— Предлагаю унасекомить этого неприятного гражданина с крайне невысокой социальной ответственностью, хоть и не в том смысле. — Что-что? — Мне очень хочется прервать его жизненный цикл, простите, если разочаровываю вас. Он отвратительный человек, жестокий и бесполезный настолько же, насколько и беспощадный. — Ты ж не суд, — пожимает плечами Чурбанов и да, на это мне ответить особо нечего. Но я пытаюсь. — Почему не суд? — качаю я головой. — Я и есть суд. Он наливает себе ещё. — Кто, как не я, Юрий Михайлович? У меня же это в крови всё, понимаете? Течёт, кипит, пузырится. Представьте свою молодость, будто вы вернулись в неё и сердце ваше разрывается от любви, от песен, от воздуха, запахов и зовущих горнов будущего, иерихонских тудыт его труб. И тут х*й синий пытается вас и ваших близких подмять, оттоптать, надругаться, поглумиться. И кто же тут суд — вы или нет? Выступаю эмоционально, несвязно, но с нервом. Накатило, бляха. Он глазами хлопает — хлоп-хлоп. Но шарики-то бегают! Мысль движется, мозги шевелятся — думает человек, соображает! — Хороший ты парень, Егор, — наконец, говорит он. — Напоминаешь мне меня в молодости. — Молодость к молодости, товарищ генерал. Дайте санкцию и я раздавлю его как таракана. А вместе мы столько сделаем. Юрий Михайлович, вы за идею я знаю, не за бабки. Я тоже, верите или нет, но для идеи бабки тоже нужны, как ни крути. — Это тут причём? — Так, на всякий случай, проясняю позиции. — Понятно, — кивает он и вливает в себя красивую янтарную жидкость. Ничего, на зоне пить не будет, трезвенником станет. Впрочем, может, получится его от этого уберечь… — Не могу, Егор. Почему у меня собственного сына нет, вот с тобой приходится возиться… По пьяни чего только не скажешь. Я всерьёз это не воспринимаю, конечно же. — Юрий Михалыч, у меня батя есть, слава Богу, но я к вам со всем уважением, честно говорю. Как к близкому человеку. Я ведь вас гораздо лучше понимаю и чувствую, чем вам кажется. Он наливает ещё. Я ведь мемуары ваши читал, если что. Нормальный вы мужик, без вы**бонов. — Залёт, Брагин. Не могу, есть кое-что… Думаешь, если Леонид Ильич тесть я что угодно могу делать? Думаешь, мне всё можно? — Нет. Не думаю. Знаю, что всё не так. — То-то. А у него, бл*дь расписка Галкина… — Я у него её вырву. Вместе с сердцем. — По глупости и не для себя же. А вот теперь, как на крючке и не скажешь никому. Это ж только снаружи кажется, что все друзья, товарищи по партийной борьбе, понимаешь ли. А так-то, как змеи в банке, что в министерстве, что в отделе административных органов ЦК. Что Рябик этот был, что Савинкин есть… — Аккуратно сделаем, не беспокойтесь, — говорю я, только как мы это сделаем пока не имею ни малейшего понятия. Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!» — Ещё. Кое-что… Он хочет, чтобы я тебя посадил. Или расписка эта уйдёт куда надо. — Думаете, он из-за меня свой главный козырь сбросит? Да, мне только сесть, я и дня там не протяну, это уж ясно. — А козырь этот не единственный, — качает головой Чурбанов. — Ещё есть кое-что. Так что может и скинуть одну карту. — Рассказывайте. — Нет. — Старое что-то? Со времён политуправления? — Твою мать! Ты Вольф Мессинг что ли? Кашпировский. — Нет, но понимание имею, — хмыкаю я. В комнату заглядывает Галина. Несе Галя воду, коромисло гнеться, За нею Іванко, як барвінок в’ється… Эх в батальоне у нас молдаванин один так эту песню пел, все пацаны слезу пускали… — Я котлеты сделала, — говорит она. — Нести или на кухню пойдёте? Котлеты — это хорошо, конечно, но зачем же ты Галя расписками раскидываешься… — На кухню! — командует Чурбанов и поднимается из-за стола. — Пойдём, покушаем, не то развезёт. Меня-то вряд ли, учитывая, что я и глотка не сделал. — Юрий Михайлович, — щурюсь я, когда мы оказываемся в дверях. — Брагин! Кончай это дело! — Лимончика кончать надо, а не это дело… — Я подписывал требования… Хоть и не для себя, но в бумагах не написано… — Для Котова? Я-то читал мемуары Чурбанова, но там об этом, естественно ни слова не было сказано, но догадаться не сложно. Котов был его боссом, начальником политуправления внутренних войск МВД СССР. Злоупотреблял служебным положением… — Да… — Юрий Михайлович, вы шутите, что ли? Это вообще никак не может вам навредить. С такими бумажками… — Много ты понимаешь! — повышает он голос. — Иди котлеты ешь! Совестливый. Стыдливый. Нет, я его, конечно подставлять не хочу и попытаюсь эти документы изыскать, но… но если взвесить, что важнее… ну ё-моё… Это вообще фигня какая-то. Даже после упокоения Ильича за это дело ничего не будет. Но это не точно… Тут я конечно немного упрощаю и обесцениваю, но если взглянуть с высоты моих лет, то честное слово… — Юрий Михайлович, — говорю я, когда мы садимся за кухонный стол. — Вам даже и делать ничего не нужно будет. Даже и не говорите ничего, просто кивните. Просто кивните и я всё сделаю. Сам всё сделаю. Освобожу вас навеки. Тем более, что скоро это вообще всё станет неважным. Не сразу, конечно, но станет же… — О чём это вы говорите? — не понимает Галина. Муж её разливает по рюмашкам коньячок. Под свежие котлетки. — Егор, пока ничего не предпринимать. Я ещё думаю. Ну, думай. Зачем только меня было из постели вытаскивать? Не пойму. И не надумай, смотри, меня в каталажку запихать. — Егорка, ты по квартире решил что-нибудь? — спрашивает Галина. — Мартик меня уже замучил. Боится, что ты не возьмёшь, а у него время поджимает. Ему уже вот-вот уезжать, чуть ли не завтра. Можно на этой волне цену сбить. — О чём это вы? — тяжело смотрит на нас Михалыч. — Опять аферы? — Кушай, Юра, никаких афер. Квартиру Егору присмотрели. — Смотрите у меня, чтобы без следов! — Ну сколько можно уже… Я возвращаюсь в гостиницу, когда спать остаётся часа два. Ну что же, хоть десять минут. Падаю в постель, отрубаюсь и вскоре поднимаюсь, подчиняясь внутренним часам. Почти, как Штирлиц.