«Они не побираются! – отрезала Десма. – Они так живут». Задетая отчасти резкостью Десмы, а отчасти «обездоленными детьми земли» Эммета, Нора задумалась и в итоге пришла к решению, что и ей следует проявить гостеприимство. Как бы нелегко это ни было, она все же попытается. Поскольку выделенный им участок был совсем новым, а все остальные ее соседки уже, похоже, имели своих постоянных посетителей, к ней никто из индейцев довольно долго не заглядывал, и лишь в начале июня Нора, кормившая грудью Ивлин, случайно обернулась к окну и увидела за стеклом чье-то лицо, буквально сиявшее любопытством. Оказалось, что это старая индианка, похоже, из племени навахо, хотя впоследствии Нора не раз спрашивала себя, с чего это она решила, что старуха именно из этого племени. Когда час спустя Нора, закончив кормить, открыла дверь, индианка все еще была там. Она сразу же вошла в дом и уселась за кухонный стол, словно сто раз делала это раньше, и принялась рассматривать комнату, делая спокойные, но обильные замечания по поводу – во всяком случае, Норе показалось именно так – неумелого Нориного хозяйствования, которые сама Нора сочла совершенно необоснованными. Язык навахо Нора понимала не лучше, чем эта индейская женщина понимала ее английский, однако, сознавая свою молодость, она старалась вести себя учтиво, хоть и подозревала, что каждый ее жест – и чай, поданный гостье в чашке без блюдца, и упрямое стояние возле стола, и явное нежелание посидеть «в приятной компании» – является для старухи оскорблением. Однако ничего особенно неприятного так и не случилось, и вскоре старуха ушла. Но теперь раза два в месяц она непременно появлялась на вершине соседней гряды холмов, и Нора, заметив знакомый силуэт, моментально вешала чайник над огнем. Слава богу, говорила гостья весьма неторопливо, что позволяло Норе делать вид, что она все понимает, время от времени согласно кивать и вообще всячески проявлять гостеприимство, хотя во время этих визитов сама она оставалась практически безмолвной. И все же посещения индианки она воспринимала вполне нормально; ей даже приятно было, что в доме появилась еще одна живая душа; раздражало ее только то, что временами старуху охватывало совершенно излишнее желание понянчиться с Ивлин, которой тогда было около трех месяцев и которая в течение всего дня издавала самые разнообразные звуки – от рычания до икоты, – лежа в большом ящике из кухонного стола, который Эммет приспособил под колыбель. И каждый раз, как в этом ящике внезапно воцарялась тишина, Нора оборачивалась к дочери, и оказывалось, что та крепко спит, закутанная в покрывало старой индианки. – А что в этом плохого? – спрашивала Десма в ответ на возмущенные рассказы Норы. – Но разве это не очевидно? – кипятилась Нора. А что, если однажды – предположим, из-за некого недопонимания или старческого маразма, – старуха просто откажется вернуть ребенка? Ведь нечто подобное уже случалось. И Десма может сколько угодно отмахиваться, а Эммет – смеяться, но ведь нечто подобное действительно уже случалось, хотя и в других домах, с другими женщинами. Нора сама об этом читала. И была уверена, что ее страх за дочь настолько очевиден, что старуха не просто замечает его, но нарочно дразнит Нору. Ей не понадобилось много времени, чтобы прийти к нужному решению: отвлекать гостью от возни с ребенком она придумала с помощью своеобразного «бартера». Старуха питала большую любовь к сахару, но взамен мало что могла предложить – разве что всякие безделушки, которые Нора так и оставляла на крыльце, но, когда старая женщина появлялась вновь, поспешно расставляла их по дому. – Надеюсь, вы все-таки нашли общий язык, – пробормотал Эммет, расплатившись в торговом центре по совершенно немыслимому счету. – По-моему, за этот месяц мы скупили весь сахар в округе. – Что ж, такова цена дружбы, хотела ответить Нора, но промолчала, проклиная себя за то, что только что создала новый прецедент: вместе с сахаром подарила старухе еще и кофе в зернах. Так что, когда старая женщина снова объявилась у нее в доме, она попробовала