В Уимблдон мы ехали в лимузине. Розовом — а-ля Пугачева. Цвет машины совершенно не подходил к моему зеленому платью. Джайлс ворковал под сонный шорох кондиционера: — Настьенька? Ну, что ты решила? Лимузин с кондиционером мне нравился. Покорные нотки в голосе Джайлса — тоже. А вот сам он — не очень. В окна машины билось июньское солнце и безжалостно освещало морщины на лице моего жениха. А пальцы, которыми он шелестел по моей руке, были жесткими, как наждачка. Я улыбнулась, вдохнула побольше освеженного воздуха. Спросила, стараясь, чтобы получилось капризно: — Зачем ты меня сюда везешь? Охота была печься на трибуне… Джайлс важно ответил: — У нас билеты в королевскую ложу. Там зонтики от солнца. — Ну тогда ладно, — смилостивилась я. — Кстати, кто сегодня играет? Джайлс нажал кнопку связи с водителем. Стекло опустилось, шофер протянул программку. Джайлс нацепил очки: — Так, финал… Агасси против Бодрова. — Агасси знаю. А этот, второй, наш, что ли? — Ваш. Из России. — В голосе Джайлса затрепетало уважение. — Открытие сезона. Это его первый турнир. Агасси я видела и знала, что обыграть его может только Сампрас. Ну или, может быть, Кафельников. Честно говоря, мне совсем не улыбалось наблюдать, как соотечественник Джайлса размажет по корту какого-то нашего Бодрова, которому случайно удалось добраться до финала. Мы вошли на стадион. Молодежь разместилась на трибунах. В преддверии игры тянула пивко и кадрилась. Мы прошествовали в ложу. По соседству восседали солидные дядечки в компании молодых девиц. Здесь было чинно и скучно. На трибунах отчаянно заорали: на корт выходил Агасси. Я вскочила, присоединилась к хору молодых голосов… Джентльмены из соседних лож — они остались сидеть — с осуждением уставились на меня. Джайлс, кажется, был скандализован: — Настя, пожалуйста, сядь… Ну и нравы в этих королевских ложах. Я оскорбленно села на место. С трибун опять заорали — на сей раз потише. На корт выходил противник Агасси. Я отвернулась от Джайлса. А тот продолжал тянуть свое: — Настя, так вы принимаете мое предложение? Открытие сезона. Россиянин Бодров в этот момент повернулся в сторону королевской ложи. Я, наверно, смотрелась лягушкой — в зеленом платье, глаза вытаращены, рот открыт… А Владик Бодров, мой знакомый по московскому теннисному клубу, слегка поклонился в нашу сторону и послал воздушный поцелуй. Английская королева — ее ложа была рядом с нашей — наверняка подумала, что поцелуй адресован ей. Но я-то знала, что «студент-программист» и «тренер», российская теннисная надежда Владик Бодров шлет его мне. Я скрестила пальцы на удачу, вскочила и отчаянно, на весь Уимблдон, прокричала: — Давай, Владик! Я с тобой! Евгения Михайлова Эмма на выданье У нее было кукольное неподвижное личико и очень крупное, грузное тело. Даже сама Эмма находила минимум изменений в своем лице на протяжении двадцати лет — с того возраста, когда она начала смотреть на себя в зеркало сознательно и пристально. Этот интерес она обнаружила в себе примерно в пять лет. И отлично помнит момент. Ее мать, яркая, эффектная Надежда, долго и вдохновенно собиралась в гости. Одевалась, красилась, душилась. По-разному укладывала свои густые каштановые волосы, стирала одну помаду, накладывала другую. Результат Эмме показался таким ослепительным, что она не сдержала восхищенного стона. Мама ласково посмотрела на нее, приняла восхищение как должное и легонько погладила по голове, точнее, по поверхности волос, чтобы не повредить свежий маникюр и не зацепить тонкие детские волосики кольцами с крупными камнями. После ее ухода Эмма подошла к большому зеркалу, включила все светильники вокруг него и стала рассматривать свое лицо. Она искала сходство с мамой. Она хотела увидеть надежду на то, что она тоже может стать взрослой, уверенной, блестящей женщиной. И она увидела. Наверное, впервые увидела свои небольшие глаза красивой миндалевидной формы и удивительно глубокого, теплого каштанового цвета. Свой нежный розовый рот, такой правильный, как будто его только что нарисовал художник-кукольник. Свой точеный носик, щеки, как из белого мрамора, аккуратные уши и стройную шею. Нет, в ней не было сходства с Надеждой, ничего похожего на выразительное, страстное, худощавое лицо в пересечениях тонких морщинок-паутин, следов постоянной смены выражений. У Эммы было одно выражение — то, которое она увидела в зеркале двадцать лет назад. Видит его она и сегодня. Это застывший печальный вопрос. О чем? Обо всем. Тогда она впала в детское отчаяние. Она не похожа на мать, она вообще не видит в себе сходства с живыми женщинами. Только кукла Зоя выглядит как ее сестра. И не просто выглядит. Она хранит свою молчаливую, строгую, одинокую тайну, как и Эмма, которая за всю свою жизнь так и не поняла, как можно о себе говорить с другими людьми. Как можно их пускать в свою секретную, загадочную и постоянно меняющуюся