шрифтом, а какие и вовсе на незнакомом языке. Многие были уже опутаны паутиной, и дедушка поговаривал, что они только зря занимают место. И еще мы любовались фарфоровой чернильницей, расписанной голубыми и красными цветами. Все, что стояло рядом в буфете на полочках, не шло с ней ни в какое сравнение. Эти книги и чернильница, рассказывали нам, остались в доме от дедушкиного брата. Поначалу брат хотел стать священником, да судьба решила иначе: по бедности пришлось бросить ученье. Дедушка вспоминал о нем добрым словом: — В соседней деревне он учил детишек писать, читать и всяким прочим премудростям. Стройный был, словно тополь, к тому же голос хороший имел. Начнет петь, так будто колокол вызванивает. Школа стояла на холме над деревней, и голос его разносился широко округ. Люди сказывали: куда долетит его песня, там и земля хорошо уродит. — Неужто и в самом деле, дедушка? — полюбопытствовали мы. — Люди говорили, — повторил он. А бабушка добавила: — О хорошем человеке люди сказки сказывают, оттого он еще лучше делается. — А куда же он подевался? — спросили мы, потому что ни разу его в дедушкином доме не встречали. — Нету его, детки, помер, — ответил старый и призадумался. И бабушка горестно кивнула: — Жалко его, уж так жалко. Мы на время затихли. Только ходики тикали на стене, а в деревянном ящике под циферблатом тихо скользил из стороны в сторону медный маятник. — Бабушка, — я снова завела наш разговор, — а знаете ли вы еще какую-нибудь сказку про доброго человека? Она протянула руку и привлекла меня к себе. Я лбом уперлась ей в колени, и у меня даже темно стало в глазах от ее черного люстринового передника. И оттого бабушкино лицо, когда я подняла голову, показалось мне удивительно белым. Я удивилась и тут же спросила: — Бабушка, а почему у вас такое белое лицо? — Да ведь и у тебя такое же белое, — рассмеялась старушка. — А у меня почему такое белое? — В маму пошла. — А мама в кого? — А мама в меня. — И она легонько ударила меня, любопытную, по носу. — А вы в кого? — не отставала я от бабушки. Заулыбался и дедушка, складывавший колотые чурки под устье старинной печи, окруженной просторным прилавком. Уложив последнюю охапку дров, он при этом напомнил бабушке, что лицо у нее такое от белой гусыньки. — И вправду, дети, — рассмеялась старушка, — от белой гусыньки. Да я о ней еще не рассказывала. Мы разом притихли, слушаем. — Было это давным-давно, говорят, будто бы еще при царе Косаре. Отчего да почему — никому не ведомо, только вдруг взлетели в небо все гуси нашей деревни да и унеслись большущей стаей в далекие края. Улетели и больше не воротились, их всех, кроме одной гусыньки, перебил волшебный стрелец. А эту он не убил потому, что было у ней несказанно белое оперение. Только крылья ей подстрелил. Упала она из облаков к его ногам и тут же обратилась в красную девицу, а лицо осталось у нее белым-пребелым — по нему-то и видно было, что она из гусыньки вышла. Да только не принесла она волшебному стрельцу счастья. Плакала денно и нощно и чуть было его дворец не затопила слезами. Горевала она и тогда, когда у них народилось дитя. Это была девочка с таким же беленьким личиком, что и у матери. Дольше волшебный стрелец не мог уже глядеть на ее печаль. Одарил он ее гривастым конем и разрешил воротиться туда, откуда пришла. Что сталось с ней — никому не ведомо: конь доскакал до нашей деревни только с малым ребенком в седле. Вы́ходили ребеночка добрые люди. Выросла пригожая девушка, стройней ее во всей деревне не было. А вам она доводится так: у вашей бабушки была бабушка, а у той бабушки еще бабушка. Мы слушали и надивиться не могли на эту историю. — Так вот от этой бабушки и достались нам всем трем белые лица, — заключила старушка и подмигнула мне. — А у меня почему не такое лицо? — спросила Людка. — Мне тоже хочется, чтоб оно было от белой гусыньки. — А вы все в отца пошли, — объяснила бабушка. — А отец в кого? — А отец в дедушку с нижнего конца. — А дедушка? — Вот и спросите его, когда пойдете к нему. Но наш дедушка с нижнего конца никогда не рассказывал сказок. Он знал только всякие смешные истории из жизни, а их могли слушать одни взрослые. Наверное, никогда от него так и не узнаешь, откуда он происходит, где начался его род. А меня еще разбирало любопытство спросить — из чего же стрелял в гусей волшебный стрелец. Он особенно запомнился мне. Подбегаю я к вешалке — на ней всегда висело охотничье ружье, из которого дед бил зверя в горах, — и спрашиваю: — Из такого? — Я ощупываю ружье. — Как бы не так! — Дедушка качает головой и смеется в усы. — В те поры еще не было ружей. — А из чего он подстрелил их? — Из арбалета. Только дедушка произнес «из арбалета», как забили на стене часы-ходики и следом послышались шаги по пристенью. Приумолкнув, мы уставились в окно, из которого, за воротами, был виден нижний конец сада, где среди нескольких запорошенных снегом слив стоял амбар. Мимо окна промелькнул Матько Феранец — баранья шапка у него низко надвинута на глаза, походка торопливая, тревожная. Мы почувствовали, что идет он не с доброй вестью. У порога Матько кое-как обил капцы и прямо из сеней вбежал в горницу. — Где хозяйка? — запыхавшись, спросил он и только тут сообразил, что не снял шапку. Слегка покраснев, он смущенно стащил ее с головы. Мы поняли, что он ищет нашу маму. — А что случилось? — шагнул к нему дедушка, словно желая уже наперед, по глазам, прочесть его ответ. Матько стоит, переминается с ноги на ногу, шапку из руки в руку перекладывает. И хочется ему сразу все выложить, да губы не слушаются. — Пятак с войны воротился.