- Семья - что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой - работает… - И не жалеете, профессор? - В голосе Иды прозвенела легкая печаль… Он уткнулся в свой бокал. - Еще шампанского, - подала голос Генриетта. - Гулять так гулять! - Мама… маман… - Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов. - Генриетта - великолепная переводчица с французского, Ида - тоже, - объяснил Анне профессор. - Пьем, пока не наступила ночь варваров! - торжественно провозгласила Генриетта. - Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили. Профессор задумчиво вертел бокал в руках. - Я к вам по делу, Идочка. - Я поняла, - с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист. - Вы, Генриетта Дормидонтовна, - обратился он к пожилой даме, - были знакомы с Идой Наппельбаум. Та качнула головой: - Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать. - Вы что-нибудь об этом помните? О том времени? Она молчала. Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное. - Мама! - дотронулась до руки Генриетты ее дочь. - Я вспоминаю, - внезапно голова Генриетты затряслась. - Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, - она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. - Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки - золотой клад, а тогда об этом никто не думал… Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний. - Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек - Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две - Ида и Фредерика - были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен. - Сколько ей лет? - тихо спросила Анна у профессора. Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила: - Семьдесят пять. - Не верьте! - шепотом сказала Ида. - Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой - сын бывшей подруги, ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь… - Я буду ждать ее и на пороге смерти… - и прозвучала длинная фраза на латыни. - Овидий! - восхищенно выдохнул профессор. - Геня, вы все помните! - Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало… - Простите! - Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще - его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас… У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль. - Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум… - Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить. И вот Ида, потеряв голову, влюбилась в Гумилева. Она была в ту пору настоящей красавицей, и у нее были необыкновенно прелестные изящные руки. И надо же - влюбилась в настоящего донжуана, который с такой легкостью разбивал женские сердца. Нужно сказать, что он был некрасив, но, как говорила моя мама, в нем было нечто - какая-то мужская дерзость, что заставляла женщин трепетать и падать к его ногам. Как охотничьи трофеи. Может быть, тому способствовал его ореол воина и путешественника, прекрасные стихи… Трудно сказать, но факт остается фактом - женским вниманием Гумилев, или, как его называли, Гуми, обойден не был. Отнюдь. Несмотря на сокрушительное фиаско у первой жены и любви всей его жизни. Я говорю об Анне Ахматовой. Но если уж Гумилев положил глаз на женщину, то добивался ее до последнего, стремился взять свое. В этом смысле он был настоящим воином. Не случайно его так манила Африка. - Кажется, здесь есть что сказать нашей гостье, - заметил профессор. Генриетта Дормидонтовна обернулась к Анне. - Да, моя милая? - При этом «милая» она сказала мягко, как пропела. - Да-да, - волнуясь, вступила в разговор Анна. Генриетта благосклонно наклонила голову, как бы говоря - ничего-ничего. Я слушаю, даже королевы иногда снисходят к простым смертным. - Недавно к нам обратилась одна девушка, она разыскивала следы своей прабабки, и выяснилась удивительная вещь: оказывается, та была знакома с Гумилевым, и он доверил ей тайну своих африканских путешествий. Если вкратце - он искал там Ковчег Завета… После этих слов Генриетта впала в такую глубокую задумчивость, что можно было решить, что она уснула, если бы не мерное дыхание и шевеление пальцев, двигающихся так, словно старуха перебирала невидимые четки. - Ну, я так и думала все это время… - сказала она наконец хриплым голосом. - Чего-то в этом роде и можно было ожидать от нашего Гуми, - усмехнулась Генриетта. - Он всегда был любителем экстравагантных тайн и авантюристом по жизни. Его манило все неизведанное, запредельное… - Он был розенкрейцером, - вставила Анна. - Я знаю. Я могу продолжать? - Да. Конечно. - Итак, эти две красавицы - Ида и Фредерика - ходили в студию Гумилева. В Дом искусств на Мойке. Сам дом - Елисеевский особняк - выглядел снаружи и изнутри необыкновенно величественно и романтично. В то время вскоре после революции царила разруха, в зимнее время город не отапливался… Каждый вечер Ида как на праздник шла на занятия в поэтическую студию, на свидание с мэтром. И студия носила красивое романтическое название - «Звучащая раковина». - Геня! Анну интересует портрет Гумилева, написанный Надеждой Шведе. Вы что-нибудь можете об этом сказать? Руки пожилой женщины задрожали, и она стиснула их, чтобы унять волнение. - Если бы мои мысли не путались. Очень боюсь что-то забыть… - Память у нее хорошая, - наклонившись к Анне, сказала Ида. - Она все помнит. Легкая улыбка тронула губы Генриетты Дормидонтовны. - Ида Наппельбаум ходила заниматься также к Николаю Радлову, который впоследствии женился на Надежде Шведе… О, и с той и с другой стороны это были весьма примечательные люди. Достаточно сказать, что Коля Радлов… Генриетта так нежно произнесла это имя «Коля», что Анна поняла: для нее нет ни времени, ни расстояния. - Коля был великолепным художником, искусствоведом, преподавателем… - Ах. Что же мы не едим! - спохватилась Ида. - Прошу. Прошу! Нехорошо… - Ида, оставь… Гости сами решат, что им делать, не опекай… Возникла пауза. - И вот Надежда Шведе, которая впоследствии стала женой Радлова, написала этот самый загадочный портрет Гумилева, который после его гибели оказался у Иды. Когда Гумилева арестовали, именно Ида вместе с Ниной Берберовой, другой пассией Гумилева, носила ему в тюрьму передачи, так как молодая жена поэта Анна Энгельгард боялась это делать. И Нина с Идой, точно жены, опекали арестованного Гумилева. Позже они увидели списки расстрелянных, среди которых значился и Гумилев, и обе они, как и другие друзья и знакомые поэта, отказывались в это верить, им казалось, что Гумилев не может умереть… Моисей Наппельбаум купил портрет поэта у Надежды Шведе для своей дочери. У Иды оказалась и другая реликвия, связанная с Гуми, - черепаховый портсигар, который неизменно присутствовал на заседаниях поэтической студии. На нем Гумилев любил отстукивать пальцами. Портрет был с Идой неразлучно: и в квартире на Литейном, и на Рубинштейна. Но в 1937 году стало ясно, что картину в доме держать опасно. Было принято решение разрезать ее на кусочки и сжечь в печке у родственников на Черной речке. Как рассказывала после Ида - ей было плохо, когда картина горела, - казалось, там заживо горит человек. Но на этом история с портретом не закончилась. Иду все-таки арестовали в 1951 году по обвинению в знакомстве с Гумилевым и хранении его портрета. Она получила десять лет лагерей, но отбыла три с половиной года - ей повезло, Сталин умер, дела начали пересматривать. Позднее этот портрет все-таки восстановили. Художница Вязьменская создала его заново по черно-белой фотографии и указаниям Иды, которая помнила цвета и оттенки на картине. - Портрет точно сгорел? - задала вопрос Анна. Ей показалось, что глаза Генриетты Дормидонтовны странно блеснули. Или это был отблеск от пламени свечей. Старая женщина чуть помедлила с ответом. - Конечно, мне же об этом рассказывала мама. Никаких сомнений нет. Потом, как я уже сказала, портрет восстановили. Он странный. Очень странный, - покачала головой Генриетта. - Гуми с бритой головой, как жрец, с книгой в руке… Знаете, есть люди, которые видят нечто большее, чем простые смертные. Можно спорить - всем ли дается этот дар и можно ли его развить. Точного ответа нет, но, несомненно, здесь замешана тонкая наука - генетика. Мы не знаем своих корней, своих предков… Не каждой так повезло, как… Как ее зовут? - обратилась она к дочери. - Актрису, о которой ты мне недавно рассказывала? - Тильда Суинтон, - вставила Ида. - Она знает свою родословную на протяжении тысячи лет. Анна вспомнила холодно-мраморную злую колдунью из «Хроник Нарнии» и издала возглас удивления. - Именно так, - подтвердила Ида. - Так и должно быть, - заметила Генриетта. - Знание своего рода открывает тайны, спрятанные в прошлом. Ты делаешься сильнее, когда можешь рассказать о своих корнях. Но мы отвлеклись… Я просто хотела сказать, что вы, видимо, принадлежите к тем людям, у которых есть глаза, - обратилась она к Анне. Та поблагодарила полумрак, потому что иначе всем было бы видно, как она покраснела. - Вернемся к портрету Гумилева, - продолжила Генриетта. - А ты знаешь, милая, - обратилась она к дочери, - мне хочется еще шампанского. Да что же это за удивительная ночь, - покачала она головой. - Давно у меня не было такой… Даже в неверном свете колеблющегося пламени свечей было видно, как заблестели глаза старой женщины. У нее выпрямилась спина, и теперь своей осанкой она напоминала королев, какими их обычно рисовали придворные живописцы.