Они жили на холме, перед домом росла липа — весной она ярко зеленела, а в начале лета покрывалась пышным цветом и опьяняюще пахла. За домом раскинулся большой фруктовый сад с пасекой. С обеих сторон сад омывали ручьи. Берега их густо поросли шалфеем, незабудками и тимьяном. От сада вверх по склону тянулась пахота. Летом там непрестанно колосились хлеба. Ветер то колыхал их мягкой волной, то вздымал островерхими гребнями. Мы всегда с радостью приходили сюда: дом дедушки и бабушки на холме был полон какой-то особой прелести и притягивал нас еще и тем, что люди жили тут в любви и согласии. Но сегодня мы всего этого не замечали. Нам было так тяжело оставлять маму в беспамятстве. Дедушка тотчас поспешил на выручку. Когда он вошел в горницу, мама уже была в сознании и лежала, неподвижно вытянув вдоль тела руки. — Не иначе, они у нее переломаны, — сказали дедушке люди. — Ну нет, — отозвался он, ощупав мамины руки. — Только связки растянулись, когда она повисла на оглоблях. И все нутро сотряслось, ничего не поделаешь, придется ей полежать. Маму даже сейчас не оставляли заботы. Она устало открывала глаза, но веки тут же опускались от слабости. Собрав последние силы, она спросила дедушку: — А кто же тогда за меня работать будет? — Да уж кто-нибудь да поможет, — успокаивали ее люди. — А дети-то как? — И дети не пропадут. У каждого нашелся добрый совет, утешение. Народу собралось полон дом. Пришла к нам и тетка Осадская. Жила она в нижнем конце деревни, рядом с нашим дедушкой по отцу. Их дома разделяла только грязная улочка, по которой стекали ручьи нечистот из дворов. Тетка Осадская тоже осталась одна — ее муж ушел на войну вместе со всеми, и уж она-то понимала мамино горе. Но тетке было легче: у нее был помощник, сын Милан. Он был чуть постарше нас, здоровый, сильный парнишка, и изо всех сил старался не запустить хозяйство. Волосы были у него светло-каштановые, всегда́ аккуратно причесанные, а надо лбом вился непокорный чуб. Он становился уже совсем юношей. Мы не успели опомниться, как Милан вместе с матерью ночью, при свете луны, убрал наше сено. Рожь нам свезли на сильных лошадях Ливоры. У них остались в хозяйстве все упряжки — ведь оно такое большое, что без них не управишься. Тетка Ливориха часто захаживала проведать маму, пока мама лежала в постели. Утешала, утешала ее и вдруг однажды сказала, что они одолжат ей, а то и вовсе подарят одну из своих трех повозок — ту, что постарей. Нечего, мол, маме печалиться о той, которая вдребезги разлетелась в овраге. Кому же, как не нам, им помогать? Все же родня. Мама все удивлялась их небывалой услужливости, хотя они и впрямь доводились нам родней. Корку хлеба нищему и то скрепя сердце подавали, а тут вдруг такая щедрость. Но шила в мешке не утаишь: Ливориха стала маме нашептывать, чтобы она только их имела в виду, если вздумает продавать землю. Все-таки родне достанется. Но мама хорошо знала Ливорихину душу и воспротивилась: — Я даже этой повозки от них не приму, лучше на закорках все буду таскать, пускай себе ее оставляют! Она и Матько Феранцу повторила то же самое, когда он вечером примчался из города, чтобы хоть чем-нибудь помочь нам, пока мама оправится. — Тут и думать нечего, хозяйка, за такую-то цену и я бы ее не взял. Ишь, ироды проклятые, пиявицы ненасытные! Готовы из человека все соки высосать. Ничего, сходим мы с дядей Данё в овраг, приволочем хоть на бревне, хоть на еловой жердине разбитую повозку, сколотим ее, собьем, починим — и дело с концом. Оправитесь, а посреди двора уж будет вас дожидаться повозка. — Так-то бы оно и лучше, — согласилась тетка Гелена. Она привела нас с братиком навестить маму — мы очень тосковали по ней у дедушки с бабушкой. Матько даже просиял от радости, что и ему представился случай сделать маме добро. Он поспешил к дяде Данё договориться, чтобы чуть свет отправиться к оврагу. От Матько Феранца всегда исходило какое-то тепло, которое я, будучи ребенком, еще не понимала. Может, потому он умел так горячо откликнуться на чужую беду, что его самого взрастила жалость людей? Отца своего он не знал, мать затерялась где-то в Пеште, отправившись туда на заработки. Сироту