– Понял тебя, – Фадей зло кинул трубку на телефон. – Посторонним освободить помещение, – глянул на Фадея лейтенант. – У меня мой начальник имеется, – бросил Фадей. Мы переглянулись. В его глазах я читал четкий вопрос: «А не передушить ли нам всех этих варягов и не соскочить ли?» Я подал едва заметный знак. У нас своя система знаков, еще с Первой мировой. Два оттопыренных пальца левой руки означали твердое – не лезь, не отсвечивай, не рискуй, что бы ни случалась. – Выполняйте, Фадей Пантелеймонович, – сказал я. – И до встречи. Она не за горами. Лейтенант с сомнением хмыкнул. А потом грозно и сурово отчеканил: – Сдайте оружие и документы. Пускай забирают. Не жалко. Вот мой видавший виды и не раз спасавший меня наган. Вот удостоверение, подписанное Ежовым. Опанасенко от радости чуть не подпрыгивал. Вот же сволочь такая. Похоже, в этом представлении имеется и его заслуга. – Ну что, вражья морда, и твой час пришел, – выдал он. – Помолчите, товарищ Опанасенко! – резко и презрительно бросил москвич и махнул мне рукой. – Пройдемте. Машина внизу. Машина внизу – и все. Ни обыска, ни взятия объяснений. Все интереснее получается. Радиатор у полуторки «ГАЗ-АА» с глухим кузовом – специально для перевозки задержанных – закипел километров через двести от города. Лейтенант растерял свою невозмутимость, раздраженно костеря шофера: – Шевелись, черти тебя дери! У нас задание доставить его как можно быстрее! – А я что? – огрызался шофер. – Вон, клапан! Давно менять надо. А у них все нет! Доколдыбали мы до Москвы с горем пополам. И устроили меня на проживание во внутренней тюрьме Лубянки. У деникинцев сидел. Теперь вот у моих коллег. Тоскливо, да. Но я не собирался сдаваться. Жизнь не закончена. Кроме того, я знал точно, что вернусь. И расплачусь по всем счетам. Найду этого Бая. Прихлопну «Картель». И наведу стальной революционный порядок…