— Нет, — тихо сказал Соннефорд. По телу Стефана прошла приятная дрожь. — И обе пули попали в мягкие ткани, не повредив ни одного органа. Их отразили ребра, другие кости? Соннефорд продолжал разглядывать катушку, но больше не возился с нею. — Если бы эти пули тридцать восьмого калибра попали в кости, в результате образовались бы костные осколки. Ничего подобного я не обнаружил. С другой стороны, если бы они не попали в кости, то прошли бы навылет, оставив крупные выходные раны. Но пули я нашел в мышечных тканях. Стефан смотрел на склоненную голову хирурга: — Почему у меня такое чувство, что вы хотите сказать мне что-то еще, но боитесь? Соннефорд поднял на него взгляд: — А почему у меня такое чувство, отец, что вы не сказали мне правды насчет того, зачем пришли сюда? — Признаю, — сказал Стефан. Соннефорд вздохнул и убрал инструменты в коробку. — Ну хорошо. Входные раны не оставляют сомнений: одна пуля вошла в грудь и задела нижнюю часть грудины, та должна была расколоться или треснуть. Осколки, как шрапнель, пронзили бы важные органы и кровеносные сосуды. Судя по всему, этого не случилось. — Почему вы говорите «судя по всему»? Либо случилось, либо не случилось. — Изучив входное отверстие, отец, я знаю, что пуля попала в грудину. И я обнаружил, что она, не причинив вреда грудине, остановилась по другую ее сторону. Значит, пуля каким-то образом прошла через кость, не повредив ее. Такое, конечно, невозможно. И все же я обнаружил входное отверстие над грудиной и пулю в тканях за грудиной. И никакого намека на то, как она туда попала. Более того, след от второй пули расположен у основания четвертого ребра справа, но и это ребро не имеет никаких повреждений. А ведь пуля должна была раздробить его. — Может быть, вы ошиблись, — сказал Стефан, исполняя роль адвоката дьявола. — Может быть, пуля просто не задела рёбра, прошла между ними. — Нет. — Соннефорд поднял голову, но не стал смотреть на Стефана. Беспокойство врача все же казалось странным и не объяснялось тем, что он сказал к этому моменту. — Я не делаю диагностических ошибок. Кроме того, в теле пациента эти пули находились именно там, где и должны были находиться, если бы попали в кость, пробили или повредили ее и, растеряв энергию, застряли в мышцах. Но между входной раной и местом нахождения пуль нет поврежденных тканей. Это невозможно. Пули не могут пройти по телу бесследно. — Кажется, мы имеем дело с малым чудом. — Не таким уж и малым. Как мне представляется, с чертовски большим. — Если повреждения, причем несущественные, получили только одна артерия и вена, как Толк мог потерять столько крови? Достаточны ли эти повреждения, чтобы кровопотеря оказалась такой большой? — Нет, при таких травмах кровотечение не могло быть настолько обильным. Хирург больше ничего не сказал. Казалось, его крепко держат когти какого-то темного страха, о котором Стефан ничего не знал. Чего он мог бояться? Если он поверил в то, что стал свидетелем чуда, ему следовало бы радоваться. — Доктор, я знаю, человеку науки, врачу, трудно признать, что есть вещи, которые он не может объяснить со всем своим образованием, которые противоречат всему, во что он верил. Но я прошу вас рассказать мне все, что вы видели. Что вы утаиваете? Как Уинтон Толк мог потерять столько крови при столь несущественных повреждениях? Соннефорд откинулся на спинку стула: — В операционной, начав переливание, я посмотрел на рентгенограмму, увидел, где находятся пули, и сделал надрезы для их извлечения. Во время этой работы я обнаружил маленькое отверстие в верхней брыжеечной артерии и небольшой разрыв в верхней межреберной вене. Я не сомневался в том, что обнаружу и другие поврежденные сосуды, но сразу это сделать не удалось, поэтому я перекрыл обе артерии — брыжеечную и межреберную — для их восстановления, предполагая, что после этого поищу другие повреждения. Не было сомнений, что обнаружатся и другие сосуды, требующие вмешательства. Я потратил всего несколько минут — задача оказалась несложной. Сначала, конечно, зашил артерию, из которой кровь хлестала фонтанчиками, — это было самое серьезное повреждение. А потом… — Потом?.. — тихонько подсказал отец Вайкезик. — Потом… Я быстро закончил зашивать артерию и принялся