отступить от привычки делать столь щедрые подарки. Это, однако, привело к чему-то вроде ссоры: старуха страшно разволновалась и принялась показывать в сторону кухни. А в следующий ее визит и вовсе произошло великое событие: она подарила Норе замечательное, тонкой работы одеяло. Но когда она попыталась завернуть в это одеяло Ивлин, Нора вместо девочки поспешно сунула ей в руки пакет сахара. И сразу же почувствовала, что, скорее всего, оскорбила этим старуху – хотя даже полоумный догадался бы, что подобный обмен носит примирительный характер. Но старая индианка, видно, поняла, что если возьмет этот пакет, то ей так и не разрешат взять девочку. Вид у нее был в высшей степени удивленный и растерянный, и Нора, заметив, что старуха обиделась, была вынуждена сунуть ей второй пакет сахара. Но когда стало очевидно, что требуется и третий пакет, она не выдержала, и гнев тут же взял над ней верх. «Двух вполне достаточно», – сухо заметила она, разумеется, по-английски, хотя смысл и без слов уловить было нетрудно. Старуха начала протестовать, и тогда Нора, не выпуская из рук Ивлин, стала теснить индианку в сторону двери. Когда Нора в последний раз взглянула ей вслед, старуха уже бодро двигалась в каком-то неожиданном направлении, противоположном обычному. Не налево, по дороге, ведущей в город, а направо, по дороге, ведущей в какие-то неведомые пределы, в глубь надвигавшихся сумерек. За этим последовало несколько часов всепоглощающего страха и бесконечного ожидания у окна в надежде, что старая женщина все-таки вернется. Когда Эммет, приехав домой, обнаружил холодную плиту и отсутствие обеда, Нора в общих чертах описала неприятный инцидент, но так и не сумела признаться, до какой степени это растревожило ее. Она была совершенно уверена, что мстительная старуха теперь непременно пришлет к ним в дом каких-нибудь бандитов из своей индейской деревни, чтобы те выкрали девочку. Да, именно так и будет! Нора сама о таких случаях читала – они даже слишком часто, пожалуй, описывались в статьях того сорта, которые Эммет, не сдерживаясь, высмеивал вместе с их авторами и Норой заодно, – и не сомневалась в правильности собственных предположений, хотя даже думать о чем-то подобном было невыносимо. – У меня с этой старухой вышла одна неприятность, – не выдержала она. – Зря ты так беспокоишься, – сказал Эммет и с нежностью привлек ее к себе. – Старухи часто бывают ужасно вредными, прямо-таки сущими дьяволицами. Через недельку она наверняка снова вернется – хотя бы для того, чтобы показать тебе, какой невоспитанной скрягой ты оказалась. Но старуха так и не вернулась. От этого Норе, разумеется, стало совсем не по себе. Истории, созданные воображением ее отца, Гуса Фолька, которыми он потчевал дочку в детстве, изобиловали мстительными ведьмами, которые совали добрых хороших деток на лопате в растопленный очаг или огораживали свои хижины в лесной чаще костями тех людей, которые осмелились чем-то их оскорбить. Норе, которую чуть ли не с грудного возраста пичкали подобными историями, следовало хорошенько подумать, прежде чем оскорблять достойную старую женщину. Со все возраставшим отчаянием она думала о том, что не знает даже, действительно ли эта старуха была из племени навахо; она вполне могла оказаться и из племени апачей. И тогда ради чего, Господи, спаси и помилуй, Нора так рисковала? Почему пожалела для нее еще один пакет сахара? И что плохого, если б она подержала девочку на руках? Она ведь такая старая и наверняка вырастила немало собственных детей. А может, кое-кого из них и потеряла во время скитаний, или в результате болезни, или из-за охотников за скальпами, которые держали в страхе всю местность к югу от Амарго. И потом, старуха ведь ничего особенного не хотела – всего лишь вдохнуть теплый запах новорожденного ребенка. Нора совсем перестала спать по ночам, хотя в дневное время ей порой удавалось прихватить часок сна. Давно запланированное ею искупление вины обретало все более и более изощренные формы. Она была готова на любые, возможно бесполезные, уступки; готова преодолеть дьявольское упрямство, вызванное ее же собственной глупостью, и научиться наконец говорить по-испански, к чему давно уже призывал ее Эммет, только призывы эти до сих пор всегда кончались ее слезами; она была готова стать по-настоящему гостеприимной и умелой хозяйкой и навсегда избавиться от приступов своего неукротимого гнева, лишь бы Господь снова послал к ее порогу ту старую и хрупкую гостью, которой она не сумела выказать должного уважения. Ей казалось, что тень старухи мелькает везде, но к ее дому больше не приближается. И чем больше времени проходило, тем более оправданным казался Норе поселившийся в ее душе страх. Когда же она спросила совета у Десмы, неукротимая миссис Руис только отмахнулась: – Ну да, ты, несомненно, ранила ее до глубины души. Только глупо так бояться. Кто бы ни была эта несчастная старуха, у нее хватает бед, тревог и оскорблений, которые сильно превосходят ту маленькую обиду, которую нанесла ей ты. Эти слова не принесли Норе никакого облегчения, и она по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке. Наконец и у Десмы лопнуло терпение. Нора еще несколько дней приставала к ней со своими вопросами и причитаниями, и Десма не выдержала, заявив, что даже у женской глупости есть предел, и решительно отрезала: – Хватит! Не будь дурой! Нора, разумеется, никогда за эту резкость ее не винила. Ведь у Десмы не было детей. Десма не понимала, как может быть страшно, когда сгущаются сумерки. Не понимала, почему Норой овладевает такой страх, когда Эммет уезжает из дома, или когда в кустах раздаются какие-то непонятные шорохи, или когда через несколько недель после ссоры со старой индианкой на вершине холма появился всадник на пегом коне. * * * Смерть Ивлин тяжело сказалась на обоих – Нора и Эммет почти перестали есть, никого не принимали и целыми днями спали, позволяя урожаю гнить на корню, а овцам – бродить где попало. Крах казался неизбежным, но для них это не имело значения; ибо что теперь могло иметь значение, если ночная тьма – которую им лишь силой воли удавалось в течение дня удерживать на привязи, вспоминая какие-то случаи из своей жизни или нанося на карту окрестные достопримечательности, – подступила к их дому вплотную? Нора вообще жила одними воспоминаниями. Теперь, вспоминая тот ужасный период – это случалось нечасто, но все же случалось, ибо с мыслями своими она ничего не могла поделать, – она была способна восстановить в памяти только две картины: на дворе давно утро или полдень, а она так и сидит сиднем и смотрит, как Десма Руис пропалывает ее огород; а второе – то, что борода Эммета, к которой она во сне прижималась лицом, наконец-то отросла настолько, что перестала вызывать воспаление у него на подбородке. Искреннее горе Эммета очень ее тронуло. Раньше ей казалось, что любая серьезная утрата либо вызовет отчуждение между ними, либо – как это часто бывает во время несчастий – просто обнажит то, до какой степени они все это время были друг другу чужими. Но Эммет ее просто поразил. Он заботился и о ней, и о доме; он готовил ужасное рагу; он мыл Нору и расчесывал ей волосы. Его любовь к ней словно необъяснимым образом стала глубже и крепче, и неделя за неделей они рука об руку бесцельно дрейфовали по волнам времени, словно единственное, что теперь имело для них смысл, это забота друг о друге. А примерно через год на свет появился Роб, который смотрел на них строго, как маленький совенок. И к Эммету вернулась вся его жизнерадостность, а вот Нору охватывало отчаяние, стоило ей посмотреть на малыша, увидеть эти крошечные розовые ноготки с лунками и легкий пушок волос. Снова и снова мысли ее возвращались к одному и тому же: ко всем тем способам, какими этот малыш мог быть убит – ко всем тем кошмарам, которым ее муж оказался совершенно неподвержен. Но разве ему неизвестно, сколь жестока жизнь? Та ночная тьма, правда, немного отодвинулась, однако она в любой момент могла вернуться, поглотить это дитя, а заодно и ее, Нору. Она даже стала обдумывать возможность побега из этих мест. Без конца писала матери, в каждом письме стараясь подготовить ее к своему возможному возвращению. Жаловалась, что плохо себя чувствует и очень скучает по Айове, что Запад оказался для нее совсем неподходящим. Но Эллен Франсис Фольк колебалась. Что скажут люди, Нора? Что? Да какой смысл об этом спрашивать. Разве это так уж страшно – стать одной из тех женщин, что так и не сумели приспособиться к жизни, ради которой они когда-то последовали за своими мужьями, хотя таких женщин в городе всегда потихоньку осуждали и высмеивали? Разве так уж позорно объяснить свой отъезд временной необходимостью поправить пошатнувшееся здоровье? Так поступила, например, жена Хема Афтергуда. Затем под тем же предлогом сбежала еще и жена Роберто Сильвы. С тех пор прошло много лет, но от обеих не было ни слуху ни духу. Впрочем, ни Хем, ни Роберто, похоже, особенно по этому поводу не убивались. Вот тут-то и таилась для Норы главная проблема: Эммет убиваться стал бы. В отличие от многих других, брачный союз Ларков был основан на взаимной любви. Разве Эммет не вернулся тогда к ней, представ перед ее отцом с дурацким букетиком засохших цветочков? Разве он ее не берег? Разве не заботился о ней нежнее, чем она была вправе ожидать? Было бы настоящим предательством покинуть его сейчас во имя этого крошечного хмурого малыша, который – Нора всем нутром это чуяла – не переживет и первого года своей жизни, сколько бы усилий она ни прилагала, чтобы его спасти. Этот ребенок умрет, это она чувствовала столь же отчетливо, как признаки приближающегося дождя. «Как жаль! – шептал кто-то далекий в глубине ее души. – Он приговорен, бедняжка». В итоге неизбежность подобного исхода стала, как ни странно, даже успокаивать ее. Раз уж Роб все равно обречен, думала она, к нему следует относиться как бы отвлеченно – не холодно, но с определенной отстраненностью, как если бы она смотрела на него сквозь стекло. Она даже обращаться с малышом стала гораздо свободней, даже, пожалуй, немного бесцеремонно. Могла, например, взять и поехать верхом в город, привязав ребенка к груди на манер индейских женщин. Могла на целый час забыть о нем, оставив в колыбели, сделанной из ящика от кухонного стола, а потом приятно удивиться тому, что он по-прежнему жив и здоров, бодро брыкается и агукает. Ах, говорил ей тот слабый внутренний голос, в следующий раз ему так не повезет. Но ему почему-то всегда везло. В итоге мальчику исполнился год, а потом и два. Он уже вполне уверенно, вприпрыжку, бегал по двору, гоняясь за курами, и весьма презрительно относился к младшему брату, которого недавно родила Нора – это событие, впрочем, ничуть не повлияло на ее страхи и не сделало более светлыми ее взгляды на перспективы обоих малышей удержаться в этой жизни. Она была уверена, что рано или поздно – стоит ей отвернуться или же прямо у нее на глазах – над ними будет совершено некое насилие или же с ними случится какая-то беда в виде ранки от ржавого гвоздя, падения с шаткой приставной лестницы, удара лошадиным копытом. Да мало ли что могло с ними случиться! Их обоих могла – хотя об этом страшно было даже подумать – унести эпидемия дифтерита, и тогда оказалось бы, что она, Нора, все-таки была права. Мне очень жаль, мама, – снова услышала она тот голосок, – мне действительно очень, очень жаль. Но помочь этому нельзя. * * * К тому времени, когда она наконец почувствовала, что вновь стала самой собой – во всяком случае, позволила своей любви к мальчикам разрастаться, а не стоять с ними рядом, – Эммет вернулся к идее спасти печатный станок. Но важнее всего для Норы было то, что тот новый, скупо роняющий слова, тихий голосок стал отвечать ей, как только она начинала вести с собой безмолвный разговор. Она понимала, что голос этот никак не может принадлежать настоящей Ивлин. В семье Ларков вообще никто особой набожностью не отличался, а у Норы, в детстве все же испытавшей воздействие религиозных верований Гуса Фолька, сохранилось в памяти представление о том, что ни духи умерших людей, ни ангелы взрослыми никогда не становятся даже в своих неземных царствах. Однако звучащий у нее в