Он только рукой отмахнулся и замигал ресницами, будто хотел снять усталость с измученных глаз. Густые ершистые брови над ними напоминали серый мох на старых деревьях. Еще вчера он сказал нам, что шьет башмаки Ливорам, а Ливоры не терпели оттяжки. Им бы только работными людьми помыкать — еще бы, ведь они были самые богатые в деревне. Для них все должно было делаться вмиг и наилучшим образом — это все знали. К тому же Ливориха была известная модница. Данё, погруженного в такую работу, никогда нельзя было уговорить рассказывать сказки. А я все твержу: — Отдохнули бы, дядя, рассказали бы нам сказочку. — Ах ты глазастик! — говорит он, смотря на меня поверх очков. — Ты и помереть мне спокойно не дашь из-за этих-то сказочек. Что-нибудь уж он обязательно расскажет, думаю я и гляжу на него в упор. Это лицо я знаю до мельчайших черточек: каждый рубчик, каждую складочку. Оно точно наше деревенское поле, исполосованное межами. Морщин на нем видимо-невидимо, я даже знаю, как они сдвинутся, если дядя Данё улыбнется. А он и впрямь улыбается и щелкает меня по лбу косо срезанным ногтем. — Тебе-то, бесенок, и слов не надо, чтоб меня упросить, одного взгляда достаточно. Ну, так и быть, — сдается он, — расскажу вам, только пусть и этот мужичок-постолок внимательно слушает. — И он кивает на моего братика. Братик сердито глядит на него и отплачивает той же монетой: — Сам ты музичок-постоёк… — Что это ты нос воротишь от постол! — с притворной укоризной говорит Данё, а сам хитро подмигивает нам поверх очков. — Что ж, придется тогда рассказать вам сказку, как появились на свет эти постолы. Мы радостно засмеялись и тут же расположились вокруг дяди на завалинке. Сели, подтянув к подбородку колени, и стали слушать сказку. — Так вот, детки мои, как дело было. Случилось это не за тридевять земель, а в нашей деревне. В те далекие поры здесь еще не пахали, не сеяли. А по всей округе, куда ни кинь глазом, высились густые, непроходимые чащи. Среди лесов на Браниске заложили крепость. А чтобы можно было пахать и сеять, владелец замка повелел рубить лес вдоль всей долины. Кто, мол, сколько лесу повырубит, столько и земли получит. Среди дровосеков был один могучий человек, настоящий великан. Звали его Валилес, и молва говорила, что деревья он вырывал прямо с корнями и разламывал их о колено. Работа шла у них ходко, как бежит вода вниз по течению. Владелец замка только диву давался: там, где еще недавно стоял лес, раскинулось чистое поле. На поле повелел он пахать, сеять и жать. Только все, что дровосеки посеяли и собрали, господин присвоил себе. Подивились тому дровосеки и послали Валилеса в замок правду искать. Да не тут-то было: бросили великана в темницу и посулились выпустить, если только разгадает он три загадки. С двумя-то Валилес справился без труда. А при третьей загадке владелец замка прислал ему цельную воловью шкуру и повелел изготовить из нее обувь без иглы, без нитки и ножа. Все решили, что Валилесу конец. Слыханное ли дело: сшить обувку без иглы, без нити и ножа! Но у Валилеса не для шапки только была голова на плечах. Одолел он и эту загадку: вместо ножа острым ногтем раскроил кожу на куски, в каждом куске проделал дырки, в дырки вдел ремешки и ремешками стянул их, точно мешок, на ноге. Он и сам понимал, что обувка эта не очень-то ладная, а скорей даже неказистая, как говорится, постольку-поскольку. Вот он и назвал ее — постолки. Но все ж таки была это обувь — в ней можно было ходить. Господину волей-неволей пришлось признать, что Валилес этими постолами сохранил себе жизнь, и он приказал отворить двери темницы. Мы слушали открыв рот. У братика даже волосики на лбу вздыбились. Людка обмотала ногу краем передника и попробовала, как это у Валилеса получились постолы. Я глядела на Браниско — иной раз мы там играли на развалинах замка, — и мне казалось, что я наяву вижу, как шагает вниз по горам человек-великан. — А Валилес еще живет на свете? — спрашиваю я Данё. — Нет, дети. Но он не умер, как другие умирали. Не надорвался в работе, как другие надрывались. Его вдруг сразу не стало, и никто так и не мог сказать, куда он подевался. Братик поднялся с завалинки, сжал кулачки, чтоб показать, какой он сильный, и заявил: — Я Ваиес! — И впрямь, настоящий Валилес, — смеемся мы. Братик морщит лоб, хмурится. Дядя