за межреберную вену, но разрыв на ней исчез. — Исчез, — повторил Стефан. Восторженный трепет прошел по его телу: он услышал именно то, чего ожидал, но это оказалось ошеломляюще важным откровением, превосходившим любые надежды. — Исчез, — повторил Соннефорд и наконец встретился взглядом со Стефаном. В водянисто-серых глазах хирурга двигалась тень — едва заметное движение левиафана в глубинах мрачного моря, тень страха, — и Стефан убедился в том, что по какой-то необъяснимой причине чудо вызывает у доктора страх. — Травмированная вена зажила, отец. Я знаю, что разрыв был. Сам его перекрывал. Мой лаборант видел это. Моя сестра видела. Но когда я собрался залатать его, оказалось, что разрыв исчез. Я снял зажимы, и кровь потекла по вене, и кровотечения не было. А потом, когда я извлек пули, мышечная ткань, казалось… затянулась на моих глазах. — Казалось? — Нет, это увертка с моей стороны, — признался Соннефорд. — Она и в самом деле срослась на моих глазах. Невероятно, но я своими глазами видел это. Не могу ничего доказать, отец, но я знаю: две эти пули наверняка раздробили грудину Толка и размозжили его ребро. Осколки и в самом деле разлетелись внутри, словно шрапнель. Он получил серьезные, смертельные ранения, иначе и быть не могло. Но к тому времени, когда он оказался на операционном столе, тело почти полностью зажило. Поврежденные кости восстановились. Самое главное: повреждения имели верхняя брыжеечная артерия и межреберная вена, поэтому он потерял много крови за короткий срок, но, когда я его вскрыл, оба сосуда восстановились — только небольшие разрывы в каждом. Звучит невероятно, но если бы я не стал зашивать артерию, уверен, она зажила бы сама… как зажила вена. — А что об этом думает ваша медсестра? И другие помощники? — Забавно, но… мы почти не говорили об этом. Не могу объяснить почему. Может быть, мы молчали, потому что… живем в рациональные времена, когда чудеса не могут служить объяснением. — Печально, если так оно и есть, — сказал Стефан. Тень страха по-прежнему колыхалась в глазах Соннефорда. — Отец, если Бог есть, а я не признаю его существования, почему Он спасает именно этого копа? — Он — хороший человек, — сказал отец Вайкезик. — И что? Я видел сотни умерших хороших людей. Почему выбран только он? Отец Вайкезик передвинул кресло к торцу стола, чтобы сесть поближе к хирургу. — Вы были откровенны со мной, доктор, поэтому я тоже буду с вами честен. Я чувствую за этими событиями силы, превосходящие человеческие. Присутствие. И это Присутствие в первую очередь связано не с Уинтоном Толком, а с Бренданом, человеком… священником, который первый подошел к Толку в сэндвич-баре. Беннет Соннефорд удивленно моргнул: — Вот как. Но вам бы это не пришло в голову, если бы… — Если бы Брендан не имел отношения по крайней мере еще к одному чудесному явлению, — сказал Стефан. Не называя имени Эмми Халбург, он рассказал Соннефорду о выздоровлении искалеченной болезнью девочки. Беннет Соннефорд не проникся надеждой, услышав слова Стефана, напротив, охватившее его странное отчаяние стало еще сильнее. Расстроенный постоянной мрачностью доктора, отец Вайкезик сказал: — Доктор, может быть, я что-то упустил, но мне кажется, у вас есть все основания, чтобы возрадоваться. Вам выпала большая честь: стать свидетелем того, что, по моему личному мнению, есть дело рук Божьих. — Он протянул руку Соннефорду и не удивился, когда доктор крепко ухватил его за ладонь. — Беннет, почему вы так удручены? Соннефорд откашлялся: — Я рожден и воспитан в лютеранской вере, но двадцать пять предыдущих лет был атеистом. А теперь… — Вот как, — ответил Стефан. — Понимаю. Счастливый Стефан начал выуживать душу Беннета Соннефорда из мрака неверия в этом помещении, полном рыб. Он даже не подозревал, что еще до конца дня его эйфория исчезнет и он испытает горькое разочарование. Рино, Невада Зеб Ломак и представить себе не мог, что его жизнь закончится кровавым самоубийством на Рождество, но этим вечером он пал так низко, что жаждал прекратить свое существование. Он зарядил дробовик, положил его на грязный кухонный стол и пообещал себе, что воспользуется оружием, если к полуночи не сможет избавиться от этого лунного безумия. Странное очарование луной началось прошлым летом и поначалу казалось довольно невинным. К концу августа у него появилась привычка выходить на заднее крыльцо своего уютного маленького дома и, потягивая пиво, наблюдать за луной и звездами. В середине сентября он купил рефракционный телескоп «Tasco 10VR» и пару научно-популярных книг по астрономии. Зебедия и сам удивлялся этому неожиданному интересу к звездам. Прожив пятьдесят лет, Зеб Ломак, профессиональный игрок, редко выказывал интерес к чему-либо, кроме карт. Он работал в Рино, Лейк-Тахо, Вегасе, порой в игорных городках поменьше — Элко или Булхед-сити, играл в покер с туристами и будущими местными чемпионами. Он не просто хорошо играл в карты, но и любил карты больше, чем женщин, выпивку, еду. Даже деньги не так уж волновали его — к деньгам он относился всего лишь как к побочному продукту игры. Важно было оставаться в игре. В течение двух месяцев он использовал телескоп от случая к случаю, потом купил еще несколько книг по астрономии. Но к прошлому Рождеству он стал сосредоточиваться не столько на звездах, сколько на луне, а потом произошло что-то странное. Новое хобби начало влечь его сильнее, чем карточная игра, он стал ловить себя на том, что отменяет запланированные поездки в казино ради изучения поверхности луны. К февралю он припадал к окуляру «Tasco» каждую ночь, когда на небо всходила луна. К апрелю его коллекция книг о луне составляла более сотни единиц, а в карты он играл только два-три раза в неделю. К концу июня его астрономическая библиотека насчитывала уже пятьсот книг, стены и потолок спальни украсились фотографиями луны, вырезанными из старых журналов и газет. Он перестал играть, начал жить на накопленное; интерес к луне перестал походить на хобби и превратился в безумную манию. К сентябрю его коллекция насчитывала уже тысячу пятьсот книг, заполнивших весь маленький дом. В течение дня он читал о луне или чаще часами разглядывал ее фотографии, не способный ни понять притягательности светила, ни противиться ей. По прошествии некоторого времени лунные кратеры, хребты и долины стали знакомы ему так же хорошо, как пять комнат его дома. В те ночи, когда можно было увидеть луну, он изучал ее в телескоп, пока распухшие и уставшие глаза не начинали слипаться. До того как Зеб Ломак пал жертвой этого безумия, он был крепким мужчиной и находился в неплохой форме. Но, увлекшись луной, он перестал следить за собой, начал питаться нездоровой едой — печеньем, мороженым, полуфабрикатами, бутербродами: на то, чтобы приготовить себе нормальное блюдо, не оставалось времени. Более того, луна не только очаровывала его, но и вызывала беспокойство, наполняла не только удивлением, но и страхом, а потому он постоянно пребывал в нервном напряжении и успокаивал себя едой. Тело стало рыхлым, дряблым. Впрочем, о происходящих с ним физических изменениях он догадывался лишь смутно. К началу октября он думал о луне ежечасно и ежедневно, луна снилась ему, в доме не осталось ни одного места, где нельзя было бы увидеть снимки луны. В июне Зеб закончил обклеивать фотографиями свою спальню и перешел к другим комнатам. Цветные и черно-белые фотографии он вырезал из астрономических журналов, книг, газет. Однажды, выбравшись из дому, что теперь случалось редко, он увидел постер с изображением луны размером три на пять футов, созданный на основе цветной фотографии, снятой астронавтами, и купил пятьдесят экземпляров: достаточно, чтобы обклеить все стены и потолок в гостиной. Даже окна он залепил постерами, и теперь каждый квадратный дюйм помещения, кроме дверного проема, был украшен повторяющимися изображениями. Он вынес из гостиной мебель, и та превратилась в планетарий, где ничто никогда не менялось. Иногда Зеб ложился на пол лицом вверх и рассматривал эти пятьдесят лун, возбужденный от ощущения чуда и необъяснимого ужаса, причем не мог объяснить ни того ни другого. В рождественский вечер, когда Зеб растянулся на полу, а с потолка на него взирали полсотни распухших лун, он вдруг заметил надпись на одном из постеров, сделанную фломастером поперек спутника, — раньше он ее не замечал. То было имя: Доминик. Он узнал собственный почерк, не припоминая, однако, чтобы он писал это имя на лике луны. Потом