ушах голосок – нежный, прерывистый, торопливый – принадлежал, казалось, ребенку лет шести, а не такому младенцу, каким была Ивлин, когда умерла. Нора, правда, предположила, что голос этот, возможно, принадлежит какому-то другому малышу – например, индейскому, ставшему жертвой жары или какого-то несчастья, – но вскоре эту мысль отвергла: голосок всегда очень точно отвечал именно на тот вопрос, который Нора молча себе задала. Нет – это, конечно же, была Ивлин! Ивлин – какой она могла бы стать сперва в шесть лет, потом в восемь, потом в одиннадцать. Казалось, только одной Норе была дарована такая невероятная возможность одним глазком взглянуть на то, какой была бы их жизнь, если бы ее девочка осталась жива. Ивлин Абигайл Ларк. Она была бы довольно доброй, но весьма упрямой; прагматичной, но задумчивой; не слишком впечатлительной и не особенно почтительной, особенно в тот сложный период, когда ей было лет двенадцать-четырнадцать. Каким-то образом ей удалось выбраться из той вечной тьмы, в которую она невольно рухнула столько лет назад, и стены родного дома стали заботливо хранить ее от любой опасности. Ее ум развивался в основном благодаря братьям, за которыми она наблюдала денно и нощно, даже когда они спали, и вместе с ними переживала все их детские проступки и маленькие катастрофы. Она высмеивала Нору за неумение как следует печь, каждый раз предлагала свое решение той или иной проблемы, возникшей на ферме, и даже имела собственные политические воззрения, которые порой шли вразрез с представлениями Норы. Любой вопрос как бы сразу представал перед ней в полном объеме и со всеми своими острыми углами, так что ее советы были для Норы прямо-таки незаменимы как в больших, так и в малых делах. Нора советовалась с дочерью и насчет каких-то улучшений в доме, и насчет скота, и насчет правил для наемных рабочих. А в те ночи, когда никого из мальчиков не было дома, Ивлин была готова болтать с матерью до рассвета – и для того, чтобы последнее слово все-таки осталось за нею, и для того, чтобы не дать Норе уснуть. А Эммет никогда голоса дочери не слышал и никаких советов от нее не получал. Он, правда, знал о «существовании» Ивлин – благодаря одному-единственному замечанию, брошенному Норой несколько лет назад, – но, похоже, даже не подозревал, сколь велико ее влияние, да и не особенно об этом задумывался. Он с головой ушел в городскую жизнь, несколько лет потратив на приобретение нужных книг, на запуск печатного станка, на создание редакции, на обучение сыновей ремеслу наборщика. Эммет собирал материал для газеты даже в самых дальних уголках Территории Аризона, а частенько и сам писал статьи – о притеснении индейцев, о территориальных спорах, о земельных войнах, поглотивших на севере ранчо его сестры. И если порой он все же удивлялся тому, что Нора становится все более грубой и нетерпимой, то, похоже, приписывал это ее усталости от постоянных ссор с мальчишками и однообразной жизни на ферме. Между ними все чаще возникали расхождения насчет обязанностей и форм этой ответственности: Эммет был человеком слова; Нора – человеком действия. В последнее время Норе стало казаться, что Эммет может при первой же возможности сбежать в Кумберленд, штат Мэриленд. Ей даже приходило в голову, что виной тому какая-то женщина – Ивлин подобное предположение попросту высмеяла, – или же Эммет просто решил сбагрить ферму первому попавшемуся. В конце концов, такое ведь тоже было возможно. Тем более сама Нора становилась все менее уступчивой, не склонной прощать. А мальчики стали совсем несносными и порой вели себя настолько отвратительно, что это ставило в тупик даже Эммета. Роб, например, мог запросто скандалить с матерью, но его Нора, по крайней мере, всегда могла приструнить. Сам Эммет давно утратил со старшим сыном всякий контакт, и когда они начинали спорить и ссориться, Нора всерьез опасалась, что дело может дойти до драки и тогда ей придется вмешиваться и защищать Эммета. Долан же был вечной тенью Роба, повторяя практически каждый его поступок, да и по общему настроению не слишком