И весь день напролёт С весельем и песней Я гребу на своём каноэ. Хобарт был сыном врача, который очень серьёзно относился к клятве Гиппократа. Дело было в середине семидесятых годов, и в этой сфере деятельности подрастала новая поросль богатых людей. Доктора новой формации надрывались, устраивая прекрасные кабинеты, снимая отличные дома, покупая коляски и упряжки дорогих лошадей с заплетёнными хвостами. Если им удавалось обзавестись богатой клиентурой, то расходы оправдывались, и у них было всё в порядке. Но для отца Хобарта больной был больным, независимо от того, в состоянии ли он заплатить или нет. Он ухаживал за ними и при тогдашних скудных ресурсах. Если у пациента было воспаление кишечника, то ему суждено было умереть. А д-р Элберн давал ему обезболивающее, чтобы тот меньше страдал. Если женщины боролись и боролись, чтобы принести жизнь в этот мир, но ничего не получалось, то ребёнка можно было вырезать из чрева, и он будет жить, но при этом придётся умереть матери. На такие операции д-р Элберн шёл как на казнь, но он всё-таки делал их. Медицинская практика была ужасной. Но доктор был верен Гиппократу, и хорошие доктора, такие как отец Хобарта, выполняли свой долг. Но с одним аспектом своей работы он справлялся неважно. Он терпеть не мог предъявлять счета. У него их был полный ящик, и когда его добрая жена, мать Хобарта, говорила: «Мука кончилась, сахар — весь, кофе нет, ветчина и бекон все вышли, в доме ничего не осталось, кроме овсяной крупы», — д-р Элберн хватал пачку счетов и говорил сыну: «Хобарт, разошли, эти счета. Но сообщи им, что, если уж им очень туго, то пусть отдадут только часть из того, что должны». Хобарт любил и даже обожал отца и мать, которая относилась к нужде спокойно. «Non paribus passis», — не всё равными шагами, — как говаривал Вергилий. Ведь ей надо было думать о будущем сына. И доктор неохотно брал из верхнего ящика пачку счетов и рассылал их. На большинство он не получал ответа. Но некоторые хотя бы частично откликались, и этих денег хватило, чтобы послать Хобарта в колледж. Это был небольшой колледж, преподаватели которого обучались во времена благородной нужды, ещё до гражданской войны. Хобарту больше всего нравился профессор латыни и греческого. Родившись ещё в 1799, он получил образование в колледже Уильяма и Мэри до 1820-х годов… Для него латынь и греческий были религией и страстью, охватившей его на всю жизнь. Когда Хобарт познакомился с ним, это был милый старичок семидесяти шести лет. Следовать с ним за Вергилием в потусторонний мир, плыть с Одиссеем по синему хмельному морю, идти с Ксенофонтом по иссушенным диким равнинам Месопотамии для Хобарта было наслаждением. Профессор свободно принимал студентов у себя дома. Это был самый маленький домик во всём городе, в нём была крохотная гостиная, а дрова для печки доставали бывшие ученики, так как на дрова у профессора никогда не хватало средств. И вот там-то он читал Горация своим студентам, временами прерываясь и предупреждая учеников о сниженном уровне морали у Горация и Катулла. Однако он любил латынь, с моралью или без неё, и передавал свою любовь без особо серьёзных оговорок. Его добрая жена не вынесла такой скудной жизни и умерла. Но осталась дочь лет сорока, которая готовила профессору на завтрак тосты и яичницу. Она была очень милой и первой открыла грудь Хобарта для любви, простой страстной любви. Но она была слишком стара. Иногда на таких встречах профессор откладывал в сторону Вергилия и Феокрита и комментировал современную жизнь. В те времена местные газеты много писали о Боссе Твиде. А профессор комментировал: Quid non mortalia pectoria cogis Auri sacra fames? (О, на что только ты не толкаешь Алчные души людей, проклятая золота жажда?) А затем продолжал: «Как говорит Гораций: «Пусть пшеничные поля Алжира дадут тебе горы зерна, в пузе твоём его не уместится больше, чем в моём». Хобарт Элберн закончил колледж с отличием. Его старый милый профессор заявил, что Хобарт — лучший из латинистов, когда-либо заканчивавших колледж, и настоятельно рекомендовал назначить его преподавателем. Совет милостиво избрал его и положил ему такое жалованье, на которое он мог снять хорошую комнату, питаться в приличном пансионе, и у него ещё оставались деньги на прачечную и костюм. Ужимая свои расходы, Хобарт ещё умудрялся расходовать двадцать долларов на книги. Хобарт вступал в карьеру с нуждой. Однако это не оттолкнуло его. Все преподаватели, врачи и даже юристы жили очень скромно все три первые четверти века. Они гордились своим скромным достатком — костюмы надо было носить пять лет, платья их жён и дочерей переделывались по нескольку раз, дешёвое мясо ели в меру, пережаривая его по нескольку раз. Нужда была ценой, которую эти люди платили за жизнь в лучшем обществе. Все это признавали и уважали их за это. Но теперь была середина семидесятых годов, и мир стал меняться. Деньги стали обладать собственной ценностью в качестве реальной пробы достоинства. Кучи денег, надо было только руку протянуть. Деньги можно было заработать честно и не очень, они афишировались богатыми постройками, модной одеждой, дворецкими и горничными, дорогой едой и винами. Самый тупой однокашник Хобарта ездил в блестящей коляске, запружённой норовистыми рысаками, хвосты которых были заплетены. Аскетизм уже вышел из моды, и Хобарт знал об этом. А что не выходило из моды — так это образование. Forma mentis aeterna — ум в его истинном виде вечен. Конечно же, зарплата у него будет расти. В контракте у него в действительности были предусмотрены ежегодные надбавки. Но стоимость жизни, даже аскетической, росла быстрей. Он очень много читал по латыни и гречески. Как различны были по духу эти языки! Римляне усердно изучали греческий, и всё же не понимали его до конца. Тонкий ум Лукреция не мог полностью понять греческих мастеров, не могла его постигнуть неутомимая учёность Цицерона. Может быть, различный характер этих языков приводил к таким различиям в образе мышления? А может коллективный разум и язык развиваются вместе? Хобарт строил планы изучения этого явления по многим языкам, по нескольким историческим периодам. Ради этого стоило жить аскетически. Хобарту было двадцать три года, и он сильно любил дочь юриста, который мчался как комета по орбите прочь от аскетизма. К счастью, Хобарт сохранил своё чувство глубоко в сердце, так как не смел пригласить эту прекрасную девушку разделить с ним скромные крохи аскетизма. Сократ сумел жениться так, что жена разделила с ним бедность. Но гречанки выходили замуж раз и навсегда и ждали от жизни только худшего. Холостячество — совершенно ясно — было ценой образованности. Хобарт был готов уплатить её. И всё же в двадцать три года мечты о доме с милой женой и детишками преследуют молодых людей с хорошим здоровьем, а Хобарт был здоров как бык. Конечно, на чистую науку не проживёшь, даже весьма аскетически. Но на жизнь можно было заработать преподаванием, и Хобарт с радостью жаждал учить молодые умы, которые блистали бы духом открытия. Он помнил счастливую улыбку на лице старого профессора, когда студент, отвечая урок, проявлял настоящую страсть к поэзии, которой хотел овладеть. Хобарту пришлось вести курс Вергилия и Горация. Он считал, что ему повезло, когда удалось отделаться от Цезаря и Цицерона. Но в умах студентов произошла перемена. Им нужно было получить зачёт и сдать экзамен, чтобы получить диплом, который обеспечит им приличную работу. Не то, чтобы латынь имела какое-либо отношение к бизнесу, но работодатели вспоминали прежние времена и готовы были закрыть глаза на первоначальную некомпетентность выпускника колледжа. Если Хобарт отвлекался от упражнений и отмечал чрезвычайно зримое впечатление от сравнений Вергилия или же величайшее мастерство Горация, когда тот умудрялся втиснуть латынь в рамки греческой лирической поэзии, лица его учеников становились безучастными. Эти пассажи не имели отношения к сдаче итоговых экзаменов. По вечерам в субботу он принимал студентов у себя дома. Некоторые приходили всегда, главным образом те, у кого с успеваемостью было неважно. Один из его лучших учеников, который никогда не приходил на эти встречи, однажды злорадно сообщил ему, что в классе бытует поговорка: «Лучше уж сдать предмет, ублажая преподавателя, чем корпя ночами». Может быть, неспособность пробудить интерес студентов к латинской поэзии вызвана его неопытностью как преподавателя? Он проделал тщательный анализ своей методики и составил планы её улучшения на следующий год. Но в успеваемости студентов не произошло существенных изменений. В конце второго года Хобарт подал заявление об отставке. Председатель совета сделал вид, что огорчён, но Хобарт знал, что тот уже присмотрел себе нового выпускника из Гарварда. Образование, полученное в Гарварде, звучало бы лучше для попечительского совета, чем домашний продукт. Хобарт расстался с председателем с удивительно трогательным неискренним сожалением. Почему вдруг Хобарт кинулся в Калифорнию, он и сам толком объяснить не мог. Он никого там не знал, даже никого из тех, кто там бывал. И вот в один прекрасный прохладный день в июне он оказался в Сан-Франциско. Однажды, когда Хобарт шёл по улице, у него вдруг сердце забилось чаще. В торопливой походке людей на тротуарах, в их задорных выражениях, в высоких тонах их речи было нечто такое, что вселяло в него уверенность в светлое будущее, независимо от того, какого цвета было ускользающее настоящее. Он взял газету и просмотрел страницы с объявлениями о найме на работу. Секретарь — 50 долларов в неделю, продавец — 75, бухгалтер — 100. Ясно, что Калифорния всё ещё была золотым штатом. Ему нужно было найти работу, а какая у него специальность? Да никакой. Тогда попробуем любую. Как-то он проходил мимо магазина готового платья. Там висело объявление: «Требуется продавец». Он зашёл. В глубине комнаты за столом сидел полный пожилой мужчина. Хобарт смело направился к нему. — Прошу прощения, сэр, вы, случаем, не хозяин? — Да, я здесь босс. — У вас тут объявление «требуется продавец». Я прошу взять меня. Босс критически осмотрел его. — А у вас есть какой-либо опыт в торговле? — Никакого. — А чем вы занимались раньше? — Преподавал в колледже латынь. — А почему вы думаете, что сможете продавать одежду? — Откуда мне знать, что не могу, коль не пробовал? Я отношу сомнения в свою пользу, хотя вы, конечно, думаете иначе. — И у вас хватает смелости обращаться к занятому человеку вовсе ни с чем? — Да, я до сих пор ещё никуда не обращался по этому поводу. Я знаю, что меня отфутболят первые девять раз, но я получу своё на десятый. Вот я и пришёл к вам первому, чтобы посмотреть, как это делается. — Я бы уважил тебя, но у меня болят ноги. Ты ведь приехал с востока, это видно по твоему говору. — Да, я с востока, но скоро научусь по-калифорнийски. — Не делай этого, если собираешься торговать в магазине одежды высокого класса. У нас тут свой говор, но клиенты считают, что восточный выговор — это класс. Пусть это звучит несколько жёстко, но и ты, видимо не простак. И это хорошо. Наш клиент не любит размазню. Он снова посмотрел на Хобарта. У тебя хорошее сложение, не слишком высок, но и не коротышка. Не слишком толст, но и не тощ. Осанка прямая, но и не жердь. Ты, возможно, занимался спортом. Осторожен, но не робок. Пожалуй, тебя можно испробовать. Мы, калифорнийцы, любим рисковать. Ну заходи завтра в девять. Беру тебя с испытательным сроком. У Хобарта не было ни малейшей надежды на успех. Но он сказал себе: «Я теперь калифорниец, а калифорнийцы любят рисковать». Он почистил себе пёрышки, насколько это было возможно, и отправился в магазин. — Походи вокруг и посмотри товар, пока никого нет. И вот тебе несколько принципиальных советов. Во-первых, надо заставить клиента израсходовать больше того, на что он рассчитывает. Если он рассчитывает потратить пятьдесят долларов, вынуди его израсходовать семьдесят пять. Он будет хвастать дорогой вещью, которую приобрёл у тебя, и этим привлечёт к нам новых клиентов. Вот так. Как тебя зовут? — Хобарт Элберн. — Ну, Хобарт, пораскинь умом. Вот тебе клиент. Здравствуйте, г-н Бэррет. Чем можем быть вам полезны? Я поручу вас моему новому продавцу, г-ну Элберну. Не наседайте на него, он раньше работал в магазине, где цены снижают. Это плохо как для дела, так и для качества. Покупатель протянул Хобарту свою жирную руку. — Мне нужен костюм для повседневной носки. Что-нибудь такое на каждый день. — Понятно, — сказал Хобарт. — Нечто неброское, но хорошее и прочное. Ведь мы живём будничной жизнью, и имеем право на хорошую одежду. Какой предпочитаете цвет? — А что вы посоветуете? Хобарт проследил за взглядом клиента. Тот остановился на сером и затем, поблуждав, опять вернулся к серому. — Полагаю, что сероватый цвет вам подойдёт, мне кажется, вам нравятся черные вязаные галстуки. Странно, как в жизни черное сочетается с серым. Черный галстук к вязаной рубашке, черный плетёный ремешок к часам, фирменные туфли. Да, буднично, да, но со вкусом. — Вот примерно это я и имел в виду. Давайте посмотрим. Хобарт принёс кипу ткани с полки. — Отлично. Сколько будет стоить такой костюм? Хобарт глянул на хозяина, который поднял указательный палец и изобразил два кружочка большим и средним пальцем.