Джози снова позвала дух Ивлин, обращаясь куда-то в темноту, и снова послышался тот негромкий стук. И тогда Джози пригласила дух Ивлин войти в нее. Это было бы, поняла Нора, возможно, последним шансом для созданной ее воображением дочери жить дальше, оставаясь прежней. Но разве ей не было достаточно того, что она уже знала об Ивлин? А что, если этот дух, скользнув в тело Джози и ее глазами впервые посмотрев на свою мать, окажется ничуть не похожим на ту живую душу, чье присутствие, реальное или воображаемое, сопровождало Нору все эти годы? Но было уже слишком поздно. Джози совершенно оцепенела, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, а зажатый в руке карандаш сам собой начал царапать по бумаге, оставляя какие-то широкие непонятные петли. – Твоя дочь здесь, – сказала Джози. – Она говорит, что платьице, которое ты приготовила для ее крещения, очень красивое. Нора даже вспомнить это платьице не смогла. Она наклонилась ближе к нацарапанным на бумаге знакам, но в такой темноте они даже отдаленно не напоминали конкретные слова. А Джози между тем продолжала. Оказывается, у Ивлин накопилось множество предложений насчет того, как сделать жизнь в доме более удобной и комфортной – по большей части предложения были вполне приемлемыми, поскольку теперь Ивлин уже научилась их внедрять. Зато ей было гораздо труднее понять и выучить новую карту мира живых. В ответ Нора не произнесла ни слова. Ивлин, жившая в ее воображении – сияющая и такая же высокая, как и мать Норы, – никогда не любила их новый дом. Ей не нравилось все его устройство. Она считала, что веранда маловата, и не понимала, почему Нора и Эммет сперва внизу пристраивали одну за другой новые комнаты и лишь потом стали надстраивать верх. И почему просто не возвели новый дом, когда старый стал маловат для разросшегося семейства. Она очень остро реагировала на то, что для нее в этом доме отдельной комнаты предусмотрено не было – об этом Джози сообщила каким-то неожиданно ровным тоном и прибавила: – Она рада узнать, что теперь уже достаточно взрослая, чтобы выйти замуж – потому что в вашем доме ей бы и спать было в случае чего негде. Снова задребезжало оконное стекло, и Нора посмотрела туда. Снаружи вовсю светила луна, выбравшись из-под низких облаков, тени которых полосами скользили по равнине, залитой желтоватым, каким-то ртутным светом. – Что еще она говорит? Ну, еще Ивлин, оказывается, была рада, что Эммет перестал называть ее «птичкой». Он всегда называл ее так, когда она была еще совсем маленькой, и потом она стала из-за этого на него сердиться. Однако теперь он называл ее только «Ивлин» – в тех редких случаях, когда он действительно к ней обращался, – она находила, что так значительно лучше. Она чувствовала, что в такие моменты он, думая о ней, воспринимает ее такой, какой она стала теперь, а не такой, какой она была когда-то, и это было ей очень приятно. – Она исполнена прощения, – сказала Джози, и Нора согласно кивнула, лишь бы ничего не произносить вслух. – Она даже тех индейцев прощает, – продолжала Джози, – которые тогда примчались верхом на конях и загнали вас в поля, где она и умерла. Джози еще что-то говорила, но Нора больше ее не слушала. Пламя оплывшей свечи дрожало и мигало. И через несколько минут Нора подняла руку и сказала: – Довольно. Этого вполне достаточно, спасибо. И, поднимаясь наверх, задула свечу. Если и была одна-единственная вещь, которую Ивлин – настоящая Ивлин – наверняка знала бы, так это обстоятельства ее смерти. Ивлин, порожденная воображением Норы, это знала, хотя говорила об этом очень редко, но всегда была абсолютно честна. Так что всякие разговоры об индейцах было лучше оставить, ибо Ивлин знала правду. А та тень, которую удалось вызвать Джози – кем бы эта тень ни была, – правды не знала. Единственным из живых, кто, кроме самой Норы, знал эту правду, был Харлан Белл. И вот сейчас он стоял перед ней, чуть подбоченившись и глядя на нее с такой знакомой, мрачновато-нежной