от него отставал. Итак, Эммет, который должен был привезти им воды, задержался уже на целых три дня. Было бы нечестно притворяться, что Нора не предполагала подобной возможности; мысли об этом бродили у нее в голове уже довольно давно, однако сейчас, в засуху, такое казалось почти невозможным – даже если душа Эммета и была по какой-то не высказанной вслух причине слишком изношена, чтобы бросить свою семью на произвол судьбы, то совесть никогда бы ему этого не позволила. И все же, все же… Несколько лет назад, когда они потеряли чуть ли не все стадо из-за грибковой болезни «черная ножка», а Нора просто с ума сходила, вытаскивая непокорных мальчишек из всевозможных и прямо-таки невообразимых катастроф, Эммет в один прекрасный момент надел шляпу, хлопнул дверью, задом выкатил из сарая повозку, вывел лошадь, уселся на козлах и удалился невесть куда в лучах красного закатного солнца. А уже через полчаса Нора увидела, как он преспокойно, словно ничего не случилось, закатывает повозку обратно в сарай и распрягает коня. Об этом случае в семье никогда не упоминали. Нора сделала вид, будто вообще ничего не заметила, а Эммет – будто остался незамеченным. А как относиться к тому, что произошло в минувшем марте? Случайно глянув в кухонное окно, Нора увидела идущего от ручья Эммета, который шатался и трясся так, что можно было подумать, он перебрал с выпивкой. Но, когда он подошел ближе, ей стало ясно, что он несет на руках Джози. Девчонка была без сознания, вся в грязи и более всего походила на какую-то рваную шкуру. Солнечный удар, разумеется. А ведь сколько раз Нора ее предупреждала – и все бесполезно. Нора уложила девушку, велела Тоби как можно чаще менять холодный компресс у нее на лбу и понемножку давать ей пить, как только она хоть немного придет в себя. Выйдя из комнаты Джози, она совершенно случайно услышала, как на кухне Эммет и мальчики что-то серьезно обсуждают, и остановилась, чтобы послушать. – Она просто не приспособлена для такой грубой жизни, – донесся до Норы голос Эммета. – В конце концов, она на атлантическом побережье выросла. Роб, сгорбившись, неловко пристроился у кухонной стойки, покусывая поля своей шляпы, словно какой-то «плохой парень» из грошового романа. И тут вдруг Долан заявил: – Если мы с Джози когда-нибудь будем вместе… Ну, то есть если она этого захочет… в общем, если я спрошу, а она ответит «да» или хотя бы «может быть»… Короче, просто предположим, и все, то нам ведь придется подать заявку на участок где-нибудь в другом месте, получше этого. Этого Нора стерпеть не смогла и, влетев на кухню, выпалила: – Это еще зачем, черт побери? – Чтобы обеспечить ей должный комфорт. – Комфорт? Да я здесь полжизни провела, но никто ни разу не спросил меня, достаточно ли мне комфортно! Эммет нервно поерзал на табуретке и сказал: – Но разве человеку не свойственно всегда надеяться на лучшее, когда речь идет о его собственных детях? – Она не мой ребенок. – Но Долан-то твой. – А что, и Долан у нас, оказывается, имеет склонность к обморокам? Вот не знала! Она даже слегка подтолкнула сына локтем. Это была хорошая шутка. Но Долан, видимо, чувствовал себя слишком взрослым, чтобы позволить матери превратить его в своего союзника, а потому никак не отреагировал и сидел, уставившись в чашку с кофе. Прения в ассамблее не возобновились, пока Нора не вышла из кухни. Уже в коридоре она услышала заметно окрепший голос Эммета: – Что я хочу сказать: тяжелая жизнь для крепких, грубых людей предназначена. Для крепких и грубых женщин – а это особый сорт, Джози к нему отношения не имеет. У Норы возникло ощущение, будто все в ней, каждую частицу ее тела, переломали. И Эммет, конечно, имел в виду отнюдь не расхожую истину – каждый хочет для своих детей лучшего, – а нечто совсем иное: для настоящих леди каждый хочет самого лучшего, и каждый хочет для своих сыновей настоящих леди, а не «крепких и грубых женщин». Но разве когда-то он не считал ее, Нору, настоящей леди? Может, и нет. Когда они познакомились, у нее не было ни дуэньи, ни пожилой компаньонки, так что