Музыка. Гудок. – Беттина? От его голоса в трубке она чуть не умерла – так зашлось сердце. Она ущипнула нижнюю губу большим пальцем и мизинцем, начала отрывать от нее кусочки кожи, но услышала свой совершенно спокойный голос: – Мерлин?.. Я хотела извиниться за кино. Мне стало очень плохо. Я не могла дышать. У меня клаустрофобия, понимаешь, мне надо было выйти на воздух как можно скорее, и… Она говорила, объясняла, выкладывала кучу подробностей, которые приходили в голову сами собой, легко и так убедительно, что убедили ее самое. Закончив, она сказала: – Ну вот. – Я понимаю. – Ты еще сердишься на меня? – Я и не сердился. Я так и подумал, что у тебя наверняка была причина… сильнее тебя. – Спасибо, ты добрый. Она еще раз повторила: – Ну вот. Потом: – Это все. Пока. – Пока, – ответил он. Она слышала его дыхание и подумала, что он еще что-нибудь добавит, но он больше ничего не сказал. Она повесила трубку, чувствуя себя марафонским бегуном, разорвавшим финишную ленточку: облегчение, радость, обессиленность. И боль в груди где-то слева. * * * – Я не сделала домашку по английскому, – призналась Жюлианна. – Я сделала, – сказала Беттина. – Могу дать списать. – Правда? Здорово. Сестра обещала мне помочь, и знаешь что? Вче ра вечером, в восемь часов, она взялась составлять список фильмов, где Брюс Уиллис носит парик, и тех, где не носит. Два часа занималась математикой! – Итог? – спросила Беттина, открывая рюкзак, чтобы дать ей тетрадь. – Я ее спросила: как ты могла влюбиться в типа, который носит семь тысяч париков? Угадай, что она мне ответила? – Не знаю. – «Моя мечта – быть одним из этих париков!» Беттина рассеянно улыбнулась. Она оглядывала улицу вокруг. По правде сказать, общество Жюлианны ей не особенно нравилось. Но Жюлианна жила в квартале, который на данный момент живо ее интересовал. Наконец она увидела на бульваре то, что надеялась увидеть с тех пор, как они вышли из коллежа, – синее неоновое эскимо, мигавшее в ранних сумерках: «Нанук-Айс». Сердце Беттины сделало антраша… – Я пойду, – сказала она, не заметив, что перебила Жюлианну на середине какой-то забавной истории. Жюлианна посмотрела на нее искоса и замолчала. – Уже темнеет, и я не хочу опоздать на автобус, – жалко попыталась оправдаться Беттина. – О, – протянула Жюлианна, покосившись на синее эскимо с таким видом, будто все поняла. – А я-то все думала, почему ты пошла со мной… – Что ты хочешь сказать? – Беотэги говорит, что ты влюбилась в доставщика из «Нанук-Айс». – Она врет. Беотэги. Гадкая сплетница. Ком гнева набухал в горле Беттины. – Не стоит из-за этого нервничать. И краснеть тоже. Жюлианна опустила глаза на Беттинину тетрадь по английскому, которую еще держала в руке. Задумавшись ненадолго, она протянула ее ей. – Возьми, – сказала она. – Моя сестра рано или поздно отвлечется от Брюса Уиллиса. Или я сама сделаю домашку. Она повернулась к Беттине спиной и ушла. Беттина осталась одна в замороженном свете синего эскимо. Бегом-бегом она укрылась в подворотне. Она ждала Мерлина, чтобы поговорить с ним… но это должно было произойти как бы случайно. Не хватало только, чтобы он увидел, как она здесь торчит! При одной этой мысли краска стыда бросилась ей в лицо. Она подождала несколько минут, выстраивая в голове полтора десятка сценариев типа «Я проходила мимо». Ни один не выдерживал критики. Она развернулась и убежала. 8 Мое сердце бум-бум-бум Женевьева вышла из автобуса, жалея, что она не из тех девушек, что носят полные сумки зеркал. Если синяк на подбородке такой же, как тот, что расплывался сейчас на руке (похожий на черничное печенье), вид у нее, наверно, жуткий. И неизбежно последуют вопросы. Она свернула в Тупик. В энный раз спросила себя, как объяснить эти гематомы сестрам, и вдруг чья-то ладонь вынырнула из сумрака и легла на ее руку. Прямо на синяк. Женевьева от неожиданности выронила спортивную сумку. – Я напугала вас, ик, мне очень, да, очень жаль! – пророкотал голос у самой ее щеки. – Вы не знаете, кто я, я вам скажу, мне нечего скрывать, и, ик, ик, я вижу, что вас напугала. Я тетя моей племянницы, вы ее знаете, она живет в двух шагах, вон там… Утопая в этом потоке слов, Женевьева ошарашенно уставилась на вцепившуюся в нее странную особу. – Разрешите представиться: Валериана, тетя Мюгетты, вы ведь ее знаете, вы, наверно, Гортензия?.. – Нет, – выдавила из себя слегка оглушенная Женевьева. – Я ее старшая сестра. Гортензия, должно быть, дома. Вы хотите ее увидеть? – О да, пожалуйста, прошу вас. И чего-нибудь попить, я бы с удовольствием, обычно у меня есть с собой фляжечка с чем-нибудь тонизирующим, о, ничего крепкого, я ведь не пьяница, ха-ха-ха, ик, но эта оторва Мюгетта, должно быть, забавы ради ее спрятала, я не могу ее найти… Не племянницу, фляжку… хотя моя племянница тоже куда-то делась… Я бы ее сразу узнала, розовая с зеленым бантом, фляжка, не племянница… Ее шляпа (аккордеон из красного фетра) ритмично заколыхалась. Дама уткнулась носом в огромный носовой платок и трубно высморкалась. – Простите… Извините… Опять моя аллергия, весь этот вереск, ик… Я умру от ашмы… – Ашмы? – Да-да, у меня ашма… Женевьева открыла дверь Виль-Эрве, и толстая дама боком по-крабьи протиснулась в прихожую. Она озиралась, продолжая сморкаться и издавать странные звуки то ли горлом, то ли желудком. – Гортензия? – позвала Женевьева. – Тут тебя спрашивают! Никто не ответил. В гостиной Беттина висела на телефоне. – Где-где вечеринка? – говорила Беттина. – У тебя? Твои предки не против? Прикольно… – Гортензия! – позвала Женевьева, запрокинув голову к Макарони. – К тебе пришли! – Она принимает ванну! – ответил голос Шарли неизвестно откуда.