— Да, — подтвердил Эдди. — Но они все так выглядят, не правда ли? Все ее мужчины одинаковы. За исключением… — Он смутился. Изабелла уткнулась в свою тарелку. Кристофер Дав. Она полагала, что его флирт с Кэт ограничился тем вечером в Эдинбурге. Она и представить себе не могла, что за этим последует продолжение. — В любом случае пусть это продлится подольше, — сказал Эдди. Изабелла покачала головой: — Я сомневаюсь, подходит ли он ей. Эдди пожал плечами: — Они отлично ладят. — Он отступил на шаг: — Мне нужно идти. Изабелла молча ела. К завтрашнему дню Дав узнает, что у «Прикладной этики» новый владелец, и сразу же поймет, даже без письма к профессору Леттису, что ему никогда не бывать редактором. Конечно, он разозлится, и гнев его обратится против нее. А если об этом узнает Кэт, то она решит, что Изабелла уволила Дава назло ей. Кэт вполне способна в такое поверить, и, разумеется, есть люди, которые могли бы так поступить, хоть Изабелла и не из их числа. Конечно, она понимала, что не следует руководствоваться мыслями о том, что подумает ее племянница — тем более племянница, которая стала такой непредсказуемой особой, как Кэт. И все же Изабелла не была уверена, что в состоянии выдержать новые приступы дурного настроения Кэт и ее холодность. Это все равно как жить вместе с Шопенгауэром — нелегкая задача для кого угодно, а особенно для матери Шопенгауэра, с которой философ отказывался разговаривать на протяжении последних двадцати трех лет ее жизни. Изабелла поднялась и подошла к прилавку, чтобы заплатить за свой ланч. Кэт у кассы махнула рукой. — Не нужно, — сказала она. — Но я должна, — возразила Изабелла. — Нет, прими это в знак моей признательности, — настаивала Кэт. У Изабеллы сердце ушло в пятки. — За что? — спросила она. — За то, что познакомила меня на днях с таким роскошным мужчиной! Глава шестнадцатая В тот вечер Квинз-Холл был переполнен, и как ни старался Джейми усадить Изабеллу на хорошее место, кончилось тем, что она попала на галерку, на одну из тех скамеек, сидя на которых невозможно расслабиться. Объяснение подобному дискомфорту следовало искать в истории здания: когда-то Квинз-Холл был церковью, а шотландская церковь никогда не приветствовала чрезмерные удобства, дабы паства не дремала во время проповедей. Джейми играл сегодня в оркестре, как бывало порой, и он очень хотел, чтобы Изабелла послушала эту программу. — Это весьма авантюрная смесь, — объяснял он. — В первом отделении «Реквием» Форе, а во второй — новые вещи. Питер Максвелл Дэвис, Стивен Дизли и Макс Рихтер. Скажу без преувеличения: будет интересно. Джейми дал Изабелле записи «Синих тетрадей» Макса Рихтера, и время от времени она их слушала, поглощенная этой захватывающей, загадочной музыкой. А как-то раз в магазине сыров Мелисс они с подругой, Розалиндой Маршалл, видели самого композитора, жившего в Эдинбурге. Он зашел купить кусок сыра, и Изабелла, узнав его по портрету на конверте пластинки «Синие тетради», обратилась к нему: «Вы меня не знаете, но «Синие тетради»…» Она не была уверена, что композитор услышал ее — скорее всего нет, так как в эту минуту как раз заговорила продавщица, перечисляя достоинства сыра, а потом в магазин зашел кто-то еще, и было уже поздно. — Я поговорю с ним как-нибудь в другой раз, — сказала Изабелла Розалинде. — Да, быть может, — согласилась Розалинда. — Однажды я чуть не поговорила с премьер-министром. Он посетил Портретную галерею, и я что-то ему сказала про одну из картин, но его кто-то отвлек, так что не знаю, услышал ли он меня. Изабелла улыбнулась: — Вероятно, нас много таких в Эдинбурге, кто почти что поговорил с известными людьми. — Она остановилась, припоминая слова, когда-то сказанные ей. — Однажды я гостила в Ирландии, где остановилась в доме под названием Гурталуфа-Хаус, вблизи Шеннона. У женщины, управлявшей отелем, была тетушка, которая как-то гуляла по Черному лесу и встретила — события относятся к тридцатым годам — небольшую компанию, направлявшуюся к ней по тропинке. «Доброе утро, мистер Гитлер», — поздоровалась она, а он лишь кивнул и продолжил свой путь. Розалинда покачала головой: — Какая странная история. Не знаю, что из нее мы можем принять на веру, но в ней определенно есть что-то странное. — Если бы ее тетушка была вооружена, она могла бы изменить ход истории к лучшему, — задумчиво произнесла Изабелла. — Убив Гитлера? Изабелла заколебалась, но лишь на мгновение: — Да. Хотя я не уверена, что употребила бы в данном случае