— Ты это о чем? — О том, что ни при каких обстоятельствах мы не станем упоминать Муки Майерса во время слушания по нашему делу. Во время открытия заседания мы не будем называть его имени. Не станем спрашивать о нем Кемпе. И если защита начнет пытаться завести о нем разговор, мы станем возражать, что это не имеет отношения к делу. Обычно обвинение отталкивается от определенных доказательств, а защита пытается эти доказательства разрушить. Мы попытаемся поменять эти стороны местами. — Думаешь, это сработает? — Может быть, — сказала Эми. — Скоро мы это узнаем. Глава 50 Примерно через полторы недели моего пребывания в камере мне становилось все труднее отслеживать дни, которые были похожи друг на друга, как две капли воды: я занималась очень важным делом, а именно лежала на нарах, глядя в потолок. И тут открылось окошко для подачи еды. Было поздно для обеда и рановато для ужина, так что мне было понятно, что это может означать. Я поднялась и свесила ноги на пол. — Давай, Баррик. Время прогуляться, — услышала я из-за двери. Через квадратное окно двери я увидела плотно скрученные дреды и обширное тело офицера Браун — похоже, моей единственной здешней знакомой начиная с незапамятных времен. Я встала и, как послушная марионетка, протянула руки в дверную щель. — Мне ждать от тебя каких-нибудь выходок, Баррик? — спросила она. — Нет, офицер Браун. Конечно нет. — Тогда, думаю, можно наплевать на формальности, — ответила она. Прошло так много времени с тех пор, как кто-то проявлял ко мне хоть какую-то доброту, так что ко всему я относилась с подозрением. Это что, трюк какой-то? Неужели она думала, что я могу выкинуть что-нибудь эдакое? Раньше она была добра ко мне, и это хоть как-то утешало меня, но… почему? Я чувствовала какую-то неловкость, когда она открыла мне дверь и повела меня по коридору. Я уже настолько привыкла к тому, что мне вечно приходится ходить со скованными запястьями, что, еще даже не успев толком выйти из камеры, уже протянула перед собой руки. Впрочем, для места, в котором я оказалась, это было вполне естественно. Офицер Браун постоянно маячила позади, пока мы не вышли на улицу. Когда мы добрались до клетки, где мне было суждено провести следующий час, она распахнула передо мной ее обвитую толстой проволокой дверь. Клетка была втиснута в промежуток между двумя зданиями, каждое из которых было высотой в несколько этажей, так что солнечный свет попадал в нее только в определенные часы дня. Было уже так поздно, что я уже упустила свой шанс. Последние лучи были как минимум в десяти футах над моей головой, отражаясь от стены рядом с клеткой. Сегодня было, если я не ошибаюсь, второе апреля. Суд надо мной должен был состояться ровно через неделю. День был теплым, так что, по-моему, наконец произошла долгожданная смена времен года. В долине Шенандоа наступала еще одна чудесная весна, пусть даже подобные вещи были скорее абстракциями для человека, который проводил в изоляции двадцать три часа в день. Офицер Браун почему-то не запирала клетку, чем лишь усилила мое беспокойство. Сначала никаких наручников, теперь это. Она что, хотела дать мне возможность сбежать? И что мне полагалось за подобное? Неужели есть что-то хуже карцера? Потом она спросила: — Ты по-прежнему не помнишь меня? — Извините, — сказала я. Затем добавила: — Никак не могу вспомнить. — Я Трэйси. Трэйси Браун. Мы были вместе у мисс Агнес. Дом мисс Агнес для девочек был одним из приютов, в котором мне довелось оказываться. Там мне пришлось пробыть несколько месяцев между четырнадцатью и пятнадцатью годами. — Ты когда-то здорово помогала мне с математикой, — продолжала офицер Браун. — Помнишь? Я терпеть не могла дроби. Никто и никогда не мог научить меня, как с ними обращаться. И ты стала первой, кто посоветовал вырезать из бумаги круг и сказала, что в этом весь секрет. А потом ты заставила меня разрезать его пополам и сказала, что его половина и есть одна вторая. После этого у меня в голове все прояснилось. Понимаю, давно это было. В моей голове всплыло смутное воспоминание о пухлой черной девочке с косичками, на голове которой была глубокая складка, которую эти косички и скрывали. — Ах да! Трэйси Браун! — проговорила я, и в моей голове словно что-то прояснилось. — Ты еще любила есть на ужин кукурузные хлопья. Мы не могли даже заставить тебя попробовать что-нибудь еще. — Ага. А сейчас, знаешь, я даже смотреть не могу на коробку с этими хлопьями, не то что есть их, — ответила она, но в голосе ее сквозила улыбка. — У меня то же самое со спагетти. О, — вспомнила я, — как-то я оказалась в приемной семье, и мама пичкала нас этими макаронами шесть дней в неделю, ей-богу, не вру. Меня и сейчас знобит, когда я