– Вылезь из воды! – крикнула Лена. До него четыре-пять метров. Не больше. Ему всего-то надо отпустить ствол, в который он вцепился, выпутаться из ветвей и добрести до суши. Нижняя часть тела в воде, наверняка может нащупать дно. Но тело как-то необычно вывернуто. – Ты ранен? Судорожный жест. Что это значит? Кивнул или отрицательно помотал головой – нет, не ранен? И тут же дерево сдвинулось с места и заскользило по воде, но почти сразу остановилось. – Вода прибывает! Торопись же! Ствол угрожающе покачивался. Лена зашла в воду, ухватилась за маленькую ветку, потянула к себе тяжелый ствол – понятно, впустую. – Потерпи, сбегаю за веревкой… – сказала она неуверенно. Где же она возьмет веревку?.. Парень что-то прошипел, не разобрать. Но что там разбирать? Если ты уйдешь, мне конец. Вот что он хотел сказать. Дерево опять сдвинулось с места, и ветка обломилась. Лабан начал дрожать, все сильнее и сильнее. Из горла вырвался сдавленный крик… а-а-а-а… и он сразу замолчал, словно с этим криком выдавил из легких весь воздух. Глаза подернулись пленкой, как у птиц. Судорожно сжатая рука разжалась и задергалась. – Я иду, Лабан! Не отпускай сук! Держись! Потерпи еще чуть-чуть… Вода почти до пояса. Лена методично раздвигала поросшие густой хвоей ветви, и внезапно до нее дошло: если прибывающая вода все-таки снимет сосну с мели, конец не только ему, но и ей. Она ни за что не успеет выпутаться из переплетения сучьев. Надо торопиться. В конце концов она добралась до Лабана и потрогала щеку – холодная, как река, и будто резиновая на ощупь. – Я попробую тебя высвободить. Ты должен отпустить сук. Ради бога. Лабан! Призыв в никуда, он не может: длинные, красивые пальцы художника намертво вцепились в мокрую шероховатую кору и окоченели настолько, что не слушались приказа мозга. Заминка была совсем короткой. Она начала решительно отдирать его руку, палец за пальцем. Наверное, ему очень больно – опять закатил глаза и задышал часто и глубоко, с влажными всхлипами. Лена обхватила Лабана со спины, сцепила руки в замок и потянула. Ничего не получилось – очевидно, нога застряла где-то под водой. Он жутко закричал, если можно назвать криком сорвавшийся с заледеневших губ хриплый мучительный стон. Она отдернула руки, будто обожглась. Лабан сделал несколько судорожных движений, лицо погрузилось в воду, и если бы Лена не приподняла ему голову, захлебнулся бы. Потом долго и бессильно кашлял. – Что… никак? Подожди… Что-нибудь придумаем. Она попыталась приладить его руки вокруг толстого сука – бесполезно. Руки как у мертвого. Но нашла выход: втиснула его руку в развилку и нажала посильнее, удалось кое-как закрепить предплечье. Нагнулась и стала шарить под водой. Голая грудь, тонкая талия, пах… внушительный бугорок под джинсами… только этого не хватало… нога. Вроде свободна. Она подвела руку под колено и подвигала. Но где вторая нога?.. Второй не было. Она поискала поглубже и опять вернулась к животу. Нет… нога на месте, только отходит как-то странно, почти под прямым углом. Лена вгляделась в мутную воду и вздрогнула. Голая нога вывернута наоборот – пятка на месте носка. О боже… Проглотила слюну, борясь с приступом отвратительной, чуть не до рвоты, тошноты. Оказывается, нога была на поверхности, но в таком диком, ненатуральном положении, что она не обратила на нее внимания. Это выше ее сил. Она ничего не может сделать. Нога сломана, и перелом скверный, хуже не придумаешь. На секунду мелькнула мысль – бросить все и вернуться на сушу. Оставить парня с его голой волосатой ногой и нестрижеными ногтями. Лена все же заставила себя опять опустить руку в воду и ощупать ногу. Этот странный угол. Она попыталась приподнять бедро и вскрикнула, когда послышался отвратительный хруст. Вспомнился курс по гражданской обороне: патологическая неподвижность. Признак перелома. – Ты сломал ногу, Лабан. Где-то в области колена. Он дернулся. Рука вырвалась из развилки, и парень с головой ушел под воду, на поверхности остался только нимб пышных волос. Задыхаясь от напряжения, Лена все же вытащила его на поверхность. Он опять закашлялся, так