улыбкой. – Значит, мальчики считают, что Эммет убит? – сказал он. – И что это дело рук братьев Санчесов. – Но зачем им его убивать? – Не знаю. Нора села прямо на дно повозки и попыталась пояснить: – По-моему, эти несколько дней молчания со стороны отца показались им вечностью. Хотя это просто смешно. Они были еще совсем маленькие и, конечно, не помнят, но когда-то для Эммета самым обычным делом было уехать на два месяца и не прислать мне ни словечка. И я тогда один день изнемогала от беспокойства, а следующий – уже от гнева, и так далее. И к тому времени, как ты недель через семь-восемь привозил мне письмо от него, присланное из Денвера, из Шайенна или еще откуда-нибудь, куда его в данный момент черти занесли, мне это письмо уже и читать не хотелось. Помнишь? Я просто клала его на стол, и оно там так и лежало, нераспечатанное, пока мы ужинали. Нора вдруг вспомнила, как в один из таких вечеров Харлан сидел за столом напротив нее и выглядел почти совсем как теперь – борода и все такое. Вряд ли это было возможно, однако картина в ее памяти сохранилась удивительно четкая; она, казалось, видела перед собой даже тарелку с голубой каемкой и аккуратно разложенную на ней еду: бобы с одной стороны, картошка с другой, мясо аккуратно порезано на кусочки и ни капли соуса между всеми этими зонами. Она тогда безжалостно высмеивала его за подобную аккуратность, а сейчас ей было стыдно даже вспоминать об этом, и она сказала первое, что пришло в голову: – Знаешь, Харлан, с этой бородой ты действительно выглядишь совершенно запущенным. Это уж совсем никуда не годится. * * * Она принесла из комнаты Долана кусок хорошего жирного мыла. Харлан сидел очень неподвижно и смотрел на свои руки, пока она намыливала ему лицо и точила нож. Обычно она предпочитала стоять перед тем, кого брила, но сейчас встала позади: такая позиция давала ей возможность без помех посматривать в окно и наблюдать за дорогой, чтобы можно было вовремя заметить и любого нежелательного посетителя, и любого из членов ее семьи, возвращающегося домой, – Джози, мальчиков или Эммета, и последнее было бы хуже всего, потому что Эммет вполне мог чересчур бурно отреагировать на подобную картину бритья. Нора соскребла первую порцию пены со скул Харлана, чувствуя, что она совершенно утратила навык. – Ей-богу, я что-то засомневался, – вдруг пробормотал Харлан, нервно улыбаясь. – Что-то ты не в себе. Вон, даже руки дрожат. – А все из-за твоих разговоров! – Как же мне молчать, если меня почти всухую не брили уже лет десять, наверное. Не уверен, что даже моя шкура способна такое вынести. Она ведь все-таки не такая упругая, как раньше. – Ну, тогда давай оставим эту затею. – Нет-нет, – тут же испугался он. – Продолжай… продолжай, пожалуйста. Как приятно было узнать, что она по-прежнему отлично помнит контуры его лица. Хотя почему, собственно, это должно было ее удивлять? Чем топография лица отличается от топографии местности? И потом, разве она не брила его сотни раз в те давние времена, когда он частенько приходил к ним после обеда, и они сидели рядом у костра, и разделял их лишь быстрый скрип лезвия да бульканье воды в жестяном тазике, где Нора ополаскивала свой инструмент? Она всегда действовала одинаково: сперва верхняя губа, потом подбородок, затем – очень аккуратно – щеки и шея, и в этот момент он, отдыхая, прислонял свою тяжелую голову к ее плечу, а она осторожно заканчивала бритье. В первые несколько раз руки у нее так сильно дрожали от страха, что она невольно его порезала – один раз на подбородке и один раз довольно сильно под ухом. Это могло бы испугать любого – ничего ведь не стоит и горло человеку перерезать, – но Харлан не только не испугался, но даже весьма любезно пошутил на сей счет. – Можешь, пока не научишься, и еще пару-тройку раз меня порезать, – сказал он, рассматривая окровавленное полотенце. – Мое ремесло нечасто позволяет мне получать столь впечатляющие раны без риска для жизни. Все это началось несколько лет назад – пять, как она