Еще меня всегда поражала способность Костра превращать в Дом самое безлюдное и, казалось, совсем неуютное место. Вот только что вокруг была мокрая трава, осклизлый камень и песок с колючими ветками вперемешку, а загорелся огонь, и все — это уже Дом. Вот камень подставляет тебе теплый, а вовсе не осклизло-холодный бочок, трава под ногами становится мягкой, как домашний коврик, а веточки как раз для того и лежат, чтоб покормить голодный Костер. И когда утром уходишь со стоянки дальше, частичка твоей души, твоей памяти остается там, где только что горел твой Костер и был твой Дом! И ты, уходя, мысленно благодаришь Костер за тепло, а эту полянку за то, что, пусть и недолго, приютила тебя. И, конечно, обещаешь вернуться… В каждый таежный поход у нас всегда бывает две самых важных ночи — первая и последняя. В первую ночь мы собираемся у Костра, где песни под гитару, разговоры о бесконечности затягиваются порой до рассвета. И непременными собеседниками и участниками таких разговоров являются яркие звезды, таинственные шорохи ночи, шелест листьев и, конечно же, луна! В последнюю же ночь — мы прощаемся с тайгой. Песни наши грустны и мелодичны. Мы не хотим уходить и тихими песнями рассказываем ей об этом. В этот же поход первая ночь у нас как-то не сложилась, не удалась, не состоялась. В самую первую все сильно устали после тяжелого похода по таежным буреломам. Во вторую — рано легли, ибо в Южную долину, в неизвестность, пришлось выходить аж в шесть утра. А подниматься и того раньше. Ну, про третью — все понятно. И поэтому, пока мы купались, решили, что сегодня — наша ночь! Тем более что мы неплохо поспали днем. А я же решил, что вот у Костра-то я и расскажу пацанам о своей находке. И, приняв это решение, сразу повеселел. Вскоре из тайги пришел папа и извлек нас из воды. Он принес целую охапку трав для чая, что было очень кстати в плане вечерне-ночных посиделок. Чего только там не было: чай курильский, листья смородины, ягоды жимолости, цветы и клубни саранки, какие-то незнакомые травки и корешки. Пока мы подогревали обед и «сервировали стол», папа их тщательно помыл, почистил и разложил сушиться. Пообедали быстро. Дольше чай пили да разговоры говорили, ну а после обеда папа сказал: — Значит, так! Я пошел отдыхать, а вы командуйте. Сделаете ужин — позовете. — И, прихватив кружку с чаем, отправился в палатку, бросив напоследок: — И чтоб тихо у меня… не беситься! А то все в десять часов спать лягут. Усекли? — грозно спросил папа. Мы дружненько закивали головами и некоторое время молча пили горячий и крепчайший чай. Потом, потихоньку собрав грязную посуду, ушли к воде и там, надраивая песочком свои чашки, решили, что папа наверняка не захочет с нами сидеть полночи, и, чтоб его не беспокоить, придумали вечерний костер развести подальше, на стрелке. То есть там, где в Ману впадал тот ручей, по которому мы и ходили в Южную долину. Место было неплохим — высокий песчаный бархан наносного песка, из которого очень к месту торчало бревно. До палатки было метров сто, не меньше, и отсюда открывался прекрасный вид и на реку, на долину ручья, уходящую вверх, в горы. Остаток дня прошел без хлопот. Мы купались и загорали, а папа похрапывал в палатке, причем иногда выдавал такие рулады, что нам, лежащим у самой воды, они были отчетливо слышны. Но вот наконец длинный-длинный и утомительный своим откровенным бездельем день подошел к концу, и у нас началось дело. Мы запалили давно сложенный на новом месте Костер, и его отблески заиграли на поверхности воды, а дымок поплыл над самой водой, дотянувшись до противоположного берега. Мы знали, что такое соседство с водой Костру не нравится, не любит он этого, поэтому, чтобы задобрить Друга, припасли хорошие дровишки — лиственничные толстые сучья и березовые поленья, что нарубил трудолюбивый Махрыч. Я занялся кашей, папа колдовал над чаем, а наши главные певуны Вовка с Лысым занялись гитарой — че-то там бренькали, натягивали струны. Поужинали довольно быстро. Папа немного с нами посидел и, наказав, чтоб долго не засиживались, отправился на боковую. Уже уходя, он задумчиво оглядел небо: — Похоже, ночью дождь будет, а то, гляди, и гроза. Смотрите, какие зарницы, — и папа, почесывая шершавой палкой голую спину, кивнул в сторону Южной Долины. Там действительно беззвучно вспыхивали яркие, но очень далекие молнии — зарницы, — но грома из-за большого расстояния слышно не было. — Не попадите под дождь… поглядывайте там! — и скрылся на высоком берегу, там, где