страну. Тогда, двадцать лет назад, то были сказочные дворцы с прекрасными рыцарями и дамами, любезность, подарки, цветы и музыка. Сейчас — то, что осталось после бомбежек, разрушивших детство, после невзгод и пожаров, которые непременно уничтожают все сказки. Руины замков, редкие уцелевшие рыцари, усталые, постаревшие и покрытые гарью. И девочка с кукольным лицом, которая от генетической обреченности, неудач и кислотных осадков стала великаном, слонихой. Сидит одна и смотрит на свои ладони с тонкими пальцами пианистки, сквозь которые вытекли, как песок, все надежды, спасительные обманы и иллюзии. Эмма — дочь Надежды только по факту рождения. Характер, склонности, вкусы и предпочтения она унаследовала от отца, яркого, взволнованного мечтателя, который запоем читал, рисовал необычные картины и никому, кроме семьи, их не показывал. По образованию папа Саша был физик, немного поработал в НИИ космических исследований. Но и работа по приказу — от и до, и жизнь по стереотипу — без полета и свободы, — тягостные отношения с женой, для которой он был лишь приемлемым фоном, — все это привело его к ранней и, пожалуй, желанной смерти. У папы Саши были такие же красивые глаза, как у Эммы, он был таким же крупным, с возрастом даже грузным. Но он был мужчиной, в его варианте это выглядело по-мужски привлекательно. Он смотрел на дочь всегда с виноватым видом, готов был подарить ей все на свете. Жалел иногда, что она такая скромная и так мало хочет. Но он тащил ей куклы — всегда не одну, книги, позже любую технику, которая появлялась в магазинах. Эмме так много не нужно было. У нее сердце разрывалось не от радости, а от жалости к нему. Папа готов был душу ей отдать, наверное, потому, что она так похожа на него. «Папа, папа, — вздыхает Эмма. — Я приняла с благодарностью твою золотую душу. А вот свою фигуру ты мог бы не передавать по наследству. Ты перестарался. Такая проблема». Эмма закончила папин физтех, когда его уже не было на свете. И распределилась в его институт. Знакомые помогли. Но она не захотела заниматься наукой, хотя была очень сильной студенткой. Она устроилась системным администратором. Это маленькая зарплата, никакой своей темы и, в общем, никакой перспективы. Человек на обслуге приборов. Деспотичного компьютерного короля. Но Эмме нравилось. Так она берегла себя. Физика была властелином одушевленным. Ее устраивало не служение, а партнерство, ей был необходим вдохновенный поиск, страсть. Крохи открытий, моря отчаяния, бессилия и годы блуждания в темноте, чтобы выйти на тропинки, уже освещенные другими, более сильными и умными. А мир компьютерной техники — такой чудесный, такой развивающийся, такой бездушный. До упоения, до смешного бездушный. Он оставлял Эмме возможность думать о себе. Для женщины Эмма не только слишком крупная. Она еще и умнее, чем хотелось бы большинству мужчин. Это она тоже поняла давно. Все, чего Эмма до конца не могла осмыслить сама, ей объясняла бабушка. Бабушка была единственным человеком, с которым Эмма могла говорить о себе. Эмма не похожа и на бабушку, несмотря на почти одинаковые, красивые черты лица. Тут понятно. Не было на свете людей, похожих на бабушку Эммы. По формальному счету это большое везение — родиться в такой семье. Быть инфантой королевы Лизы. Так они с папой называли бабушку, чтобы не путать с английской королевой. Но они не зря тезки. Елизавета Корнеева была действующим академиком РАН, директором НИИ, членом множества советов, комитетов в ученых сообществах мира. Она была известной, страшно авторитетной, состоятельной и властной. Она верила только своим решениям, все, кто был с нею связан, верили только ее решениям. И никому рядом с ней не приходило в голову, что можно действовать без Елизаветы. Она любила сына деспотичной любовью, не оставляя за ним права на самостоятельные поступки. Но он разочаровал мать женитьбой на пустой и ограниченной бабе. А внучку Елизавета любила иначе. Ради Эммы она отказалась бы от многого, если бы понадобилось. Или взвалила бы на себя еще в сотни раз большую нагрузку. Она понимала, что снять с Эммы материальные и финансовые трудности — это самая малость. Там такая сложная душа, такие обнаженные нервы, такой глубокий интеллект с уходом в пропасть тоски по гармонии… Там детская восприимчивость и взрослые фобии. И никакой свободы в мыслях и поступках. Елизавета винила себя. Тут и гадать нечего: в ореоле ее авторитарности гасли куда более сильные личности, чем Эмма. И она искала научно выверенные способы разбудить в Эмме деятеля, бунтаря. Разбудить в ней непредсказуемую и чувственную женщину, способную получать удовольствие от того, что она такой родилась. Вот такой. С прелестным личиком куклы и крупным, устойчивым телом любовницы, жены, матери. Но Эмма девушка на двадцать шестом году жизни. — Бабушка, — отбивается она, — ты почти убедила меня, что это увечность. Но что ты