пригрела деревня, кормили его по очереди. Кусок хлеба, правда, еще подадут, а вот чистую одежку надеть редко кто предложит. Он и сам прекрасно понимал, кто как к нему относился, и запомнил это надолго. С первого взгляда трудно было угадать Матькины годы. Иной раз он казался мальчишкой: уж очень любил повозиться с детьми. Может, просто хотел в свои двадцать лет наверстать то, чем обездолен был в детстве. А порой выглядел совсем старым, особенно когда его трогало чужое горе. Круглый год он носил истертую баранью шапку — другого убора у него не было. Зимой, даже в самую лютую стужу, часто ходил в холщовых штанах, кинутых ему кем-то из жалости. Но под этой убогой внешностью билось доброе сердце, скрывались многие достоинства. Да вот беда: как не сверкает жемчужина сквозь створки раковины, так и достоинства его не сразу были видны за грубой наружностью. Мы его уже знали и знали, что Матькино слово закон: что обещает — всегда сделает. На рассвете они с дядей Данё притащили из оврага разбитую повозку, выстругали в сарае новую ось — ведь Матько с деревом ловко умел обращаться. Когда мама поправилась, посреди двора ее уже поджидала повозка. Матько улыбался: — Хозяйка, эта повозка еще лучше и крепче прежней. Уж она-то так просто не перекувырнется, не сломается. Мы все облегченно вздохнули, и мама ждала с нетерпением, когда же она снова сможет приняться за дело. Все это время около мамы была тетка Гелена. Меня с Юрко обихаживала бабушка, что жила на холме, а на Бетку с Людкой взвалили обязанности, какие под силу только взрослым. Когда мы снова встретились, я заметила, что на их лицах нет ни следа былой детской живости. Говорили они только о серьезных вещах, о работе, заботах. И щеки у них с каждым днем становились бледнее, все больше напоминая краски осени, преображавшие наш край. Близилась осень. Сперва пожелтела листва и пала на землю. Деревья простирали к небу голые ветки. Поля посерели, а над землей дрожала неприютная мгла. Чаще сеял дождь, а как минуло бабье лето, и вовсе зарядили дожди, причесывая, словно густым гребешком, окрестные леса. Мама уже встала с постели и хлопотала по дому. Раз повела меня с собой на гумно. Выдернула из снопа колос и, вылущив зерно на ладонь, показала мне: — Гляди-ка, какое у нас зерно уродилось. На Брезовце земля у нас и впрямь самолучшая, недаром так зарятся на нее Ондруши и Ливоры. — Она подносит ладонь с горсткой зерна к самым моим глазам, и я с любопытством смотрю на него. Тут вдруг тетка Верона останавливается на мостках и кричит: — Что вы там разглядываете? — Зерно, — хвастается мама. Как заслышала я Веронин голос, мигом кинулась к ней, забыв о зерне. Оглядываю огромную почтальонскую сумку, что висит у тетки на боку. А вдруг она принесла нам письмо от отца с какого-нибудь фронта? Верона как бы чувствует, что творится во мне. Подмигивает, улыбается. — Что, письмецо ждешь? Я киваю, а глазами так и сверлю замок сумки. — С тем рублем, что ли? — шутит Верона. — Письмо от отца, — громко отчеканиваю я. — Письмо… — Старая вдруг перестает улыбаться и взглядом ласкает меня. — Письмо еще не пришло. Но придет, потерпи малость. Огорченная, я стою и слушаю, как по двору раздаются мамины шаги — она подходит к нам. — А нам опять ничего? — спрашивает. — Не пойму, отчего он не пишет? Уж многие отписали. Только от него ничего. — Она вздохнула. — Уж не погиб ли? — Ой-ё-ёй! — веселым голосом говорит Верона, стараясь рассеять мамины страхи. — С чего бы это погибнуть такому парню? Об этом и думать не смей. Писал же Йожо Мацух, что их везут на русский фронт. Может, в Россию они и заехали. — Хотите утешить меня, понимаю, — догадавшись, мама улыбается ей через силу, — да ведь и утешить не грех. Хоть бы мне выздороветь совсем. Работы невпроворот, куда ни кинь глазом. Дров бы к зиме наготовить. Да как их наготовишь? Я разбилась, а лошади нету. — Да, нынче это самое главное. Вам бы с детьми собирать помаленьку, — советует мудрая Верона. — Не то назябнетесь, придут холода. Так и не оправившись до конца, мама взялась за работу. Более всего заботили ее дрова. Зимы у нас в горах жестокие. Полгода земля лежит под снегом. Морозы такие, что бревна потрескивают в стенах, а голой рукой не притронешься к дверной ручке — кожа разом пристанет. С осени до самой весны застывают ручьи. Колкий ветер щиплет лицо и, не смолкая ни днем, ни ночью, завывает в долинах. Повсюду навевает сугробы в рост человека, а то и выше. Через них и перебраться нельзя. В иные годы мужчины расчищали дороги лопатами. А нынче кому расчищать, когда почти все на войне? В погребах картошка стала мерзнуть. Мама, чтоб ее уберечь, каждый вечер носила в погреб горящие угли, а я светила ей фонарем. Хотя дрова волновали маму больше всего, первым долгом мы отправились в лес за мхом. На исходе осени мы всегда затыкали им щели в хлеву, чтобы скотина не зябла. Тогда мы выхаживали бычка и надеялись, что, как вырастет, продадим его и опять купим лошадь. Без нее нам не прожить. Мы мечтали об этом, а вместе с нами мечтал и Матько Феранец: он решил даже пореже ходить в город на заработки, чтобы больше помогать нам. Мы натаскали в мешках моху и заткнули им все щели между бревнами. Тут уж не задует зимой студеный ветер, и бычку будет тепло. Теперь заботили нас только дрова. Горы наши все поросли ельником. Будто венки уложены они по горизонту. Большие горы и маленькие. Холмы и холмики. Крутогорья и пригорки. Меж ними вьются долины и гулко шумят ручьи. Когда мы собирали мох, мама заметила, что под ельником видимо-невидимо шишек. Она тут же сказала, что шишки натаскать нам было бы легче, чем дрова, да и горят они в печи, словно угли. Мы взяли мешки. Матько тащил повозку, которую починил для нас. Мама несла в узелке еду на весь день. Бегая взапуски, мы, дети, полной грудью вбирали в себя воздух. Какими только запахами не был он напоен в осеннюю пору! Пройдя выгон, мы вышли к кустарнику. Бетка тут же помчалась к шиповнику. В тот год он был удивительно крупный. Пока мы дошли до леса, она набрала уже полный передник. На повидло, объяснила она. Людка с мамой на ходу собирали грибы — осенники. Мы с братом играли в лошадки. Матько срезал нам ивовый прут. Братишка подхлестывал меня и кричал: — Но-о, Фейко, но-о! И я бежала во всю прыть до самого леса. Мы бы еще долго так бесились, если бы наше внимание вдруг не привлек зверек с длинным пушистым хвостом. Прыгая с ветки на ветку, он уронил две шишки прямо нам на голову. — Белочка! — закричали мы и поинтересовались, не увидим ли серну или оленя. Матько, пугая нас, заявил, что с болота вот-вот набежит табун диких свиней. Мы уж было поверили, да мама, улыбнувшись, успокоила нас. Так в разговорах подошли мы к лесу в Брежном поле. Это был Ливоров лес, но шишки собирать разрешалось везде. Лесной участок бабушки с дедушкой был еще выше над Откосом, и мама с опаской поглядывала на тропу по этакой круче. Чем ниже, тем лучше — на этом все согласились. Мама спокойно расстелила холстину на прогалинке меж деревьев. Мы подбежали. Каждому она дала по ломтю хлеба — подкрепиться перед работой. Когда она резала хлеб, лицо у нее светилось радостью — ведь мы сделаем доброе дело: наготовим шишек и зимой не замерзнем. Она вдруг ожила. Взяла на руки Юрко и села с ним на расстеленную холстину. Он тут же этим воспользовался — ей пришлось его покачать, повозиться с ним. И мне захотелось, я тоже уселась к ней на колени. Она погладила меня. Ладонь у нее была шершавая, жесткая. Сзади, обхватив маму за шею, повисла Людка. Согнутыми руками она сдавила ей горло и горячо, по-детски, призналась, как мы все ее любим. Братик просил маму спеть о солдатах, а я все упрашивала рассказать про Яничка, как он напился из оленьей лужицы и как Аничку[9], когда она пошла по землянику, напугали волчата. Мы так и не дали ей передохнуть — я вертелась у нее на коленях, братик сидел на ее больных руках, Людка висла на плечи. А мама гладила нас, улыбалась, пела, рассказывала сказки. Она, наверное, и сердце свое разрезала бы на части ради нас! Старшая сестра с Матько собирала шишки вдоль ручья — туда со склона их накатило больше всего. Они брали их пригоршнями и набивали мешки. Матько посвистывал, а сестра с серьезным видом, будто командир, крикнула нам: — А ну-ка, идите собирать! Петь зимой будете. — И правда, пошли, — согласилась мама.