Жом Михаил в детстве переболел свинкой. С осложнением… да, именно туда. Живи он в двадцать первом веке, это не стало бы серьезной проблемой. Исследовали бы, отловили всех живых головастиков, устроили искусственное оплодотворение. Но здесь и сейчас? Разве что чудо. А так парень был обречен на бесплодие. Потому и сидел купец в Русине, потому и не уезжал, потому и ждал детей. И поверить сначала боялся… чего уж там! Прохор Игнатьев, когда эту ситуацию просек, тестя начал слегка… нет, не шантажировать. Но были неприятные звоночки, были. Других-то внуков у него нет. А Прохору хотелось самостоятельности, свое дело открыть хотелось, своим умом жить, а если бы рядом с Федором Михайловичем, купец бы зятя под себя подмял рано или поздно. Скорее рано, чем поздно. Умен человечище. Потому и Мишку с Машкой Федор Михайлович видел раз в год, максимум два. И то ненадолго. У зятя приехать времени не бывало, а Марфа надолго мужа не оставляла. Любила она его. На недельку приедет, внуков покажет, да и домой обратно. Это не двадцать первый век, там расстояние от Москвы до Крыма можно за тридцать часов проехать, ну, плюс-минус. А это полторы тысячи километров. В Русине такие номера пока недоступны. Им сейчас до Сарска тащиться как бы не месяц. Ладно, может, и меньше, но тут как дорога сложится. Да, и дорог тут приличных нет. Асфальтированных. Направления есть. Иногда грунтовые, щебеночные, песчаные… но все с такими ямами, что в них гараж спрятать можно. Но к жому Михаилу это никакого отношения не имело. А сам жом уже завладел Яниной ладонью и намеревался ее поцеловать. Руки у него, кстати, были холодные, как лягушачьи лапы. И такие же неприятно влажные. – Жом, мне достаточно словесного выражения почтения. – Тора Яна, мое восхищение вами столь велико… – Жом Михаил, короче! Жом вздохнул, сетуя на несовершенство мира и отдельных глупых тор. – Тора Яна, вы не хотите составить мне компанию? – Где именно? – В библиотеке, тора. Я нашел изумительный сборник стихов Аллейши Лав… Дальше Яна и слушать не стала. – Не хочу. – Мне казалось, что такая вдохновенная тора, как вы, должна оценить нежность любовной лирики, – надулся жом. Яна фыркнула. А потом… потом не удержалась. И немножко изуродовала Пастернака. Да-да, то самое. «Любить иных тяжелый крест». А чего там помнить? Три четверостишия, все лаконично, конкретно, а главное – доходчиво. Вот и жома пробрало. Стоит, глазами хлопает. Яна и ждать не стала, пока парень опомнится. Чего ему объяснять? Развернулась, да и к детям. А этот дружок… Не был бы он таким дурачком! А то ведь решил как? Тора, отец ее принял, сын уже есть, Мишку с Машкой любит, еще детей не захочет, а положение в обществе, может, и деньги есть – надо брать! Так-то все логично. И спесь свою потешит, и всем носы утрет, и будь Яна другой… Да, будь Яна другой… А ей вспоминаются зеленые глаза, и сердце в диком стуке заходится. Враги они. И ничего с этим не поделаешь, враги. Только вот злиться на него не получается. И улыбка на губы ползет, и хочется рядом оказаться… ну хоть на минуточку. Хоть попрощаться. Все Яна понимала – и что не надо, и нельзя ей, и подло давать человеку надежду, когда до смерти меньше полугода. Но ведь весна на дворе! А сердцу не прикажешь! Как Асадов писал? Кстати, хоть и по другому поводу: «Сердце грохочет, стучит в виски, взведенное, словно курок нагана…» Все верно. И сдаваться – рано! Любовь? Смеяться изволите, какая любовь, когда Хелла? Но кто бы Яну спрашивал? Глава 7. Ты не слыхала? Ветер, наверно, знает, что она там шептала Дмитрий, Русина Картины из преддверья ада. Дмитрий был атеистом. Последние лет так… да с детства он им был! Еще с того момента, как застал священника со своей матерью в интересной позе. Какая уж тут вера, когда воплощение оной изменяет жене, пользует прихожанок, не брезгует взятками… А потом жизнь так замотала-закрутила, что в церковь Дмитрий мог наведаться только по работе. Прикинуть, как расположены опорные колонны, какой фундамент, сколько взрывчатки надо, куда ее лучше заложить… Но сейчас вспоминались те, детские страхи. Те рассказы из Книги Творца. И ужас к горлу подкатывал. Темный, мрачный… Трупы. Много трупов, которые не успевают убирать. Мужчины, женщины, дети… Вороны. Много ворон. Жирных, отожравшихся на падали. Они сидят на крышах домов, на заборах, они мерзко каркают, подчеркивая разруху и запустение… Вооруженные люди. Не так чтобы много, но они расхаживают по улицам, посверкивая некогда белыми, а теперь грязно-серыми тряпками на рукавах. Символ Освобождения. Выбитые окна, заколоченные двери домов… Звенигород, яркий, веселый, красочный, чуточку легкомысленный, как двадцатипятилетняя кокетка – «Я ведь хороша, не правда ли?» – превратился в старую каргу. Жуткое чудовище из жутких сказок. Люди… Есть и живые. Не освобожденцы. Кто-то прячется, кто-то просит милостыню, кто-то… Дмитрий сунул руки в карманы. В этом городе он задержится. Поработает… не для Валежного, просто – из… из чего? Не сострадания, не милосердия. Но те, кто сотворил такое… должны ли они жить? Можно возразить многое. И что отречение Петера инициировали его же министры, и что освобожденцы просто подняли то, что валялось, и они просто не справляются пока, и переходный период… А вот вас бы носом! В нечистоты на мостовой! В труп старухи с выклеванными глазами. Явно упала и уже не могла подняться, сил не хватило… а судя по дорогому пальто, она была не из бедных. В… – Документики попрошу! В патруль освобожденцев. Стоят тут, два здоровых лба. Сытых, довольных жизнью, смотрят, словно им ничего не угрожает… надо разочаровать. Но не сразу, нет. – Какие именно? – невинно уточнил Дмитрий. – Паспорт? – Разрешение на проживание в Звенигороде с отметкой комендатуры, – ухмыльнулся тот, который постарше. – Ну и паспорт, да… Дмитрий откровенно поднял брови: – Я похож на гулящую бабу? Раньше такое разрешение тоже требовалось. Так называемый «розовый билет» выдавался гулящим девкам. Но сейчас? Что за бред? Парни заржали уже вовсе откровенно. Дмитрий рассматривал их спокойно, даже с интересом. Бояться? Кого, этих двоих? Тот, что постарше, явно сидел. Видно же… По синим татуировкам на руках, по цепкому взгляду, по тому, как держит оружие, нож ему явно привычнее винтовки. Младший – тот вообще из крестьян. Тоже руки выдают. Мозолистые, натруженные, на земле работать – не бумажки перекладывать. Тут и походка особая будет, и осанка… Поди походи за сохой да за скотиной. – Теперича такие бумажки всем требуются, – разъяснил старший, отсмеявшись. – Ты, мил-человек, пошел бы в комендатуру, получил бы там вид на жительство, да и жил себе спокойно.