пробиваю их на кассе в магазине. Она снова засмеялась. И как же мне было приятно при звуках этого смеха вновь почувствовать себя человеком впервые за несколько недель. Но затем смешливость исчезла из ее голоса. — Ты как-то сказала мне, что самую главную часть себя нужно держать под замком, — сказала она, постучав себя кулаком по груди там, где было сердце, — и никогда, никому не позволять туда проникнуть. Знаешь, как бы хреново все ни было, мне это понравилось. Ты еще тогда сказала, что только так тебе и удалось спастись. И это… это реально помогло мне пережить трудные времена. Я кивнула. — Знаешь, в здешних местах это тоже очень хороший совет, — сказала она тихо. — Да, — сказал я, глядя на бетон под моими ногами. Она все еще не заперла клетку, даже не прикрыла дверь. Мне хотелось закидать ее вопросами. О том, как долго она пробыла у мисс Агнес. О том, была ли она усыновлена. О том, как она выжила и сумела устроиться на такую выгодную работу. Но она перебила мои мысли, сказав: — Надеюсь, ты не будешь возражать, но я следила за тобой с тех пор, как ты впервые появилась здесь. У меня есть двоюродный брат, который работает в офисе шерифа. Скажи, ты… ты давно говорила со своим адвокатом? — Не очень, а что? — Не знаю, поможет тебе это или нет, но объявился какой-то тип и попытался признаться в убийстве этого парня на кладбище. На какие-то секунды меня охватила надежда, но тут в моей голове промелькнуло одно сказанное ей слово. — Что ты хочешь сказать словом «попытался»? — спросила я. — Как выяснилось, он солгал. Он сказал, что застрелил парня. Но парня на кладбище не застрелили. — Кто… кто мог оказаться способен на такое? — Мой двоюродный брат сказал, что его зовут Курран. Что-то вроде Куррана. А ты что, знаешь его? — спросила она. — Он мой биологический отец. Понятное дело, лишенный родительских прав. Трэйси поднесла ладонь ко рту. Теперь у меня не оставалось сомнений, как ко мне относится эта достойная выпускница заведения мисс Агнес. — Ого! — выдала она. Я с глубокой радостью убедилась, что не ошиблась в ней. — Ладно, — извиняющимся тоном сказала она. — Мне все-таки придется закрыть эту штуку. — Понимаю. И затем, чтобы дать ей понять, что я не держу на нее никакого зла, я улыбнулась ей. Клянусь. И после ее ухода я на какое-то время осталась в маленькой бетонной комнатушке. Наконец, я встала и взглянула вверх, в небо, в ту высь, где воздух тонок, а облака — легки. Где-то, под тем же самым небом, был и мой отец. И, возможно, впервые в моей жизни я почувствовала, что хочу поговорить с ним. В известном смысле это могло помочь тому, чтобы мы заново начали отношения — ведь я никогда толком не понимала этого человека. Когда я была маленькой, меня постоянно смущало, почему он все время так злится. Что я такого делала, чтобы разозлить его? Почему меня вечно ругают нехорошей девчонкой? И если бы я постоянно убиралась в своей комнате или вовремя чистила зубы, смог бы он меня наконец полюбить? Теперь он представлял для меня еще большую загадку. Тот Билли Курран, которого я знала, без зазрения совести избивал жену и даже не думал о том, чтобы хоть изредка приласкать падчерицу, а слово «альтруизм», похоже, и вовсе отсутствовало в его словаре. Он был полной противоположностью этому. Может, я смотрела на все не под тем углом? Каким же он на самом деле был? Но сколько бы я ни думала об этом, я не могла понять, чего он пытался добиться своими действиями. Он старался занять мое место в тюрьме, возможно, даже в камере смертников. Да, он потерпел неудачу; но его действия были бескорыстны. Тем более если учесть тот факт, что он точно знал, во что ввязывается. Есть такие люди, которые ни разу не оказывались в тюрьме — которые искренне верят (хотя и заблуждаются): тюрьма не такое уж плохое место. Сидят себе, допустим, трое бездельников и наслаждаются халявными койками, занимаясь исключительно тем, что круглые сутки бьют баклуши. У моего отца подобных иллюзий быть просто не могло. Пять полных ужаса лет он провел, отбывая наказание в качестве осужденного за сексуальное насилие над ребенком, что по тюремным понятиям означало — держись, тебя вот-вот уделают. Он по-настоящему понимал, что значит потерять свободу. И он был готов туда вернуться, чтобы взять всю вину на себя. И все это ради меня. Действительно ли он изменился? Могли ли тюрьма, трезвость, Иисус и двадцать лет размышлений над своими ошибками превратить его в антипода того мерзавца, которого я знала, когда была маленькой девочкой? Может, моя мать была права. Возможно, в нем всегда оставалось что-то хорошее. А еще может быть, просто может быть — но все же в это можно было поверить после двадцати девяти лет сомнений — он все-таки любил меня.