его внимание привлекло другое имя на другом постере: Джинджер. И третье имя на третьем постере: Фей. И четвертое: Эрни. Взволновавшись, Зеб обошел комнату, проверяя другие постеры, но больше никаких имен не нашел. Он не помнил, как писал эти имена, и к тому же не знал никого с такими именами: Доминик, Джинджер, Фей. У него были знакомые, но не друзья, которых звали Эрни, и появление этого имени на одной из лун представлялось не менее таинственным, чем появление трех других. Зеб смотрел на имена, и его беспокойство нарастало: появилось странное ощущение, будто он знает этих людей, сыгравших чрезвычайно важную роль в его судьбе, и теперь его здравомыслие и даже сама жизнь зависят от того, вспомнит ли он, кто они такие. Давно забытое воспоминание всплывало на поверхность, словно надуваемый воздухом шарик. Зеб интуитивно понимал, что, когда шарик лопнет, он вспомнит все: не только этих четверых, но также причины своего лихорадочного очарования луной и страха перед ней. Но по мере того как надувался воздушный шар его памяти, рос и страх — Зеб начал потеть, а потом неудержимо трястись. Он отвернулся от постеров, испытывая неожиданный страх — вдруг все вспомнится? — и бросился на кухню, снедаемый грызущим чувством голода, которое всегда сопутствовало расстраивающим мыслям. Распахнув дверцу холодильника, Зеб вздрогнул: одни только грязные пластиковые контейнеры, в которых прежде была еда, две пустые картонки из-под молока, разбитое и засохшее яйцо, последнее в упаковке. Он заглянул в морозилку и обнаружил там только холод. Зеб попытался вспомнить, когда он в последний раз ходил в супермаркет. Последняя вылазка состоялась несколько дней или недель назад. Точно он не помнил: в его заполненном луной мире время больше не имело значения. А когда он ел в последний раз? Сквозь туман он вспомнил, что ел консервированный пудинг, но когда именно — в этот день, накануне или два дня назад — неизвестно. Зебедия Ломак был настолько потрясен внезапно открывшейся ему истиной, что мысли его прояснились, впервые за много недель. Оглядев кухню, он издал придушенный вопль отвращения и страха. Он впервые увидел — увидел по-настоящему — хаос, в котором жил, обстановку, прежде невидимую ему, скрытую за всепоглощающим очарованием луной. На полу валялся мусор: банки, липкие от фруктового сока, скользкие следы пахучей подливки, пустые коробки от сухой каши, дюжина сухих молочных картонок, десятки скомканных и выброшенных упаковок от чипсов и конфет. И тараканы. Они уворачивались от него, суетились, перебирались через мусор, гонялись по полу, ползали по стенам, шевелились на столах, ныряли в раковину. — Бог ты мой, — сказал Зеб голосом, который почти не отличался от хрипа. — Что со мной случилось? Что я сделал? Что со мной не так? Он поднес руку к лицу и дернулся от удивления, нащупав бороду. Он всегда был чисто выбрит, и ему казалось, что брился он только сегодня утром. Жесткие волосы на его лице вызвали у него панику, он бросился в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало, — и увидел незнакомого человека, крайне неопрятного, с грязными спутанными волосами, с двухнедельной щетиной, в которой застряли кусочки еды, с безумными глазами. Зеб вдруг почувствовал запах своего тела: воняло так, что он чуть не задохнулся. Да, он явно не принимал душ уже несколько дней или даже недель. Ему требовалась помощь. Он был болен. Растерян и болен. Он не понимал, что с ним случилось, но знал, что должен подойти к телефону и вызвать помощь. Но он не пошел к телефону сразу же, боясь услышать, что он безнадежно сошел с ума, что его запрут в дурдоме до конца дней. Как заперли его отца. Когда Зебедии было восемь, у его отца случился жуткий приступ: он бормотал, бредил, говорил о ящерицах, которые ползают по стенам, и доктора увезли его в больницу, чтобы произвести дезинтоксикацию. Но в тот раз все оказалось не как раньше, белая горячка не отступила, и отец Зеба был помещен в психиатрическую больницу до конца своих дней. С тех пор Зеб опасался, что и его разум может дать трещину. Он смотрел на свое лицо в зеркале, понимая, что не должен просить о помощи, пока не приведет себя в божеский вид и не уберет в доме: иначе его запрут и ключи выкинут.