Рудольф кутается в поездное легкое одеяло, надевает меховую шапку. Скособоченный тихо спрашивает у красивой Людмилы Игнатьевны: – А вы сами с Москвы? – Да. Урожденная москвичка. На Лесной улице с рождения проживаю. – Лесная – это где? – Возле Белорусского вокзала. – Знаю, знаю Белорусский. А что, может, в гости пригласите, а? – Ой, и не познакомились толком, а уже – в гости. – Я бы в гости пришел, и познакомились бы поподробнее… Адресочек дайте… Старуха внимательно разглядывает стоящие перед ней сапоги Скособоченного. Хорошие сапоги. И снова – через заснеженную пустыню идет состав. В свете фар – вьюжное пятно снега и ветра, сугробы, сугробы… Проводница со стаканом чая открывает дверь купе: – Эй, кто чаю-то хотел? Здесь, что ли? Все еще спят. Рудольф Иванович свешивается с верхней полки, берет чай. – Спасибо. Большое спасибо. – Да ладно. Проводница уходит. Идет к печке, моет стаканы. В тамбуре приоткрыта дверь. Пассажиры просыпаются. Поезд замедляет ход. – Ой, выйдите, пожалуйста, мне одеться нужно! – требует Людмила Игнатьевна. Проснувшийся Скособоченный шарит рукой свои сапоги. Их нет. Старухи тоже нет. Зато на полу лежат растоптанные женские туфли со шнурочками. – Сперла! Ну бабка! Сперла! – радостно заявляет Молодой. – Как это сперла? – не понимает бывший владелец сапог. – Как это? Ну, я ей устрою! Дай мне твои ботинки, на станцию выйти! – просит он у Молодого. – Да мне самому надо выйти! Как же я-то буду? – Ну надо же, ну надо же! – сдерживает смех Людмила Игнатьевна. – А вы, извините, не выходите? Я бы ваши ботинки надел, а? Мне на станции непременно выйти надо… – искательно обратился пострадавший к Майеру. Майер поморщился, переспросил. – В чем дело? – Да, понимаете, старуха тут сапоги сперла, мне бы выйти на станции, позвонить, чтоб задержали, – горячо сказал Скособоченный. – Надевайте, – поморщился Рудольф, и сосед вбивается в Майеровы ботинки. Телеграфное отделение железнодорожной станции. Скособоченный рывком открывает дверь. – Куда? Сюда нельзя! – кричит служащая. Скособоченный вынимает документ, сует ей в лицо, она оседает. Он садится на стул. – Соедини по линии… И снова поезд – по обжитым среднерусским местам, уже приближаясь к Москве. Вокзал. Казанский, конечно. Народ вываливает из вагона. Понуро бредет Майер. Толпа рассасывается. У вагона остается только парень с клеткой, в которой плотно лежат накрепко замороженные гуси. Он сидит перед клеткой на корточках и шепчет: – Это что же такое? Это что же такое? И не так уж холодно было? Слезы текут по красному здоровому лицу. …Утро в семье Журкиных. Голый круглый стол, сковорода на столе. Быт с сильным оттенком военного коммунизма. Ида Абрамовна Журкина, женщина некрасивая, но с горящим взором, отложив газету, объясняет мужу: – Нет, Алексей, нет, ты этого не видал. А я нагляделась! Какие это были люди! Мужественные! Бесстрашные! Талантливые! Это были друзья моего отца, и последние годы его жизни – н был прикован к постели – они его навещали постоянно, а я всех, всех их знала, любила, восхищалась. Разобраться, конечно, не могла, девочка была, совсем молоденькая, но ведь и отец – тоже не разобрался, а он был ума необыкновенного, честности, мужества, ну, сам всё знаешь. Так вот, они все переродились! Все! Я плакала над их выступлениями, потом уже, на процессах. Уму непостижимо! Но здесь есть какая-то роковая закономерность – интеллигенция не пошла за партией до конца. Они переродились. И эти ужасные корни, которые они успели пустить, их надо выжигать каленым железом. Иначе – революция погибнет! Алексей Иванович слушает внимательно и шкрябает вилкой по сковородке, соскребая остатки картошки. – Ты права, конечно, я и не возражаю, – заметил он вяло. Ида Абрамовна развернула газету, лежащую у нее под локтем, и стала искать в ней нужное место. – Где-то тут… подожди минутку, – она ворошит газету, но место всё равно не находится. Алексей Иванович взглянул на часы. – Пора, Ида! Я задержусь, сегодня у меня коллегия, – и он встал из-за стола, но Ида всё ворошит газету, и безуспешно… …Профессорская квартира Гольдиных. На подносе расставлены приборы для завтрака, яйцо в подставке, джем – всё не то по-старорежимному, не то по-европейски. Домработница Настя, немолодая, аккуратная женщина, несет поднос в столовую. Настя ставит поднос, стучит в дверь, выходящую в столовую. Кричит: – Илья Михайлович! Завтрак на столе! Открылась дверь, выходит Илья Михайлович Гольдин, рослый, плотный, немолодой и, пожалуй, мрачноватый человек. – Спасибо, Настя! Кричит: – Соня! Что ты возишься! Илья Михайлович просматривает газету. Входит жена Соня, седая, красивая, сухая. – Я, как всегда, первый! Где Лена? – Лена ушла сегодня пораньше, что-то у нее с лабораторными не ладится. – Очень плохое образование, насколько могу судить, очень плохое, – твердым голосом сказал он. – Ты хочешь сказать, что в Вене учили немного лучше? – язвительно спросила жена, и началась их словесная игра, только им одним понятная… – Да, совсем чуть-чуть. А, может, мне показалось… – Ах! Илья Михайлович! Вы, кажется, излишне восторгаетесь буржуазной наукой! Когда я училась в Сорбонне, педагогический процесс был поставлен из рук вон плохо! Можете ли представить, что профорги не проверяли посещаемость студентов?! – Какой кошмар! Сет импосибль! …Разгороженная перегородкой комната. В постели – супружеская пара Есинских. Лет им под пятьдесят, но Вера Анатольевна держит свой возраст хорошо. Лицо молодое, живое, светлое. Приставила губы к уху мужа: – Костя, спят? Константин Александрович прислушался. – По-моему, спят. – Нет, там возня какая-то. Тише! А за перегородкой – совсем юная пара в постели. Молоденький муж спрашивает шепотом у жены: