– И помогите Шварценбергу перенести раненых в 11-й дом. – Есть. Разрешите выполнять? – Подожди, Миш. Сколько потеряли? – Половина 7-о и всё 21-е отделение. Вот теперь понятно, почему на ряду с радостью у него мерцает горечь. 21-е отделение отличается от всех остальных… – Разрешите выполнять, товарищ командир? – Да. Да, дружище, с Богом. Слева медленно подошли двое спецназовцев, держа на плечах третьего, Мокрого. «Мы чуть не успели». – немного хрипя, сказал Северский. – «Он танк подбил, его осколками зацепило. Только ранило. Но чумы живы остались. Танк сгорел, а они живые… Они его и добили… Вот хоть на секунду бы… хоть бы на секунду нам раньше. Мы по ним, а они по нему… Хиви…. Это Хиви были…» – Да… Но он уже герой, и от него больше ничего не требуется. А нам ещё здесь… – Это да, майор. Это да… Болотников уже представил свой тяжёлый разговор с этим человеком, как ему придётся жать на всё, что только есть, чтобы добиться исполнения своего будущего приказа. Не сейчас, но точно придётся. Тем более, когда речь зашла про Хиви… Одно это слово офицеры хранят в тайне. А уж подробности… – Мы меняем «часовых». Вам к 11-у дому. – Есть к 11-у дому. Дай Бог, чтобы он также ответил через полчаса! Дай Бог. Прошла минута. И первый снаряд влетел в санитарную часть, 15-й дом. Всего один снаряд, а всего дома нет. Хорошо, что в нём уже никого. Чумы подтянули тяжёлую артиллерию. Оборона закончилась, началось удержание. *** 07: 25 Межнациональные корни можно увидеть в изучении реакции простого народа на окружающие события, и особенно в трудное время. Есть анекдот жителя Германии 1945-о года. Тогда англо-американская авиация бомбила города настолько сильно, что невозможно было даже дышать – воздух слишком горячий и едкий от расплавляющихся кругом зданий. «Кого можно считать трусом?» – спрашивает один берлинец другого. «Того, кто идёт добровольцем на фронт», – отвечает ему второй. В чувстве юмора немцев наблюдается некая схожесть с русским юмором: та ирония по поводу того, что приходится переживать. Болотников ощутил, что горит его левая штанина, но посмотрев на неё, увидел уже обгоревшую ногу. Как-то странно обгорело: только с внутренней стороны бедра, как раз там, где у него три родинки в виде правильного треугольника, чуть выше колена. Маленькая дырочка, и прям в том месте. И кожа обгорела только вокруг треугольника, оставив его нетронутым, оставив его живым. Майор улыбнулся, подумав о том, что можем это значить: «Наши предки, возможно, были огнепоклонниками… Считали огонь высшей силой… Какой красивый знак они мне подали…» Это удивительная и необъяснимая вещь, когда начинаешь думать иррационально в те моменты, когда смерть совсем близко. Появляется особое чувство, которое всё делает, всё может, и которое должно появиться вот именно сейчас. «Обстрел они закончат через минуты две. Потом подождут немного, пока мы здесь помрём… и атакуют… Конечно, кого-нибудь раненым они возьмут, и что из этого выйдет? Мало ли, кем окажется этот раненый.. До срока нам осталось 20 минут, и мы их не выдержим…» *** 07:31 Обстрел закончился. Разведка севера показала, что противника там столько, сколько можно победить, и даже остаться при этом в живых кому-то. *** 07:33 Широко поле. Тридцать три выживших. И столб чёрного дыма, поднимающийся в трех километрах за спиной. Оба оставшихся спецназовца в непосредственном прорыве не участвовали. Их не хотел задействовать командир. Те без своего убитого товарища никуда не пойдут. А если с ним, то ход медленнее. «Товарищ майор, мы отступаем?» – Северский со своим помощником группу догоняли не долго, но как-то непонимающе – что происходит. «Да», – Болотников в этот раз прямо идти не мог, не из-за обгоревшей ноги, а потому что надо было нести раненого. – Я возвращаюсь. Там Мокрый остался. – Мокрый мёртв. – Для нас это не имеет значения. Его убили Хиви. Это вопрос чести, майор. Я возвращаюсь. – Оставить, капитан! Следовать за группой. Нам нужны все силы, которые есть. Северский воин. Для такого честь несоизмерима выше жизни. Своей, чужой – не важно. Для такого погибнуть в бою – настоящее счастье. – Командир, я знаю. Нам надо было уходить только без десяти восемь. Ты нарушил приказ, а не я. – спецназовец двинулся назад умирать. – Стоять! – Болотников сам остановился и повернулся лицом к Северскому. – Я нарушил приказ. Я! И меня за это будут судить. Но потом. Сейчас я командир. Я отдаю приказы. Я за всех отвечаю. И за тебя, и за всех остальных. И убитых в том числе… Мокрый мёртв, и я приказываю оставить его там! Мы не выждали, сколько надо, и я приказываю отступить! И у тебя есть две секунды, чтобы сказать «Есть» на это всё. Ему дали приказ, который не соответствовал обстановке, а нарушать его нельзя. Но не ему… Ему дороже те люди, которых ему удастся спасти, а не собственная голова, которой ему придётся заплатить за это. Мало того, многие могут его и не понять: почему он