долго пыталась себя убедить, хотя на самом деле уже почти десять. Еще до Ферди Костича, еще в те стародавние времена, когда в Амарго вообще никакой почты не было – и только один Харлан время от времени привозил почту из Эш-Ривер. Вереница удачных лет, когда Харлан успешно выслеживал «растлеров», занимавшихся кражей скота по всему Техасу, послужила установлению добрых отношений между ним и местными скотоводами, и они частенько превращали его в гончего пса месяца на два, а то и на три. Когда же работы было маловато, Харлан зимовал в шахтерском лагере Амарго. Но после того, как с его помощью удалось выловить всю банду Фоксбоу, он был выдвинут в депутаты и решил пустить здесь корни просто на тот случай, если ему выпадет удачная карта и его изберут. Он заполнил заявку на два участка, не подошедших Ларкам – это была узкая каменистая полоска земли, где даже Рей Руис с помощью своего колдовства не смог вызвать воду, – и стал время от времени заезжать к Норе, когда Эммета не было дома. Обычно Харлан приезжал где-то около полудня и привозил почту, вяленое мясо, рыбу и городские сплетни. Потом то одно, то другое – и он в итоге задерживался до ужина, чем вызывал заметное раздражение у Роба и Долана, которые даже в возрасте восьми и семи лет считали себя экспертами по всем хозяйственным вопросам и были уверены, что Харлан только и делает, что раздает дурацкие, никому не нужные советы. К радости Норы, Харлан оказался совершенно невосприимчив к этим вспышкам недовольства со стороны мальчишек и с удовольствием летними вечерами ходил вместе с ней и ребятами к ручью, где Роб и Долан, забросив лески в теплую грязную воду, были вынуждены слушать, кипя беспомощной желчью, истории о странствиях Харлана. Он работал на строительстве железной дороги, и с его помощью было уложено две сотни миль рельсов. Он прожил четыре года с индейцами сиу. Он – хотя сам себя и не считал особенно хорошим стрелком – не раз занимал призовые места в соревнованиях по стрельбе – сразу за Пейджем Старром и Армандом Гиллеспи – и с удовольствием об этом рассказывал. – А на вас самого никогда ордер на арест не выписывали? – как-то спросил Роб, несказанно удивив этим Нору. – Да, сэр, было такое, – без колебаний ответил Харлан. – Где? – В Булхед-сити. – А что произошло? Вы человека убили? – Мне, помнится, частенько доводилось слышать разговоры о том, что, мол, тот, кто уезжает из Булхед-сити без ордера на арест, наверняка в родстве с самим дьяволом – вот по этой причине я и счел свой ордер чем-то вроде ордена чести. Впоследствии, когда Нора попросила его несколько развернуть эту историю – она внезапно осознала, что, если и впредь будет позволять сыновьям слушать рассказы об ордерах на арест и стрельбе, ей следует прежде самой разобраться, о чем идет речь в том или ином случае и не замешана ли там женщина, скажем, жена или невеста, о которой Харлан просто «забыл» упомянуть, – он охотно подчинился, чувствуя себя обязанным. Занимаясь охраной закона – иногда в качестве депутата, но чаще местного детектива, нанятого хозяевами ранчо, а изредка и просто случайного свидетеля, – он всегда весьма сочувственно относился к самым бесправным слоям населения. Достаточно сказать, что охотился он не только на грабителей, занимавшихся уводом чужого скота или кражей собственности. В вину ему нередко ставили обостренное чувство справедливости, однако ему удавалось опровергнуть выдвинутые против него обвинения и тем самым хранить свою совесть в чистоте. Затем где-то в Нью-Мексико исчезла женщина. И вместе с ней две ее дочери. То, что парень, которого Харлан задержал по обвинению в этом деле, был назван судьей «еще совсем ребенком» и, с точки зрения того же судьи, явно не был организатором преступления, Харлана не поколебало. Судья был возмущен и выдвинул против него четыре встречных обвинения. Но лишь одно из них вступило в силу – впрочем, Харлан чувствовал, что так и должно было быть, и совершенно не жалел о своем поступке. Он напоминал Норе тех людей, рассказы о которых она слышала в Шайенне. Эти люди жили по своим незыблемым законам и часто подавляли вспыхнувшие беспорядки одним лишь своим присутствием. У нее тогда не возникло ни малейших сомнений, что надежды Харлана на место шерифа округа Картер вполне оправданны. Однако эти надежды не оправдались. Амарго – тогда самая настоящая дыра, прибежище жалких скряг и шумливых вульгарных баб, – никак не смог допустить, чтобы бляха шерифа украшала грудь молодого холостяка, не связанного брачными узами, да еще и горячей головы. Харлан, правда, беспокоился, что причина могла быть и в чем-то другом, однако Нора сумела в конце концов его убедить. – Если бы ты был женат, – сказала она, – все наверняка сложилось бы иначе. – Я знаю, – сказал он. И впервые тогда поцеловал ей руку. Она начала замечать, что Харлан привозит ей письма с задержкой в две, а то и в три недели, а потом догадалась: он специально делает это, чтобы как-то оправдывать свои визиты к ней в тот период, когда на ее имя не приходит вообще никакой корреспонденции. «Вот так шут!» – сказала Десма, хотя, похоже, совсем не это имела в виду. И тогда Нора решила прямо сказать Харлану, чтобы он впредь насчет предлогов не беспокоился. В конце концов, они соседи и могут запросто заходить друг к другу всего лишь по этой простой причине. И потом, она была «почти уверена», что читала нечто подобное в Святом Писании, но об этом она ничего говорить не стала, опасаясь, что, назвав конкретным словом те странные хрупкие отношения, что между ними установились – они заставляли Харлана постоянно хвалить ее умение готовить, весьма кстати посредственное, и смеяться над ее шутками, порой связанными даже с небольшой жестокостью, и даже позволяли ему иногда к ней прикасаться, – она может невольно их сломать. Мало того, она прекрасно понимала и свою роль во всем этом. У нее вовсе не было привычки брить физиономию любому из соседей. Она не смеялась, если считала шутки этих соседей ужасными, и не впадала в умиление от их полной безграмотности. Она не отсчитывала часы до их прихода в гости и не позволяла им торчать у нее дома до полуночи, потчуя ее историями о том, как они, такие храбрые и умные, ходили в разведку, дабы снабдить сведениями глупых, бездарных бригадиров. И если они порой ухитрялись «со значением» стиснуть ей руку, она ее просто выдергивала, не испытывая ни малейшей внутренней дрожи ни в тот момент, ни несколько дней спустя. А если она и заводила такого гостя в свою спальню, то только для того, чтобы он поправил плохо закрывающееся окно, но при этом и не думала торчать в дверях, точно склонная к обморокам девственница, щеки которой пылают от смущения, так что она все время невольно касается их пальцами. В общем, пока не возникало необходимости сказать что-то прямо и вслух, Нора ничего и не говорила. И эта возбуждающая, а порой и невыносимая игра в шарады продолжалась годами. Однако сама она считала эти годы счастливыми. В тот период все воспринималось как-то чуточку легче, и казалось, что жизнь потихоньку начинает выправляться. Ивлин, которая по-прежнему жила в ее душе, было тогда около девяти, и она, не переставая, трещала, давала массу советов, а иногда даже хвалила мать за приобретенную сноровку в фермерских делах. У Эммета дела в газете тоже шли хорошо, и он был полон радужных надежд насчет того, что в скором времени сумеет расплатиться с выросшим до небес долгом Санди Фриду. Но другие газетчики в гости к ним никогда не приходили – странные существа, думала Нора, вечно строят заговоры, вечно им хочется в чем-то обойти соперников, сделать что-то большее, напечатать какую-то более злую статью, вызвать ажиотаж событием, которое этого вовсе не достойно. Конечно, далеко не все ее дни тогда были наполнены счастьем. Если ее всегда огорчало, когда Эммет уезжал из дома, то еще тяжелей ей было смотреть на мужа после его возвращения, после того как она провела несколько недель в обществе Харлана. Ее душа была исполнена ужаса из-за