в двадцать с небольшим не кашляют, так кашляют старики – долго, натужно, но при этом тихо и бессильно. В углах рта скопилась коричневатая пена. Плохо дело. Лена попыталась вновь закрепить его руку в развилке, однако без его помощи ничего сделать не удавалось, а Лабан потерял сознание. Почти инстинктивно она начала хлестать его по щекам – лихорадочно попыталась вспомнить иные способы привести человека в чувство, но так и не вспомнила. Получилось даже сильнее, чем она хотела, из разбитой губы брызнула кровь, но парень пришел в сознание. По крайней мере, позволил закрепить руку в развилке дерева и даже, кажется, постарался обхватить пальцами сук. Лена опять начала шарить в воде, заставляя себя действовать последовательно. Провела рукой по вставшему в воде колом дениму джинсов. Вот… голень защемлена в сломанных ветвях. Она попыталась их раздвинуть, сломать, но быстро поняла безнадежность затеи: слишком толстые. Без топора не обойтись. Внезапно промелькнуло воспоминание: первый вечер на курсах акварели. Еще никто никого не знал, все с интересом поглядывали не столько на заданные преподавателем графические эскизы, сколько друг на друга. Лена обратила внимание, что карандаш Лабана затупился, и предложила ему недавно заказанную по интернету точилку – современная, очень практичная штуковина на батарейках: сунул карандаш, нажал кнопку – ж-ж-ж-ж! – и вся работа. Карандаш заточен идеально. Но Лабан вместо “спасибо” иронически ухмыльнулся, поднял точилку и возвестил всей группе, что настоящие художники никогда не пользуются всякими суррогатами. Электричество убивает душу. Карандаши – живые создания, и точить их надо самым естественным способом. Произнеся эту выспренную тираду, он зажал карандаш между коленей и достал из кармана нож – очень красивый, наверняка старинный, с перламутровой инкрустацией на рукоятке. Даже не просто старинный – антикварный. Наклонился и начал медленно и тщательно чинить карандаш. Все кружковцы отложили карандаши и точно завороженные смотрели, как медленно падают на пол розоватые кедровые стружки. Священнодействие. Наверняка он и рассчитывал на такой эффект. – Поточи и мне, – попросила Камилла. Как же иначе! Милашка Камилла протянула свой карандаш, за ней потянулись остальные. – И мне, мне… – Дамы окружили Лабана плотным кольцом. Жалкое зрелище – перезрелые нимфы, хихикая, толпятся вокруг юного Адониса. Вне круга осталась только она, Лена. С зажатой в кулаке опозоренной электроточилкой. И подумать только – все и думать забыли про свои рисунки! Как мало им надо, этим телкам! На полкроны мужского гонора – и готово, сдались. Только почудился торчащий фаллос, сомлели и встали в очередь. Кто же мы такие, женщины? Люди ли? Мы слишком слабы. Слабый пол. Пустые подрагивающие сосуды. Отталкиваем друг друга и раздвигаем ноги для оплодотворения. Дерево внезапно сдвинулось и тут же остановилось – видно, даже взбесившейся реке не под силу справиться с непокорной, не желающей покидать свой край и всеми своими могучими ветвями цепляющейся за дно огромной сосной. Лена потеряла опору, чуть не упала, но тут же нащупала дно. Холод перестал быть просто холодом, он причинял боль. Пальцы ног потеряли чувствительность. Надо скорее выбираться на сушу. Она опять начала шарить по брюкам и чуть ниже паха нащупала что-то твердое. Полезла в карман, мысленно усмехнувшись: в другое время и в другом месте – скажем, в гостиничном номере – ситуация была бы, мягко говоря, двусмысленной. Ее рука то и дело натыкалась на его мужское достоинство. Но главным мужским достоинством был нож – тот самый. Сейчас он показался ей еще красивее, чем тогда. Вот не знала, что перламутр в своей естественной среде, в воде, переливается еще роскошнее. А на лезвии выгравированы замысловатые петельки, похожие на ветку с листьями. Лезвие тонкое, с острым концом, – это, наверное, даже и не просто нож, а оружие. Стилет. И крошечная надпись, еле читаемая, в тот раз она ее даже не заметила. Манила 1943. – Лабан, я должна разрезать твои джинсы. Пожалуйста, не шевелись. Не мешай мне. Опять нащупала колено. Нога его лежала