слово «убийство». В убийстве есть что-то противоречащее природе человека, не так ли? Это слово несет на себе большую моральную нагрузку. — Так как же нам это назвать? Казнь? Террористический акт? — Назовем это просто уничтожением, — решила Изабелла. — Это слово нейтрально. Человек, защищаясь от напавшего на него, уничтожает агрессора, что оправдано с точки зрения морали. Мы не говорим, что он убивает лицо, напавшее на него. «Убийство» — это одно из слов с мощным шлейфом ассоциаций из сферы морали. Розалинда нахмурилась: — Значит, никто никогда не смог бы сказать, что убил тирана? Да, если только его не убили, руководствуясь неправедными целями, — ответила Изабелла. — Возьмем, к примеру, Сталина или председателя Мао. Мао убил тысячи своих политических противников и упивался их страданиями. Западные интеллектуалы видели в нем поэта и каллиграфа. Допустим, соперник, еще более страшный монстр, убил Мао или Сталина, чтобы самому сделаться вождем. Я полагаю, что это можно назвать убийством. Но если бы тирана убил родственник одной из его жертв, тогда я не уверена, что назвала бы это убийством. Возможно, террористическим актом, причем справедливым, если бы это спасло другие жизни. Их внимание обратилось к покупкам. Розалинда рассматривала очень маленький кусок сыра. — Интересно, — сказала она, — не изготовлен ли этот сыр одной женщиной, с которой я познакомилась в Оркни. У нее всего одна корова, и она не может производить много сыров. Теперь, вспомнив тот разговор о Сталине и ему подобных, Изабелла подумала: «Да, люди должны помнить о преступлениях всех тиранов. Проблема в том, что люди избирательны в оценке морального и физического насилия или просто не всегда в курсе происходящего». Она вздохнула. Моральная беспристрастность — редкое качество, но это уже другой вопрос, и он часто не давал Изабелле покоя. Моральная беспристрастность предполагает, что нужно одинаково обращаться и с друзьями, и с незнакомцами. Допустим, вы стоите перед горящим зданием. В двух соседних окнах появляются два человека, и они просят о помощи. Один из них твой друг, другой — незнакомец. У вас хватит времени, чтобы забраться по приставной лестнице и спасти лишь одного. Некоторые скажут, что оба имеют равные права на вас и что вам следует подбросить монетку, чтобы решить, кого спасать. Но кто из нас так поступит? — спросила себя Изабелла. Однако вернемся к убийству, решила Изабелла, которое она начала обсуждать со своей подругой. Она мысленным взором увидела страницу с оглавлением специального выпуска «Прикладной этики», которое она назовет «Хорошее убийство». Она попросит профессора Джона Харриса написать статью для этого номера, потому что у него очень живой слог. К тому же он однажды назвал главу в одной из своих книг «Убийство как проявление заботы». Эта глава была вовсе не такой вызывающей, как ее название. Джон был добрым человеком и очень тонким философом и рассуждал об убийстве из милосердия, которое совершают именно потому, что не хотят, чтобы другой страдал. Признать это означало не столько простить, сколько разобраться, почему люди это делают. Изабелла любила Джона, которого очень хорошо знала, и в прошлом не раз с удовольствием вступала с ним в дебаты. Если бы это он показался в окне горящего здания, она была бы весьма склонна спасти именно его. Но сделал ли бы сторонник моральной беспристрастности — гипотетический сторонник, а не Джон — то же самое и спас бы ее? Несомненно, он бы выбрал наугад, возможно, подбросил бы монетку, а это означало бы, что он мог бы спасти незнакомца. Но он, конечно, извинялся бы и кричал снизу: «Изабелла, я был бы счастлив спасти тебя, а не незнакомца, но вы оба в беде, и я не должен предпочесть тебя просто потому, что мы знакомы. Мне очень жаль». Во время первого отделения концерта, когда хор пел «Реквием» Форе, мысли Изабеллы блуждали. Джейми должен был играть только после антракта, и она представляла его в большом артистическом фойе за сценой. Он часто читал перед выступлением, чтобы отвлечься, — читал что-нибудь не связанное с музыкой. Она воображала, как он сидит там с книгой, купленной в маленьком книжном магазине на углу Бакклех-Плейс, — мемуары охотника на тигров. Она бросила на него косой взгляд, когда он достал эту книгу, но он объяснил: «Все они — людоеды. Он охотился только на этих тигров. Он странствовал по деревням на севере Индии в двадцатые — тридцатые годы и стрелял в тигров-людоедов, терроризировавших деревенских жителей». Но