ухаживание Эммета не было затруднено обычными формальностями. Да и брак они заключили по любви – и эта любовь в период их молодости оказалась достаточно сильной, чтобы они смогли вынести даже смерть своего первенца. Но отчего-то с течением лет Эммет перестал воспринимать ее так, как воспринимал когда-то, хотя она всегда подозревала, что с ним это может произойти. И вина тут была не только его. Норе действительно пришлось закалить, даже в известной степени ожесточить свой характер, готовясь к той жизни, которую он ей предложил и в которую она, не раздумывая, за ним последовала. Да, ей пришлось стать «крепкой грубой женщиной»; она вовсе не была какой-нибудь Либби Кастер[49], способной преспокойно есть ложкой черную икру из банки и смотреть, как рядом людей порют за кражу куска ветчины. Даже если б она и захотела остаться нежной и мягкосердечной, работа на ферме все равно бы ей этого не позволила. С этой работой едва могли справиться они вдвоем – оба в самом расцвете сил. Нужно было пахать, сеять, ставить ограду, строить дом. Десма, мать Норы, миссис Харриет – все они были вынуждены изменить свой характер, сделать его более твердым, даже жестким, вот и Норе тоже пришлось стать такой, и о ней уж никак нельзя было сказать, что она не выдержала испытаний, что трудная жизнь ее сломила, что ей непременно нужно обеспечить более легкое и комфортное существование. Смерть Ивлин наполнила ее даже более острым осознанием поставленной цели. Будь все время занята делом или сойдешь с ума, твердила она себе. Будь постоянно занята чем-то нужным, иначе тебя назовут сумасшедшей. И весь тот тяжкий период она испытывала уверенность в том, что трудности только укрепляют их с Эмметом союз. Да, она была уверена, что так Эммет скорее разглядит, какая она на самом деле. Может, она и не слишком красивая и уж точно не слишком хрупкая и деликатная. Но такая, как она, точно достойна той жизни, которую он ей когда-то предложил. И вот теперь во время самой обычной болтовни на кухне – тысячи подобных бесед Эммета с сыновьями Нора и раньше подслушивала, хихикая вместе с Ивлин, – Эммет ухитрился разом выказать к ней, своей жене, полное пренебрежение. Он, значит, не только не видит в ней настоящей леди – он даже не станет затруднять себя подобным сравнением. Да, за долгие годы тяжкого труда она стала выносливой, упрямой, своевольной, крепкой – что-то вроде рабочего мула, – и в итоге ее муж, с которым она прожила двадцать лет, вслух перечисляет своим сыновьям то, чего бы он для них хотел, и в этот перечень не входит такая спутница жизни, как их мать, зато чуть ли не на первом месте стоит переезд в места с более благоприятным климатом, и все это ради того, чтобы сохранить привязанность какой-то девчонки, не обладающей и половиной тех достоинств, которыми обладает она, Нора. Да, конечно, с точки зрения Эммета, любые трудности можно разрешить, если вовремя смотать удочки. В конце концов, от любой неудачи можно убежать. Потерпев неудачу в Балтиморе, человек может перебраться в Айову. Потерпев неудачу там, может переехать в Вайоминг, а потом и на юго-западные Территории. Завести там стадо. Начать выпускать газету… Из собственных неудач ему удалось создать некое великое приключение. С тем же успехом он создаст и новое, если Амарго потерпит крах. Но здесь, в Амарго, между прочим, есть еще и Нора – тридцати семи лет от роду, с дочерью-призраком, живущей в ее душе. Смерть разлучила их, когда девочке было всего лишь пять месяцев, но ее дальнейшая жизнь тем не менее продолжалась в воображении матери, и ее неизменное присутствие Нора чувствовала в каждой потолочной балке, в каждом зеркале, в каждом углу этого дома, ибо Ивлин тоже была личностью незаурядной и достаточно жесткой, и причина тому – ее короткая жизнь и смерть, а также то, что она была создана по образу и подобию самой Норы. Да ее дочь и не могла стать иной. В течение месяца каждый гость, перешагнувший через их порог, неизменно выслушивал длительное перечисление всех тех событий, которые предшествовали знаменательному обмороку Джози Кинкейд.