Данё прокалывает шилом башмак, натянутый на деревянной лапе. Зажав плотнее лапу меж колен, он свободной рукой ощупывает братишкин живот. Щелкает по нему и улыбается: — Ну какой же ты Валилес, когда у тебя живот такой маленький! Ты бы и травинки не выдернул, не то что елочки. Тебе бы поесть, как Валилес, тогда и силы прибавятся. Тот запросто подошвой зайца давил, одной рукой мог за ногу поймать серну или оленя. Погоди, изловлю-ка я в ручье форель для тебя, и пусть-ка мама изжарит ее. А то даже целые две. Съешь их — сразу станешь настоящим молодцом. — Я стану настоящим моёцом! — радостно повторяет малыш и улыбается, точно солнышко, старому сапожнику. — А потом мы вырвем самые большие деревья, — подзадоривает его Данё. — Мы вылвем делевья! — с серьезным видом грозится братик. Но он так и не стал ждать, пока Данё Павков поймает форель. А потихоньку пробрался в сад у гумна и изо всех сил стал трясти недавно привитую молодую яблоньку. За этим недозволенным делом и застала его мама, когда вышла из кухни с провизией. Он упрямо вцепился в деревце и кричал: — Я Ваиес, я Ваиес! Мама озабоченно покачала головой: — Ох, дети, заморочит вас этот Данё. Пусть бы лучше о своей работе заботился, да и вам пора стать умнее. Ведь это же сказка, только и всего. Мне тогда и в голову не пришло, что мама как-то осуждает Данё. Просто ей и без того хватало забот. Ведь до всех этих бед она и сама порой любила долгими зимними вечерами слушать дядины сказки и вместе с нами забавлялась его проказами. На этот раз мама без обычной своей улыбки подозвала нас и, положив на холстину узелок с едой, велела взяться за повозку. Бетка с Людкой ухватились за одну оглоблю, мы с братиком за другую. Мама впряглась посредине. В узелке был увязан хлеб. С тех пор как началась война, он день ото дня становился чернее и утрачивал запах, который прежде при выпечке разносился по всему дому, будто незримые одурманивающие пары. Корка теперь вся была в трещинах, как земля в засуху, а мякиш липкий, как раскисшая грязь. Вгрызешься в него, и на зубах остается какое-то противное липкое месиво. Хлеб ни по вкусу, ни по виду не стал похож на хлеб, а все оттого, что мельники крали зерно и вместо муки подсовывали какую-то пакость. И на них напала хворь, которую разносила война — им во что бы то ни стало хотелось разбогатеть. За сеном отправились мы на луговину к Откосу, где все лето краснела в траве земляника и качалась на ветках малина. Ягоды манили нас, и мы с радостью спешили туда по узкой тропе, круто взбегавшей под самую гору. Пока добрели до луговины, мы взмокли, щеки у нас пылали, сердечки гулко стучали и дыхание учащалось с порывами ветра. Мы старательно расстелили холстину и стали накладывать на нее сено. Мы с братиком хоть и по маленькой охапке, а тоже помогали маме. Сено мы увязали в холстину, взвалили на телегу, укрепили и радостные, что нам удалось собрать чуть ли не воз, вприпрыжку припустились к дому. По дороге немного побегали на лугу, пошарили в орешнике. Повсюду одуряюще пахло сосной, травами и цветами. Воздух был чист и прозрачен до самого поднебесья. Только над Верхними лугами блуждали клоки облаков. Часть их оторвалась и потянулась к Расселине. Юрко нашел срубленную сосновую ветку и тут же сделал из нее лошадку. Весело подскакивая, носился он на ней по мягкой траве. Каштановый чуб растрепался, с губ срывались радостные крики. Подстегивая прутиком деревянную лошадку, он кричал: — Но-о, Фейко, но-о… У мамы подергивались губы, и трудно было понять, улыбается ли она или горюет. Наверное, вспомнила нашего Ферко, как он свозил сено с этих лугов, а вот сейчас вокруг него грохочут пушки. Может, рядом с ним падают смертельно раненные, устремляя к нему взгляды, молящие о спасении. Всем нам было жалко нашего Ферко, а мама утешалась только тем, что, может, отец встретится с ним на войне. Он тотчас узнал бы его по огромным глазам, голубевшим от верности, по красивым, вырезанным острым листочком ушам. Узнал бы и буйный хвост Ферко, придававший ему такой важный вид. Нас всегда радовала мысль, что если отец с Ферко встретятся в этой кровавой резне, то они признают друг друга, и счастливый Ферко заржет, задрав морду. — Но-о, Фейко, но-о… Братик снова погоняет лошадку и вспугивает мамины мысли. Он скачет рядом с ней верхом на деревянной