собственного «предательства»; она теряла аппетит; она жестоко спорила с мужем по любому поводу. Но Эммет, считая это реакцией на его долгое отсутствие, воспринимал ее выходки с удивительным терпением. Наибольший упрек, какой он себе позволил за все время, – сравнить свой приезд домой с возвращением в змеиное гнездо. Но и тогда он ухитрился эту, по сути дела, жалобу превратить в шутку. «Приходится очень осторожно ноги ставить», – только и сказал он, подходя к жене на цыпочках. Она тогда рассмеялась, хотя ей очень хотелось сказать: «А ты попробуй еще и дышать вполсилы». Ибо именно такое ощущение возникало у нее, когда она чувствовала, как сильно ее тянет вырваться из привычной спокойной рутины навстречу некой возможности, некому повороту событий, который, казалось, неизбежно унесет ее и Харлана на самый край опасной пропасти. В любой миг Харлан мог открыть ей свои чувства и изменить все на свете. Подобная возможность в то время помогла ей выжить – отвлекла от непрерывных мыслей о гибели Ивлин, научила сдерживаться, воспитывая мятежных сыновей, заставила не думать о том, что она, возможно, застрянет здесь до тех пор, пока Эммет либо потерпит неудачу, либо окажется победителем, а это может случиться и сегодня, и через неделю, и через двадцать лет, когда ее песенка будет уже спета и она станет старухой. Но человек вполне способен привыкнуть обходиться и без чего-то существенного. Смогли же бесчисленные здешние авантюристы, значит, и она должна смочь. Сколько бы ни пришлось это терпеть – шесть недель или шесть месяцев. Иногда, правда, приходилось терпеть и год, в течение которого единственной передышкой могла послужить какая-нибудь шумная вечеринка, когда толпа гостей буквально выталкивала ее и Харлана в какой-нибудь тихий уголок, где они и продолжали разговор, прерванный несколько месяцев назад, однако запомнившийся обоим до последнего слова. Каждое из таких свиданий Нора хранила в памяти и постоянно пересчитывала каждое их мгновение, и мгновения эти, выбравшись из своего уголка памяти, охотно исполняли перед ней свой возбуждающий танец. Так проходил год за годом, лето сменялось зимой, а время для них обоих по-прежнему было наполнено встречами и расставаниями. А затем наступила зима 1889-го – опустошающая души, насквозь промочившая землю своими ливнями. Та зима с легкостью съедала целиком горные склоны, хороня под оползнями целые ранчо и безжалостно глотая тех бедняков, что еще надеялись выпросить у полностью выработанных месторождений хотя бы крупицу драгоценной руды; и все это выглядело настолько катастрофично, что Нора начинала думать, нет ли в этих явлениях природы чего-то библейского. Если мне удастся все это пережить, загадала она, то Харлан вернется, оставив свое последнее место работы в Техасе, а Эммет уедет в Денвер, на ежегодную встречу газетчиков. Однако в середине марта Харлан вернулся не один, а вместе с какой-то женщиной, которую городские сплетники быстро возвели в ранг миссис Харлан Белл. Вокруг нее клубились самые дикие слухи: ее считали верной последовательницей конфедератов, вдовой какого-то desperado, на которой Харлан был вынужден жениться, и одной из наследниц лесозаготовительной компании «Блеквуд». Ни одному из этих слухов Нора, естественно, не поверила. На эту женщину было достаточно взглянуть, чтобы понять о ней все: она была худенькой блондинкой с хрупкими птичьими косточками, но никакое «атлантическое происхождение» не способно было скрыть ее физиономию типичной провинциалки; глядя на ее крепкие мощные челюсти, можно было запросто подумать, что она съедает по сто квадратных футов сыромятной кожи в день. Ее согласные звуки падали твердо, как камни, практически не оставляя сомнений в том, что ее далекие предки участвовали в разграблении Рима. Харлан, похоже, познакомился с ней в Техасе, когда она пребывала в крайне бедственном положении, официально на ней женился и ухитрился все это скрывать до тех пор, пока она под стук колес своей маленькой черной двуколки не явилась следом за ним в Амарго и не остановилась в гостинице «Битер Рут», записавшись в книге постояльцев как Эмма Кониг-Белл. Те немногочисленные факты, что стали известны о ней в последующие недели, были старательно сфабрикованы ее новой, «прирученной», подружкой Сарой Райт, этакой девицей-кремешком, чья дневная немногословность являла собой резкий контраст по сравнению с ее же вечерней болтливостью, которая неизменно возникала после одного-двух стаканчиков виски. Миссис Эмма Кониг-Белл была родом из Миннесоты и в Техасе оказалась проездом. Ей Амарго, «этот жалкий шахтерский поселок», нравился лишь чуть больше, чем та дыра, где она познакомилась с мистером Харланом. В подол одного из ее платьев был вшит драгоценный камень размером чуть ли не с человеческую голову. Она дважды в день пила свекольный эликсир. Она всегда стремилась выйти замуж за правильного парня из правоохранительных органов. Жить она была намерена в «Битер Рут» до тех пор, пока ее новоиспеченный супруг не приведет свое жилище в порядок и не создаст в нем условия, достойные такой утонченной особы, как миссис Кониг-Белл. У городских дам сразу же возникло несколько предположений относительно того, к какому типу женщин относится эта особа, предпочитая жить в гостинице, а не в своем собственном доме. Нора же сразу решила быть выше столь жестоких оценок – но чувствовала, что в душе ее словно сломалось нечто хрупкое. Она так долго прожила, никак не называя то, что было между ней и Харланом – и что теперь, похоже, совсем умерло, – что и последствиям этого названия дать не сумела. А будучи не в состоянии дать этому имя, она не сумела и выкорчевать это из своей души. Вечерами за обеденным столом она болтала ложкой в тарелке, с трудом заставляя себя проглотить хотя бы самое жалкое количество пищи. А по ночам то и дело просыпалась от неясных тревожных снов, уверенная, что ее дом ограблен. Прошло уже больше года, когда Харлан вновь к ней приехал – она считала (не то чтобы ей это было так уж важно, но она все-таки считала): с ноября по март она еще пребывала в уверенности, что все в порядке, тогда как Харлан в Техасе сломя голову ринулся в любовные приключения; затем с марта по май был период полного изумления, когда во время весеннего праздника она впервые пожала гладкую тонкую руку миссис Эммы Кониг-Белл; следующие четыре месяца до конца августа показались ей мучительно долгими, прямо-таки нескончаемыми; и, наконец, три месяца осени по ноябрь включительно – а ведь когда-то осень была их любимым временем года – она провела по большому счету в обществе Тоби. Эммет все это время был в Денвере. А новоиспеченная миссис Белл, как оказалось, поехала в Миннесоту навестить родственников. Когда приехал Харлан, Нора вышла на крыльцо и заговорила с ним весьма ласково – во всяком случае, ей казалось, что это так, – все пытаясь заметить в нем некие значительные перемены, вызванные супружеской жизнью. Выглядел он, пожалуй, несколько выдохшимся. Впрочем, так должен был бы выглядеть любой дурак, у которого хватило ума жениться на немке. Он исхудал, что весьма красноречиво свидетельствовало об умении этой женщины готовить, а точнее, о полном отсутствии оного, да и какую, собственно, еду можно приготовить, если живешь в тесном, оклеенном обоями номере гостиницы? Все время их разговора Харлан так и оставался в седле и мямлил что-то невразумительное насчет погоды и урожая, а также своих неудачных попыток заняться столярным делом; еще он сообщил Норе о переговорах, которые в последнее время вел с мистером Меррионом Крейсом, который неожиданно оказался человеком вполне воспитанным и весьма одобрительно отнесся к желанию Харлана занять место шерифа – хотя, по словам Харлана, было довольно трудно понять, когда мистер Крейс говорит искренне, а когда исключительно из вежливости. – Ну, ты же знаешь, каковы они, эти англичане, – сказал Харлан. – Да, к сожалению, – кивнула Нора. Он внимательно на нее посмотрел: – В чем дело? – Ни в чем.