почти на поверхности, но вода была настолько мутной, что Лена практически ничего не видела. Придется на ощупь. Мокрая ткань прилегала к бедру до того плотно, что никак не удавалось оттянуть ее хоть немного, чтобы подцепить. Она поставила нож почти параллельно бедру, зажмурилась и неуверенно ткнула. Лабан дернулся. – Прости… Царапина. Ничего. Переживет. Она провела нож дальше, приподняла острый конец и сильно надавила – надо как-то прорезать “чертову кожу”, как ее раньше называли, джинсов. Нож и в самом деле заточен не хуже бритвы. Одним движением прошла почти до середины голени. – Держись, Лабан. Все идет как надо. Она вытащила нож, взяла в зубы и начала осторожно продвигать руку вниз от колена. Волосы на ноге оказались неожиданно жесткими, как проволока. Где-то в этой области нога сломана… Она приказала себе собраться. Вот… здесь угол явно неестественный… и торчит что-то. Вялый, заполненный водой мешок отслоившейся кожи. Открытая рана… открытый перелом. Кое-что осталось в памяти от этих курсов, над которыми тогда все смеялись. Лабан застонал. Она не сводила глаз с его мученического, побелевшего лица. Вот-вот опять потеряет сознание. – Потерпи, пожалуйста… потерпи. А где колено? Колено она не нашла. Какие-то узлы, выступы и… и, если верить ощущениям, обнаженная, торчащая из раны кость. Лена ухватилась за икру и, не спуская глаз с лица Лабана, изо всех сил повернула. Надо как-то высвободить ногу из мышеловки переплетенных и сплюснутых весом огромного дерева ветвей. Парень что-то прошипел, глаза его опять подернулись пленкой. Рука разжалась, он заскользил в воду, но на этот раз Лена успела подхватить голову. – Помогай… одна не справлюсь. Ствол пошевелился и тронулся с места. Это конец. Она закричала – и краем сознания ужаснулась: крик попавшего в западню зверя. Я еще могу успеть. Бросить все и плыть к берегу. Могу успеть. Через несколько метров дерево сильно тряхнуло. Движение прекратилось. Ствол слегка покачивался, в просветах между ветками тут и там возникали водовороты. Но здесь было глубже, ей пришлось встать на цыпочки. Лабан с трудом удерживал голову над водой. Он уже мало напоминал человека – бледный как смерть, волосы слиплись в единую слизистую массу… водяной. Наверное, именно так утопленники становятся водяными. – Лабан, я больше не могу. Нет сил. Это ужасно, но придется тебя оставить. Выхода нет. Если у течения хватило мощи снять дерево на прежнем месте, где было мельче, то здесь это произойдет наверняка. И тогда конец – их вынесет на середину бесконечно разлившейся реки, и оттуда в такой холод не доплыть. Еще не поздно. И до Лабана дошло, что его ждет. Он понял: его бросят умирать. Эта женщина появилась как раз в тот момент, когда он был уверен – пришел конец. Она пыталась его спасти. Появилась надежда. А теперь он остается один. Последние минуты жизни он проведет, глядя на серое, затянутое безразличными дождевыми облаками небо. – У-а, у-ааа… а-а-а… Писк новорожденного, оставленного в картонной коробке у подземного перехода. Монотонный, с младенческой жалобной хрипотцой. – А-а-а-а… Голенькая ручка торчит из коробки от женских сапог. Неужели никто меня не видит? Неужели? Нет, никто. Ни у кого не дрогнет сердце, никто не склонится над брошенным младенцем. Лена уже сделала пару шагов к берегу, но остановилась как вкопанная. Нож по-прежнему в руке… почему? Неужели она собиралась сохранить его? Посчитала предсмертным подарком? И это младенческое, постепенно стихающее всхлипывание… нет. Нет. Она не может так поступить. Это воспоминание разорвет душу на куски. Она не сможет с этим жить. Словно не по своей воле вернулась к Лабану. Дерево водило течением из стороны в сторону. Неизвестно на чем держится – возможно, какая-то ветка зацепилась за камень на дне. И скоро произойдет неизбежное: либо ветка, либо камень не выдержит подъемной силы прибывающей воды. Лена пробралась между ветвями, осторожно примериваясь – как бы самой не попасть в такую же западню. Лабан следит за ее действиями, глаза его блуждают. Он опять на грани обморока. – Ты и в самом деле хочешь жить? Уверен?