предлагаешь? Отдаваться любому, кто сделает неприличное предложение? — Пока ты будешь считать все естественное неприличным, тебе никто никаких предложений не сделает, — непримиримо говорила бабушка. — Надо все знать. В том числе от чего отказываешься. — Ну, вот сегодня я получила по имейлу четыре приглашения на свидания. Что ты посоветуешь? Я толком не знаю ни одного из них. — Разумеется, пойти на все четыре. Разведи по времени. И посмотри на них по очереди. — А если они предложат постель? — Да… — не очень уверенно, но упрямо произнесла бабушка. — Я обожаю тебя за непристойность, бабушка. Как-нибудь наберусь духу и спрошу, что было у тебя на любовном фронте в моем возрасте. — Наберись, дорогая. Это яркие и взрывоопасные воспоминания. Тот аспект жизни, когда не стоит ограничивать себя ни в качестве, ни в количестве. Зарядка бодрости надолго. — Вот, оказывается, главное условие карьеры большого ученого и академика! — Тебе кажется, что ты шутишь. Но в уникальном случае это так. Ты не сомневаешься в том, что я — уникальный случай? — О нет. Ты дивная, чудная, особенная. Я так люблю тебя. Это было правдой. Елизавета в свои семьдесят пять была так живописна, так интересна, так повелительно обаятельна. Вот кого Господь поцеловал при рождении. Тот вечер Эмма, конечно, не бросилась делить между четырьмя полузнакомыми претендентами. Пролежала, как всегда, на диване в своей большой, отлично обставленной с бабушкиным вкусом и щедростью комнате. В ушах наушники, на полу несколько раскрытых книжек: Эмма никогда не забывала, на каком месте сюжета она прервалась. Пальцы бегают по клавиатуре ноутбука: она участвует в дискуссии о будущем интернета и о роли в этом будущем особо одаренной человеческой индивидуальности. На стене большой монитор, по которому Эмма смотрит только английские сериалы. На столике рядом соки, кофе, соленые сырные крекеры и бабушкины фирменные пирожки из творожного теста с яблоками. Ну нет осиной талии и тонкой фигуры с кожей, плотно натянутой на каркас костей, — так что же делать? Не убиваться же и не голодать. Эмма не приучена к лишениям. Не с такой бабушкой, не с таким безвольным характером. И никому бы не пришло в голову, что весь этот набор привычных и требующих внимания занятий для Эммы — просто фон. Она сейчас напряженно думает о себе. Зерно, посеянное бабушкой, всходит и крепнет, оно требует логической подпитки. Да, нельзя отвергнуть то, о чем нет представления. Это дилетантский подход. Это неспособность Эммы соединить научный поиск со страхом перепуганной девчонки, бабушкиной внучки с поздним половым развитием. Да, у нее были физиологические проблемы, связанные, как сказали хорошие врачи, со слишком сильными психологическими переживаниями. С созданными для самой себя барьерами. Эмма поставила крест на своей женственности, не осознав ее: просто по внешнему признаку. Прочитав массу книг, она сделала строгий вывод: объект мужского вожделения описан в исчерпывающих деталях. Это героиня — жертва «Коллекционера» и других маньяков. Это, наконец, всемирное обожествление типа, венцом которого стала Мэрилин Монро. Как бы ни злились и ни завидовали другие женщины, — для мужчин неотразимы миниатюрные блондинки. Метр шестьдесят, белокурые длинные волосы, большие томные, светлые глаза, полные, зовущие, созданные для слов любви губы. Любят разных, об этом тоже есть в книгах, а хотят — безнадежно и неутолимо — только таких. Таким был научный вывод Эммы в теории страсти. Ей было бы стыдно позволить себе влюбиться, стать смешной, сделать смешным другого человека. И ее тело как будто замерло. У нее не наступило половое созревание. Она не чувствовала желания в ситуациях, которые будят чувственность всех подростков. Эротические фильмы, книги, картинки из жизни. И все же Эмма влюбилась. Это случилось в выпускном классе, когда к ним пришел молодой учитель физики. Константина Сергеевича ученики за глаза называли Костиком, а он всем откровенно предпочитал Эмму. Ему было просто интересно с ней говорить и спорить о физике. А у нее колотилось и болело сердце от его близости. Ничего, конечно, между ними не случилось. Костик, ко всему, очень уважал бабушку Лизу. Эмма закончила школу. А через год встретила Костика на одном из бабушкиных приемов. Просто поговорили, как раньше. А ночью ей стало плохо, бабушка уже собиралась вызвать «Скорую», но оказалось, что у Эммы просто первая менструация. Она проснулась. Да, теперь она знает, о чем речь. Чисто теоретически. Но эксперимент необходим. Эмма выбрала день и человека. Именно в таком порядке. День, когда она себе даже немного нравилась, в ясном воздухе ей легко дышалось, она хорошо выспалась и все продумала. Бабушка была в командировке, мама уже год жила у очередного возлюбленного. На работе Эмма подошла к самому симпатичному сотруднику, немного похожему на папу Сашу, который уже устал приглашать ее в кино, и сказала: