— Черт возьми, — сказал он. Потом прикоснулся к лицу и отступил на пару шагов. Мое обручальное кольцо с невзрачным бриллиантом в полкарата без оправы слегка порезало ему челюсть. — Мэм, это нападение на офицера при исполнении, — сказал тот, что был крупнее. — Теперь нам придется арестовать вас. — Какое это нападение! Это же просто… несчастный случай! — Офицер, пожалуйста, не нужно, — сказал Бен, снова пытаясь встать между мной и меньшим копом. — Дорогая, давай просто… — Сэр, мне придется попросить вас встать там, — напряженно произнес старший полицейский. — Офицер, — сказал Бен, все еще пытаясь загородить меня. — Было бы действительно лучше, если бы… — Сэр! Отойдите! Быстро! — приказал здоровяк, угрожающе потянувшись к своему тазеру[8]. Бен, который еще подростком не раз попадал в стычки с правоохранительными органами, вскинул руки и остановился. Меньший полицейский двинулся вперед. — Мэм, вы принимаете наркотики? — спросил он. — Я не… Да конечно, я не под наркотой. Господи, да что с вами такое, люди? Я просто хочу вернуть своего ребенка. Что в этом непонятного? Они подталкивали меня в угол. Словно меня прессовала стена, сложенная из полицейской униформы. — Мэм, нам сообщили, что вы нарушаете общественное спокойствие, а теперь вы еще и напали на офицера полиции. Вы что, хотите ко всему добавить еще и сопротивление властям? — сказал меньший. — Вам придется пойти с нами. Хотите по-хорошему или по-плохому? — Никуда я с вами не пойду. Пока вот эта мадам не ответит на мои вопросы. — Ну хорошо. Поехали, — сказал меньший. Но не мне. Точными движениями они зажали меня с обеих сторон. Силы им было не занимать, а рук у них, казалось, было гораздо больше четырех. Могучие были, как гориллы. Вконец разозлившись, я стала отбиваться и даже зарычала на них, словно раненое животное, но особого эффекта это не произвело. Я слышала, как протестовал Бен, но вид тазера удерживал его на почтительном расстоянии. Лицо Нэнси Демент светилось от самодовольного триумфа, когда меня вытаскивали из кабинета: с каждого боку по полицейскому, вцепившемуся в руку, а мои ноги просто волочились по ковру. — Отпустите меня! Отпустите! Мне больно! — кричала я, но все безрезультатно: меня уже тащили через зал ожидания, сидевшие в котором шарахались от меня, как от прокаженной. Они вытащили меня за дверь, в главный коридор. Я продолжала пытаться упираться пятками, выставляя ноги вперед. Потом услышала, как рвется по швам мое платье, когда я в очередной раз попыталась взбрыкнуть. Сопротивляться я не уставала, словно это лишь придавало мне еще большую энергию. Когда меня подтащили к входной двери, я по-прежнему боролась, пытаясь как можно больше усложнить копам их задачу. И даже не могла понять, зачем я это делаю. Логика, похоже, покинула пределы моего сознания. Когда мы вышли, тот, подбородок которого сочился кровью, сказал: — Ладно, с меня хватит. Трамбуй ее. Похоже, его партнер понял, о чем идет речь. Они подтащили меня к окружавшей здание ограде и бросили на мостившие ее камни. Я совершенно не понимала, отчего вдруг им пришло в голову отпустить меня. Просто стояла на коленях, тяжело дыша. Один и без того короткий рукав моего платья был почти совсем оторван. Прядь волос выбилась из-под заколки. Меньший потянулся к поясу и извлек оттуда черный баллончик. Скупым движением он направил его в мою сторону, затем нажал кнопку сверху, брызнув мне прямо в лицо какой-то беловатой жидкостью. Мои глаза, нос и рот мгновенно были охвачены огнем. Я взвыла и упала, полностью лишившись сил, тщетно пытаясь стереть с лица этот обжигающий кошмар. Перцовый спрей — вот что было в том баллончике. Какая-то еще сохранившаяся часть моего рассудка поняла, что мне прыснули в лицо «черемухой». Все остальное — и тело, и душа — пребывали в настоящей агонии. А эти деятели спокойно наблюдали, как я корчилась, лежа на камнях, и задыхалась от собственных слюней и соплей, пытаясь избавиться от этой жгучей дряни. Попробовать бы ее им самим, мелькнуло у меня в голове. Как только они поняли, что я больше не представляю угрозы, скрутили мои запястья за спиной, а