под елями стояла наша палатка. — П-а-а-адумаешь… вымокнем!.. Да мы, как дождь пойдет, сразу в воду залезем и там переждем ливень, — хихикнул Лысый. — Вода-то, как парное молоко, те-е-е-плая! Но тут Вовка ударил по струнам: «…Люди бредут по свету…», и мы дружно стали подпевать. Песни следовали одна за другой. И «Ереванское танго», и «16 тонн», и множество других… Уже начали сгущаться сумерки, когда внезапно налетел первый, резкий порыв ветра, особенно заметный на фоне полного безветрия и предгрозовой тягостной духоты. Костер сыпанул искрами, и его дым бросило нам в лицо. Мы огляделись. С юга, из-за горного хребта, наплывала черная-пречерная туча, хорошо видимая даже на фоне слегка сумеречного неба. — Ну че? Собираем манатки и в палатку, спать? — Ты че, Махрыч, сдурел, промокнуть небось боишься? — издевательским тоном спросил Лысый. — Да если что, мы в пять секунд добежим до деревьев и под ель спрячемся. На том и порешили. Подкинув в Костер веточек, мы снова уселись лицом к реке, и я уж совсем открыл рот рассказать про пещеру, но тут Вольдемар грянул: — Есть в Баварии маленький дом, он стоит на обрыве крутом… И все дружно подхватили знакомую песню. Мне, однако, почему-то не пелось. Появилось неприятное чувство тревоги и ощущение, что кто-то смотрит в спину. Ну точь-в-точь как там, на скале, прошлой ночью! Я даже несколько раз оглянулся, но никого, конечно, сзади не было. Только мрачная туча наползала, закрыв небо почти наполовину. — Пацаны, глядите! — вскакивая, заорал Махрыч и стал тыкать рукой в сторону тучи. Мы оглянулись и оцепенели. Недалеко, метрах в двадцати от нас, прямо в воздухе висел яркий шар. Он сиял то голубым, то ярко-желтым светом и медленно-медленно плыл в воздухе наискосок долины ручья, совсем не реагируя на резкие порывы ветра. Шар приближался к нам. Было ощущение, что от него разлетаются небольшие искры и слышится треск, как от проводов при коротком замыкании, только тихий, приглушенный какой-то. Мы замерли как зачарованные и, открыв рты, смотрели, как он приближается. Вовка с замершим лицом чуть слышно дрожащим голосом прошептал: — Бежим? — Куда? В реку, что ли? — едва шевеля губами, ответил Лысый. — Да, наверное, в реку… в воде, наверное, она не обожжет. А шар, величиной всего-то сантиметров десять, был уже на расстоянии пяти метров, не дальше. — Чуете, тепло идет от него, — сказал Володька. — Ага… бежим, — резко выдохнул Лысый, и… шар исчез! Вот он был, и в следующую секунду его уже не было… Будто кто выключил… Не было ни звука, ни взрыва, ничего… Мы так и сели, где кто стоял. Будто из нас какой-то стержень нервный выдернули. — Первый раз вижу шаровую молнию, — выдохнул Володька и повалился спиной на теплый песок. — Вот страх-то! Ужость прямо, — добавил он, и ребята его поддержали. Все ребята, как выяснилось из их коротких реплик, испытали при виде шаровой молнии абсолютно беспричинный страх. Лысый сказал, что, глядя на молнию, он окаменевал от страха. А вот я страха не испытывал, не было страха. У меня было отчетливое чувство, что это именно шар смотрел на меня — пристально и с угрозой. И как только он исчез, исчезло и это чувство взгляда. На гитаре мы больше в этот вечер не играли. Пока обсуждали происшествие, она, всеми забытая, сиротливо лежала на песке. Впрочем, длилось это недолго — крупные, редкие и тяжелые капли дождя живенько загнали нас под крышу леса. Вскоре дождь разошелся вовсю, и мы все-таки пошли спать. Костер и в этот раз не удался! Уже в палатке, засыпая под шорох дождя, я вспомнил, что опять так ничего никому и не рассказал. Глава 9. И ветер воли дул в лицо И все вокруг — все — цвета янтаря. За много верст, далеко на востоке Неспешно гаснет месяц круторогий И ало разгорается заря. Михаил Величко Утро был никаким. Вернее, вместо утра была сплошная серая масса густого и непроницаемого тумана. Туманища, вернее сказать! Уже с трех метров ничего не было видно. Даже костер, который запалил папа еще до нашего подъема, с десятка метров различался как слабо-светлое размытое пятно. — Ребята, ребята, — папин голос звучал очень глухо и тихо, — делаем так: пока вода закипает и заваривается чай, быстренько снимаем палатку, упаковываем вещи и загружаем плот. На все про все — ровно полчаса! Чай пьем уже на плоту. Все, шевелись, золотая рота! — А завтракать, дядя Миша? — обиженно надув губы-вареники, спросил Махрыч. — Потерпите. Сначала плывем. Чай пьем на ходу. Прояснится — причаливаем. Варим. Завтракаем. Заодно и обедаем. Причем варим — на