лошадке и смеется — колокольцем звенит его чистый ребячий голос. Мама, придя в себя, говорит: — Ну, дети, пошли. Легонько спустимся под гору, а потом придем еще раз. Мама довольна нашей работой. Она впрягается в оглобли и тащит нагруженную повозку. На ровной дороге мы помогаем ей, а на спуске повозка катит сама. Ее еще приходится сдерживать, а то как бы она не обхитрила нас и не ринулась как угорелая с кручи. Все равно совладать с ней — свыше человеческих сил, чем дальше, тем быстрее она несется. Мы поначалу бежим, потом уже мчимся во весь дух. Юрко не поспевает, отстает, я тоже. Бетка с Людкой, держась за руки, бегут и все пытаются поравняться с повозкой. Но расстояние между ними и повозкой непрерывно увеличивается. Мама с повозкой уже на нижнем конце луговины. Она приближается к берегам пересохшего ручья — когда-то давно потоки вырыли здесь глубокое русло. Его берега — высокие отвесные кручи, похожие на страшную пропасть. К самой круче подступает Ливоров лес. На опушке светло-зеленые деревца, под ними хороводы грибов. Там, где редкий ельник примыкает к руслу, проходит дорога. Вот-вот мама свернет на нее. Она с повозкой пробегает последний спуск. Мы стоим и смотрим ей вслед. Бетка по-взрослому, а может, в предчувствии чего-то недоброго, говорит: — И чего она только такой воз потащила! Думает, управится. За мужика готова ворочать, а то и за двоих… Только она это сказала, вдруг видим, повозка проносится над придорожной межой, и оглобли вместе с мамой взвиваются вверх. Мама так и летит по воздуху, не касаясь земли, повиснув на оглоблях. Видно, нет сил перетянуть их книзу: при ударе о межу тяжелые вязанки сена подались назад. Повозка неудержимо несется к крутояру. Людка зажмуривается. Бетка кричит не своим голосом. Он отдается по ту сторону ручья и разносится по всей округе. Мы с братиком в ужасе глядим друг на друга. Я даже не заметила, как повозка скрылась из виду, мы услышали только стук колес о камни и хруст валежника на косогоре, когда она неслась в пропасть. Маму выбило из оглобель, и она в беспамятстве повисла на кустах. Мы стали громко плакать, только Бетка держалась и делала знаки людям, сбежавшимся на ее крик со всей деревни. Маму сняли с куста и положили на телегу с воловьей упряжкой. Так и дошли мы с ней до самого дома. Она была еще без сознания, когда ее внесли в горницу и положили на постель. Лицо у нее было бледное, губы плотно сжаты. Над высоким выпуклым лбом иссиня-черные волосы. Брови, точно углем нарисованные. Я неотрывно глядела на нее, сидя на руках у тетки Порубячихи. Я обнимала тетку за шею и чувствовала, как у нее на затылке напрягаются от гнева жилы. Должно быть, она думала о войне, которая обрекла многих женщин на такие мучения. И многих детей. Я видела, что глаза ее стали еще темней — так всегда темнеет горизонт перед бурей. Вокруг мамы хлопотали женщины, стараясь привести ее в чувство: растирали уксусом, делали холодные компрессы. Тетка Липничаниха ходила по горнице, скрестив на груди руки, и испуганно говорила: — Ну-ка, послушайте, колотится ли у ней сердце? Одна из женщин нагнулась, послушала. Бетка, судорожно держась за спинку кровати, при этих словах закричала каким-то тоскливым, леденящим душу криком: — Ма-ма-а-а! Людка протиснулась сквозь толпу и, грызя ногти на пальцах, тихо плакала, точно пела жалобным, тоненьким голоском: — Мамонька наша, мамонька наша… Дядя Данё Павков решительно сказал, что надо послать за нашим дедушкой по маме. Уж он-то как нельзя лучше посоветует, что делать, как помочь бедняге. Дед знал толк во врачевании: вправлял переломы, сращивал сломанные кости. К нему за советом стекались люди со всей округи — ведь обычно на настоящего доктора денег недоставало. Бабушка тоже разбиралась в снадобьях: окуривала травами ревматизм, для воспаленных глаз умела готовить отвары. Мы не раз видели, как дедушка укладывал сломанную руку или ногу в дощечки, а бабушка учила женщин варить лечебные травы. Совет Данё все признали толковым. Он тут же сам и собрался в путь. — Прихвачу-ка я с собой и детей, хоть вот этих маленьких, — добавил он, — а то дрожат, как осиновый лист… К нему присоединился и Матько Феранец. Он схватил Юрко за руку, дядя Данё взял меня из объятий тетки Порубячихи, и мы невесело поплелись в верхний конец деревни к дедушке с бабушкой.