Козлов начал свою игру. Он восхищался то одним, то другим сокровищем коллекции. Даже злополучное «Утро в Гурзуфе» больше не казалось ему нецветным. Сегодня вместо резкого «не Коровин» из уст эксперта прозвучало обтекаемое «вещь второго ряда». А вот изображение полтавской пыли вызвало тревогу. Не говоря ни слова, Козлов снова и снова возвращался к творению Васильковского и разглядывал его с разных точек. Он даже достал из потайного кармана еще ни разу не виденные его спутниками роговые очки. Он надел их поверх привычных и уставился на картину. Сквозь синюю муть двойных стекол его глаза казались расплывчатыми, как у жителя океанских глубин. Ольга трепетала и боялась дышать, Галашин насторожился. Гулкую тишину нарушали лишь скорбные вздохи эксперта. – С картиной что-то не так? – осторожно спросил банкир. – У меня есть сертификат… Козлов вздохнул еще раз. Он снял вторые очки и задумчиво обхватил подбородок синеватой жилистой рукой. – Видите ли, Сергей Аркадьевич, – начал он, – стилистическая манера передвижников не всегда достаточно индивидуальна. – Это как? – не понял банкир. – Да писали они похоже друг на друга! Как родные братья. Вот почему даже с экспертом близость творческого почерка может сыграть злую шутку. Галашин трижды подряд моргнул своими грустными глазами. Тревоги последнего времени сделали его нервным. Лицо его осталось неподвижным, но было похоже, что он вот-вот прослезится, как понюхавший луку. Козлов продолжил с жестокой улыбкой правдолюбца: – Такие случаи наблюдались, увы, при атрибуции работ Васильковского, так что нам с вами… Именно в эту решительную минуту и позвонил Стас. Галашин передумал плакать. Он засобирался на опознание. Ольга, бледная и несчастная, хотела выдавить из себя радостную улыбку, но вместо этого просто открыла рот. Она была уверена, что нашлись именно поддельные Коровин с Каменевым. Теперь не спасут ее никакие уловки, никакие тайные соглашения с коварным Козловым! Этот последний опознавать Похитонова и Чипаруса не поехал. Он попросил разрешения еще немного побыть в галерее. Галашин позволил. Виктор Дмитриевич остался в галерее один (правда, за дверью бдительный охранник Савельев все же топал туда-сюда по коридору). Эксперт оставил в покое безупречную полтавскую пыль и бросился к «Утру в Гурзуфе». – Черт, холст и подрамник старые, без дураков, – пробормотал он, решительно отделив картину от стены и еще раз ощупав изнанку живописи чуткими пальцами. – Но старый холст не проблема – тогдашней мазни, включая самую дерьмовую, сохранилось много. Запись поверх какой-то старой муры? Он снова стал разглядывать натюрморт с разных точек. Потом он достал из того же бездонного кармана, где лежали роговые очки, маленькую, но мощную лупу и уткнулся в сомнительную живопись. – Состав пигментов безупречный, – вздохнул он. – Подобрать что-то похожее из нынешних красок реально, но надо хорошо знать, что у Коровина на палитре было, а чего исторически быть не могло. То, что здесь намазано, у Коровина имелось. Раскачать дундука Галашина на полный химический анализ вряд ли получится, да и зачем? Мне нужен от него не Коровин, а Васильковский. Но если я смогу взять за жабры Палечека… От этой мысли немолодые щеки Виктора Дмитриевича заметно порозовели. Он не очень нуждался в деньгах и не гонялся, как раньше, за неведомыми и забытыми редкостями. Он успокоился. Сейчас он всему предпочитал чистое искусство. Для него это было искусство выходить сухим (или полусухим) из воды, то есть из рискованных ситуаций. Давно, еще в девяностых, Виктор Дмитриевич распродал свое небольшое, но ценное собрание. Тогда лихие ребята то и дело громили и грабили коллекционеров. Виктор Дмитриевич, человек жизнелюбивый, не желал получить табуреткой по башке или пулю в лоб. С коллекцией он расстался. Главным наслаждением его жизни стали платонические авантюры с живописью. Он ограничился званием эксперта, направляя неразумных и обводя вокруг пальца ушлых. Он осчастливил одних и уличил других. Другу Парвицкому он помог составить превосходную коллекцию. Женька звал его великим комбинатором и бранил за склонность к шантажу и раскладке ложных приманок. Но позднее призвание Виктора Дмитриевича состояло именно в этом. Вот и сейчас, разглядывая отвратительного Коровина и зная, что у Филиппа Палечека таких Коровиных полным-полно, он предвкушал, как вывернет парижанина наизнанку. И вытрясет из него все стоящее! – Филька, конечно, не дурак, – рассуждал он. – Нанять студента художественного училища, чтобы он намазал кучу картинок? Глупо и опасно. Тут все как-то иначе подстроено. Пусть Фима в Москве порыщет, но и я не лыком шит. Он еще раз вгляделся в картину. На слепяще-белой скатерти, залитой невероятным светом, млели в вазе лохматые розы, мерцал стакан с водой, на тарелках самоцветами пестрели какие-то объедки. Вдали косым горбом поднималась белая гора, за ней синело море. Виктор Дмитриевич рассердился: – Гурзуф, черт его возьми! Именно Гурзуф. И написано бойко, мазисто. Что же тут не так, кроме того, что тени для Коровина сероваты, а яблоки дрянь?.. Черт, мне мешают эти мазки – летят, бегут, темперамент так и шипит. Но как-то не по форме они ложатся, что ли? Такое впечатление, что не с натуры все это писано. Тогда меж рукой и глазом мозги не встревают! Он еще раз посмотрел на «Утро в Гурзуфе» одним глазом, левым. – Не с натуры написано! Точно! С другой картины?! Провалиться мне, если это не так. Ну, держись, Палечек! Глава 10 1 Сентябрьское солнце может быть жарким, почти летним, но сентябрьские ночи сыры и неуютны. И наступают они поспешно, и тянутся долго. Едва сошел закат, как множество незнакомых звезд засияло в зеленом небе. Варя знала, что осенью бывает много звезд, но своими глазами видела это впервые. – Даже смотреть страшно, – сказала она. – Голова кружится. Зато красиво! Ей было холодно в куртке, которую в городе она носила до ноября. Из чащи тянуло стылой прелью, древесной и грибной. Лес стоял однообразно черный, как забор, а ведь еще полчаса назад березы на обочине были такими ослепительно-желтыми, что, казалось, они фосфоресцируют в сумерках. Не верилось, что темнота сможет погасить эти светильники – они сияли и шелестели. Но теперь остался лишь шелест. Какая-то невидимая большая птица перелетела с ветки на ветку, громко шоркнув крыльями. Совсем как в страшной сказке! Какой? Про Белоснежку, кажется? Варя поежилась и нарочно громко крикнула: – Долго еще?! Когда поедем? Я замерзла! Артем возился под капотом заглохшей «восьмерки» при свете туристического фонарика. Услышав Варин голос, он выпрямился, выключил фонарик, вытер руки какой-то дачной тряпкой, которую нашел в салоне. – Плохо дело, котенок, – сказал он. – Карбюратор полетел. Машина-то рухлядь. – Ты говорил, бензин кончился. – И это тоже. Но бензин дело наживное: поголосовали бы на дороге, помог бы кто-то. А тут полный капец. Ты не переживай! Ничего, прорвемся. В темноте Артем казался огромным, непохожим на себя. По фальши его голоса Варя поняла, что дело плохо. Старая «восьмерка», боком съехавшая в кювет, выглядела мертвой, подбитой. – Что же теперь делать? – спросила Варя. Скорее у себя спросила, чем у Артема, но он добросовестно ответил: – Пока не так поздно и машины попадаются, на попутке доедем до деревни. А там поглядим. – Ты с ума сошел! Какая деревня? Нас ищут! – И здесь, у черта на куличках, тоже? – удивился Артем. – Ты, котик, думаешь, менты такие умные? Вот тупица! Варя разозлилась не на шутку, но взяла себя в руки и постаралась объяснить доходчиво: – Всюду разосланы наши фотографии. Помнишь, что творилось в аэропорту? Мы ведь с тобой не пачку макарон в супермаркете увели – мы взяли редкие и страшно дорогие произведения искусства. А Галашин человек богатый и влиятельный. – Ну и что? – А то, что у Галашина все схвачено. Менты бегают, как савраски, ищут его добро. И нас ищут. Значит, надо действовать хитро и делать то, чего никто от нас не ждет. Ты сам говорил, эту дурацкую колымагу никто не бросится искать – даже если дед-дачник заявил об угоне, раскачаются менты не скоро. А куда мы поехали, никто на свете не знает. У нас есть запас времени. Она шлепнула ладошкой по холодному боку «восьмерки»: – Эх, подвела нас машина! А так хорошо все шло! Она снова зябко поежилась. Артем ее обнял, она не сопротивлялась. Его руки пахли бензином. Он был горячий, как печь. Он был сильный. Он был послушный. Кое-что для нее он еще сможет сделать. – Нам нужна другая машина, – твердо сказала Варя. – Где мы ее тут возьмем? Артем тоскливо уставился на пустую дорогу, слабо белевшую во тьме. Это был глухой проселок. Вечером попалось навстречу им лишь несколько немытых грузовичков да деревенский мотоцикл с люлькой, груженной сеном. Недалеко от райцентра они даже обогнали настоящую рыжую лошадь. Лошадь тащила телегу, какие бывают только в кино; в телеге сидел дед, тоже очень киношный, в дождевике с капюшоном. Лошадь щелкала тяжелыми копытами по асфальту и мерно качала головой. – На ней как будто наушники, и она музон слушает, – сказал Артем и рассмеялся. «Вот дурак», – подумала тогда Варя. Ей вдруг захотелось, чтобы все побыстрей кончилось, сию же минуту. Но до синего моря было далеко. Сейчас, когда «восьмерка» заглохла, слишком далеко! – Ладно, подождем, пока проедет какой-нибудь деревенский хмырь, пусть на мотоцикле. Тормознем его, – бодро предложил Артем. – Не важно как, но тормознем. Я даже поперек дороги лечь могу. Он подойдет, а я его монтировкой оглоушу. И мы… – Ты с ума сошел! – возмутилась Варя. – Никаких оглоушенных! Мы же не бандиты. Мы так чисто всю работу сделали не для того, чтобы теперь бить по башке первого встречного. Я вообще не выношу вида крови. Артем крепче прижал ее к себе – тонкую, маленькую, единственную. Теперь не важно, что он сделал кое-что не так, как она хотела. Ей не надо все знать. Дальше будет хорошо. Теперь они навсегда вместе. – Нужно добраться до места, где есть какие-нибудь машины, – рассуждала Варя. – А там уж как получится. – Значит, придется в деревню идти. – Это далеко? – Сейчас посмотрим. У меня же карта есть, совсем забыл!