потом надели на меня наручники. Теперь я уже не могла сопротивляться, даже если бы очень этого хотела. Боль напрочь лишила меня сил, не говоря уже о застилавших мои глаза потоках слез. Я смутно осознавала: Бен все еще где-то рядом, целится в них камерой мобильника, тем самым выражая свой молчаливый протест. Но те, похоже, даже не заметили его, подтащив меня к патрульной машине и заперев на заднем сиденье. И тогда я вновь стала перебирать в уме все то, что пришлось пережить: моего ребенка забрали, мой дом изуродовали, меня обвинили в том, что я хотела продать своего ребенка, а затем брызнули в глаза перцовкой лишь за то, что я хотела узнать, кто посмел предъявить мне такое обвинение. Наказать меня еще сильнее было, пожалуй, невозможно. Я ошибалась: в течение ближайших предстоящих часов мне пришлось вытерпеть еще большие унижения. Представители шерифа отвезли меня в отделение — всего несколько минут езды. Там я предстала перед судьей. С обожженными глазами и носом, из которого по-прежнему текло, словно из крана, вряд ли я произвела на этого достойного гражданина благоприятное впечатление. Он обвинил меня в нападении, нарушении общественного порядка и в сопротивлении аресту. На его взгляд то, что я вынудила милейших работников соцслужб обратиться за помощью к шерифу, а затем, вроде как превратившись в фурию (весьма мелкую фурию, надо сказать), опять же вынудила добрых бугаечков из полиции воспользоваться «черемухой», однозначно означало, что я — настолько серьезная угроза для общества, что меня необходимо засадить не за одну, а сразу за несколько решеток. Вот его точные слова, сказанные им после того, как с меня сняли наручники: «Полагаю, миссис Баррик, вам нужно немного времени, чтобы слегка остыть». Он сказал, что на следующий день за меня могут внести залог. А пока все, что мне было позволено — сделать телефонный звонок. Я воспользовалась этим, чтобы дать знать «Даймонд Тракинг» о том, что в ближайшие сутки не выйду на работу. Потом меня допросили, сняли отпечатки пальцев и доставили в региональную тюрьму Мидл-Ривер, где все пошло еще хуже. Мне приходилось читать о том, как там проводились обыски под прикрытием конституционных норм: эти господа желали убедиться в том, что новые заключенные не занимаются контрабандой наркотиков и тому подобное. Но до тех пор, пока вы не ощутите это на своей шкуре, вы не сможете понять всю степень унижения, когда вас раздевают догола, как заставляют приседать и кашлять и как совершенно незнакомый вам человек лезет пальцами в ваш анус и гениталии. В конце концов меня одели в мешковатую оранжевую робу, и я стала одной из заключенных. Все было донельзя похоже на то, как я в качестве приемыша попадала в новый дом, только теперь меня оценивали сокамерницы, пытаясь вычислить мои слабости. Я подумала: «А вдруг поможет та техника выживания, которой я когда-то научилась среди приемных семей?» Но нет, подобные приемчики здесь не работали. К тому же я не могла избавиться от мысли, что Алекса по-прежнему держали непонятно где. Но разве я уже не знала об этом? И мог ли изменить хоть что-то тот факт, что я была его настоящей матерью? Не так давно я прочла в газете об эксперименте, в ходе которого группе женщин было проведено МРТ-сканирование. Одни из них потом забеременели, другие — нет. Дальнейшие результаты продемонстрировали ощутимые различия между мозгом беременной женщины и той, которая не ждала ребенка. Будущее материнство провоцировало физические изменения в структуре мозга как минимум в одиннадцати различных его участках. Я могла бы рассказать этим умникам то же самое, причем не пользуясь никакими хитрыми приборчиками. На третьем десятке лет мое мироощущение оставалось, как у подростка. То есть я постоянно действовала под влиянием момента, не заботясь о последствиях: шла и напивалась в пятницу вечером, ела на ужин мороженое, в общем, поступала как хотела — и не замечала каких-нибудь серьезных последствий. Кроме себя самой вреда я не причиняла никому. Даже тогда, когда моей единственной крышей над головой оказалась крыша машины, мне не казалось, что я в чем-то перед кем-то виновата: ведь страдала от всего этого опять же только я сама. Беременность положила этому — как и многим другим моим заморочкам — конец. Даже тогда, когда Алекс еще не родился, во мне уже возникло чувство ответственности, пронзавшее меня вплоть до самых отдаленных уголков сознания. То, что происходит со мной, думалось мне, уже происходит и с новым человеком. Теперь я уже была не просто Мелани Баррик. Я стала матерью. Хотя на данный момент — по крайней мере с юридической точки зрения — я уже ей не являлась. Пока меня пинали из одной полицейской инстанции в другую, я одновременно лишалась и возможности быть с Алексом. А всего в нескольких милях от тюрьмы, в располагавшемся в центре города Стонтона здании суда принималось решение о его отчуждении. Господин судья, облеченный доверием Содружества Вирджинии и наделенный полномочиями отбирать у граждан их детей, постановил, что Александра Баррика, находящегося на моем попечении, преднамеренно подвергали насилию и не обеспечивали ему должного ухода. Теперь мой ребенок всецело находился в руках соцслужб долины Шенандоа. Прямо как в детстве, только тогда под опекой находилась я. Порочный круг, сложившийся уже давным-давно, когда моя мама впервые повстречалась с отцом, сделал еще один оборот. Глава 12 Она отказывалась в это верить. Младенец плакал. Снова. Да не просто плакал. Она всегда думала, что ребенок может издавать только приятные, нежные звуки, оповещающие мир о новой человеческой жизни. Назвать это плачем было слишком слабо. Казалось, у ребенка была не пара, а с полдесятка легких, его вопли заставили бы сконфузиться даже оперную певицу и звучали они не просто громко, а очень громко, вдобавок еще и на такой частоте, которая, казалось, была специально предназначена для того, чтобы свести ее с ума. Мало того: он ревел практически без остановки с тех пор, как его привезли накануне. В то время, когда он не спал и не ел, он производил это… эту какофонию. Последнее извержение этого крошечного вулкана началось, когда он проснулся, и лицо его моментально покраснело от ярости. После долгой, практически бессонной ночи она надеялась урвать хоть кусочек сна, и теперь просто молилась, чтобы хоть кто-нибудь сумел что-то поделать с этими воплями. Потом она вспомнила, что в доме, кроме нее, никого нет. — Хорошо, хорошо, — пробормотала она, поднимаясь с постели. — Иду. Она двинулась в сторону детской, туда, откуда доносились эти сводящие с ума звуки. Когда-то аккуратно сложенная стопка подгузников оказалась перевернутой. Коробка детских салфеток была открыта, причем верхняя из них напоминала скорее наждачную бумагу. На одной пеленке было пятно из какашек, которое она забыла вытереть, а другая была в стирке — младенец уже успел испачкать и ее. Когда она наклонилась над кроваткой, ребенок вновь начал заводиться. — Пожалуйста, просто… просто… заткнись! — простонала она. Она наклонилась и вытащила младенца из кроватки. На несколько секунд она обхватила его, и, казалось, единственное, чего ей хотелось в тот момент — так это трясти эту чертову куклу, пока она не замолкнет. Нет, ты не можешь так поступить, напомнила она себе. Но ей реально этого хотелось. Наконец, она прижала его к себе и стала поглаживать по спине: вроде бы именно так поступали с маленькими детьми на протяжении всей истории вида Homo Sapiens. Но этот ребенок был каким-то зловредным исключением. Попытки укачать его ни к чему не приводили. Было просто поразительно, как сильно это маленькое существо требовало ее внимания и каким недовольным выглядело, добившись его. И она понятия не имела, как ей себя вести. Главным образом они готовились к самой процедуре усыновления. Они наносили последние штрихи в попытке не просто соответствовать стандартам, но превзойти их с большим отрывом. Для них это почти превратилось в игру: насколько нам удастся впечатлить сотрудников социальных служб? Насколько идеальной парой мы сможем выглядеть? Если говорить откровенно, она считала, что все это было напрасно, или, по крайней мере, должно было пройти немало времени, прежде чем их дело сдвинется с места.