так сделал, почему он, тот, кто всегда считался образцом дисциплины и порядка, вдруг так грубо нарушил самую основу. Сейчас ему было всё равно, что о нём подумают, и как его накажут. Сейчас у него другие задачи. И для их осуществления ему нужно добиться всего лишь одного… Он знал, ему не понадобится проявлять силу или ловкость, или скорость, или ещё хоть что-то. Северский солдат и в этом случае сопротивляться не будет. От Болотникова потребуется только надавать на спусковой крючок. Ничего сложного – маленькое движение, но потом на него, командира, станут смотреть , скорее, как на убийцу, чем как на того, кто вынужден жертвовать одним, чтобы уберечь остальных… А не выстрелить нельзя – так он уйдёт, за ним ещё, и ещё, и тогда каждый оставшийся будет чувствовать себя слабым и испугавшимся позора меньше, чем смерти, и тогда и некого будет спасать. Северский развернулся, и очень тяжёлый взгляд лёг на всё вокруг с его стороны – на всё, что угодно, но только не на Болотникова. Спецназовец кивнул так, что медная гора свалилась с плеч его командира: «Есть отступать, товарищ майор». Болотников снова принялся помогать раненым и почувствовал как тонкий холодок начинает уходить с указательного пальца его правой руки. Он не хотел думать, почему Северский поступил так, просто радовался тому, что ему не пришлось «своих» делить на «своих» и «чужих». Паук Утром, как обычно, Иван Тихомиров приступил к очистке коридора, ведущего из кабинета карака, где сейчас восседала Ананхр, к главному входу в здание. Ваня не выспался, и движения его были вялыми и слабыми, словно внутренний механизм, состоящий из десяти тысяч шестерёнок не смазывался уже десять тысяч лет. Он не высыпался каждый день – долго не мог заснуть: думал, что войдут чумы и заберут его за то, кто он есть. И хотя ошибок он ещё не совершал, и совершать их в общем-то было не на чем, спал он плохо, а по утрам, просыпаясь, пытался вспомнить сон, но вот уже месяца, как у него это не получалось. И всегда ему казалось, что снилось что-то страшное и невозможное, и настроение потом витало такое же. Потом он поднимался на поверхность и приступал к своим обязанностям, и старался делать это так, чтобы ни у кого не возникало вопросов, чтобы никто не понимал, что у него на уме, и всё это получалось, каждое утро. Но не сегодня. Сегодня, прям перед подъёмом, префект сказал ему о том, что он не мог представить себе, что стояло перед ним настолько высоко, что только небо могло быть выше. А задание, которое из уст Горы, состояло всего-то из двух слов, давило на мозг так, что он, казалось, раскалывался на части. «Завербовать чума». Вот задание. Как человек может представить это решение? Ведь человек не представится агентом внутреннего отдела СЧК или Инквизиции, ведь он человек! Ведь он вообще никем, выше тех, вроде Дмитрия, которых ненавидят все, не может представиться. А в то что поведал ему Гора, он ещё не вник. Ваня понял, что и у чумов есть церковь, что у них она имеет какой-то особый вес, но что с этим делать? Ещё давно префект, тогда ещё командир, объяснял ему некий способ вербовки, используемый исламистскими террористами в 21 век. Совершая террористические акты в Западной Европе, России и США, они сталкивались с одной весьма серьёзной проблемой – нехваткой смертников. Никто же в этих странах, даже при полной потере желания жить, не пойдёт умирать за исламские идеалы, которые ещё и преподаются им террористами в искажённом виде. Поэтому-то те далеко не всегда представлялись самими собой. Им же нужен результат: взрыв и побольше жертв, а из-за чего «некто» будет это делать абсолютно всё равно. Пусть взрывается из-за отключения света или повышения цен на него, если ему этого будет достаточно, лишь бы взорвался. А потом можно будет назвать его мучеником или борцом за какие-то идеалы. Рассказывать, как долго его готовили к этому «самому важному шагу» в его жизни, как долго он читал Коран и вникал в смысл и важность своих дальнейших действий, как долго он осознавал, почему именно его выбрали для такого судьбоносного момента в деле «освобождения» каких-нибудь территорий или народа… И пусть он сам обо всём этом и не знал, и близко даже не делал, но всё это можно будет рассказать про него и украсить всеми цветами радуги… Потому что е этому моменту он уже покойник. Террористы могли выдать себя за кого угодно: левых, крайне правых, националистов или противников абортов – лишь бы заставить человека сделать то, что им нужно. Ваня смутно видел себя в подобном методе вербовки. Ему надо представиться кем-то, кто действует от имени этой их церкви и святой Инквизиции, но при этом он всё равно останется человеком. Мало того надо ещё и связаться с тем, кто говорит по-русски, сам он их язык ещё не выучил сколько-нибудь серьёзно. Послышался глухой шум приближающихся шагов – по этому коридору проходят в день раз по сто, столько же чумов и кандидатов в агенты.