берегу, а все остальное — на плоту! Плывем. Долго, до темноты. Нам сегодня надо плыть не менее 14 часов, чтобы уложиться в график. Как поняли, сэры Обжоры? — Да поняли, поняли… че тут не понять… концлагерь какой-то, а не отдых детей на природе, — вразнобой прокомментировали мы и взялись за дело. — Р-р-р-азговрчики! Шевелись… деточки! — рявкнул папа, и мы забегали как наскипидаренные. В общем, в требуемый срок уложились. Могли бы и раньше, но минут десять убили на прочесывание берега в поисках чехла от гитары, от души разругав при этом и гитариста, и злосчастный туман. Кстати, чехол мы обнаружили позже, когда причалили варить завтрако-обед. Он лежал в самом низу, под всеми рюкзаками. Ох и повыясняли же мы, кто его туда положил… Так вот, мы плыли часа полтора, а то и два. Было сыро и холодно. Все под штормовки поддели свитера и все равно сидели как нахохлившиеся и мокрые вороны. Плот крутило на неспешном течении, и мы изредка отталкивались от берега или скал шестами — благо течение было небыстрым. Володька один раз взялся было за гитару и, потеребив струны минут десять, спел: — Все перекаты да перекаты, послать бы вас по адресу, на это место уж нету карты, плывем вперед по абрису… Однако голос в тумане не звучал, и Вовкин порыв никто не подхватил. Так мы и плыли, изредка перебрасываясь короткими репликами. Ну а кончился туман как-то вдруг. Не постепенно рассеиваясь, а неожиданно! Мы будто проломили невидимую границу между мирами и попали под долгожданные и яркие лучи утреннего солнца. Вокруг по берегам реки заблистала под яркими лучами солнца тайга, от быстро подсыхающих бревен плота стал подниматься легкий парок. — Ребята, причаливаем на завтрак! — скомандовал папа. Совместными усилиями еду и чай приготовили очень быстро и менее чем через час вновь отдались на волю волн. Пока завтракали, наш плот вплыл в «тиши». Это место с очень медленным течением и очень большими глубинами — порядка десяти метров — у скал, что «росли» вверх прямо из воды на 15–20 метров. Мы все сидели в одних плавках и допивали последний чай. Вдруг Папа сказал, показывая рукой вверх: — Гляньте, ребятки, какой красавец нас посетил! Мы задрали головы и увидели скопу — водяного орла, да какого огромного! Размах крыльев у него был около двух метров, не меньше, и он плыл в воздухе, глядя прямо на нас. Белая поперечная полоса у кончиков крыльев как бы подчеркивала длину крыла, а одиночные перья по концам крыльев, словно пальцы человека, трепетали и подрагивали. Он плыл то совсем рядом, то, лениво взмахнув пару раз крылами, поднимался выше скал. Иногда он совершал несколько кругов на высоте. В какой-то момент у меня снова появилось чувство постороннего взгляда, чувство давления на голову, и вдруг появилась отчетливая мысль, что кристалл надо потихоньку достать и отпустить в воду. Именно здесь, на глубине… Я уже стал прикидывать, как это сделать незаметно, но тут Лысый, встав в позу, откашлялся и, выкинув вперед руку, начал торжественно и с выражением декламировать: — Над седой равниной моря гордо… — но неожиданно закашлялся, а Володька встал и с невинной мордой продолжил: — Гордо реет Голда Меир! Несколько секунд царила оглушительная тишина, а потом раздалось настоящее лошадиное ржанье в пять глоток. Я, погруженный свои переживания, в свои мысли, сначала не «въехал» в смысл сказанного, а потом представил, как пожилая женщина с седыми, слегка волнистыми волосами, собранными сзади на затылке в тугой клубок, суетливо взмахивая тонкими старческими руками, «гордо реет над седой равниной моря», тоже взорвался безудержным и слегка нервным смехом: — Голда… ха-ха-ха… Меир… ха-ха-ха… гордо… реет… хи-хи-хи… Смеялись мы этому каламбуру долго, и со смехом у меня стало исчезать то внутреннее напряжение, что давило все эти последние дни. На душе стало спокойно и легко. Все напряжение, что я испытывал с момента возвращения со скалы — исчезло! Совсем исчезло. И скопа, будто почуяв что-то, а может, просто испугавшись нашего громогласного смеха, накренила тело, взмахнула крыльями и навсегда исчезла за краем скалы. В этот же момент наш плот, миновав скалу, вывернул на длинный, прямой, многокилометровый плес. Вода блистала многочисленными блестками отраженного солнечного света, и река впереди казалась сказочной дорогой — прямой и гладкой… Река детства несла нас по этой дороге в другую, взрослую жизнь. Эпилог Лишь потом, спустя полсотни весен, в тихий час у тихого пруда Я опять услышу строки сосен, Что они певали мне тогда.