Изабеллу все равно удивляло, что Джейми читает такую книгу. Ни одна женщина не стала бы читать такое. И тут ей в голову пришла мысль: «Он же не женщина». Когда Николас Вуд, которого Изабелла немного знала, начал исполнять «Pie Jesu», Изабелла снова обратилась мыслями к музыке. «Dona eis requiem» — «дай им покой». Это не была законченная музыка, с тщательно разработанной мелодией, а скорее колыбельная, а именно это, подумала она, и есть реквием. Если кого-то забирают на небо, то именно музыка Форе должна бы его сопровождать. И снова ей вспомнилась смерть Мак-Иннеса, смерть от воды. Если это было самоубийство, то приветствовал ли он эту смерть, отказавшись от естественной борьбы тела за жизнь, жаждал ли того, что ждало его впереди? «Дай им покой, вечный покой». Это такие добрые слова, несмотря на их окончательность, и музыка, сопровождающая их, как в этом реквиеме, должна быть кроткой. Добрались до «In paradisum». Вопросы и ответы органа создавали гобелен из звуков, оказывавших почти гипнотическое воздействие, осторожно сплетаясь вокруг слов. Но Изабеллу занимали именно слова: «Да приведут тебя ангелы в рай, / Да примут тебя мученики, / И да проводят они тебя в священный город Иерусалим». Тут не было утешения по поводу смерти; но даже если кто-то не верил в рай или в ангелов, то эта музыка могла на несколько возвышенных мгновений подтолкнуть его к вере. Последние ноты замерли, и раздались аплодисменты. Начался антракт, и Изабелла немного посидела на месте, поджидая, пока слушатели потянулись из зала. Какая-то женщина, сидевшая с ней рядом, встретилась с Изабеллой взглядом и сказала: — Возвышенно. Изабелла кивнула: — Да, действительно. Да. Когда поток устремившихся в бар иссяк, она встала со своего места и спустилась вниз. В фойе распахнули широкие двойные двери на улицу, чтобы впустить немного холодного ночного воздуха. У Изабеллы по непонятной причине всегда болели ноги на концертах, возможно, из-за жары или из-за того, что приходилось длительное время сидеть неподвижно. Как бы то ни было, ей всегда хотелось скинуть туфли — или чтобы повеяло холодным воздухом на лодыжки, вот как сейчас. Она остановилась в фойе у самой двери, наблюдая, как мимо проезжает транспорт. По тротуару прошла маленькая компания студентов, увлеченных серьезным разговором, и один из них, в очках, с бородкой, что-то с жаром рассказывал. Вероятно, он сказал что-то смешное, так как его друзья разразились смехом. Потом мимо прошел бедный человек. Она знала, что он был беден, потому что он постоянно продавал журнал, который продают на улицах бездомные. Время от времени Изабелла покупала у него экземпляр этого журнала — не потому, что там было что-то интересное для нее, но чтобы поддержать этого человека. — Лазарь, — пробормотала она. Она случайно произнесла это слово вслух и замерла на месте. Услышал ли он? Если услышал, то, конечно, удивится, с чего это она назвала его Лазарем. Он услышал. Остановившись, он пристально смотрел на Изабеллу, отделенную от него лишь низенькой каменной стеной, между двориком театра и мостовой, на которой стоял этот человек. — Лазарь? — повторил он хриплым, гнусавым голосом. — Я не Лазарь. Изабелла смутилась. — Простите, — сказала она. — Я думала вслух. Мужчина нахмурился. — Я не он, — повторил он. — Я не Лазарь. — Конечно нет. Он выругался себе под нос, довольно внятно. Изабелла начала незаметно отступать, но в этом не было необходимости: мужчина повернулся и побрел прочь. Что он обо мне подумал? А я всего-навсего думала о Лазаре в конце произведения Форе: «Et cum Lazaro quondam paupere / Aeternam rabeas requiem» (И вместе с Лазарем, когда-то нищим, / Да обретешь ты вечный покой). Лазарь, когда-то нищий, отнесен был ангелами в рай, как в притче. Кто-то хлопнул Изабеллу по плечу. Перед ней стояли Питер и Сьюзи Стивенсоны. Сьюзи держала в руках маленький стакан воды со льдом и с кусочком лимона. Она протянула его Изабелле. — Я подумала, тебе захочется. Изабелла поблагодарила их. Почему на концертах всегда так жарко? — Много народа, — объяснил Питер. — И нет кондиционеров. Впрочем, это не так уж и плохо: чем больше кондиционеров, тем жарче в мире. Во всяком случае, в этом нас пытаются убедить зеленые. Они обсудили Форе и произведения, которые предстояло услышать. Изабелла вполуха слушала разговор, так как все еще думала о неловком случае с бездомным. «Не думай вслух», — пробурчала она себе под нос. — Что-что? — переспросил Питер. Она поспешно сказала: