– Не будешь? – уныло переспросила она. – Нет! Я вообще знаешь что сделаю с этой книгой? – почему-то рассердился я. Нельзя было принести мне книгу про футбол или какую-нибудь фантастику? А то про больницу! И не собираюсь я ничего читать этой розетке! – Что сделаешь? – испуганно прошептала розетка. – Выброшу, – я размахнулся и швырнул книгу. Она четко долетела до противоположной стены, ударилась корешком, шмякнулась на пол и затихла там. – Что ты сделал? – еще более испуганно прошептал голос. – Кинул об стену. – Кинул книжку? – Да. – Она ударилась? – Да. Дылда всхлипнула. Опять начинается. Она всхлипнула еще раз и начала тихонько подстанывать. – Чего ты ревешь? – нервно спросил я. Еще не хватало, чтобы она опять разоралась. Опять прибегут медсестры, опять суматошные шаги, сдавленные голоса. Опять тихий звук ключа в замке, когда все будет кончено… Я повернулся к розетке и в самое ее, розеточное, лицо прошипел: – Замолчи. Дылда всхлипнула еще два раза. – Замолчи! – повторил я. – Книжку жалко. Она ударилась. Ей больно. Вот дура. – Ей не больно! Она не живая, – зло сказал я и отвернулся от розетки. Дура. Книга так и лежала на полу, неудобно распластавшись и примяв страницы. Мне плевать на нее, пусть лежит. Будь моя воля, я бы дальше закинул. В окно мог бы выбросить. Просто вставать ради этого лень. И окно еще открывать. Вот еще. А так – мог. А нечего мне навязывать книги! Я их не люблю и уж точно не буду читать вслух какую-то дурацкую книгу про больницу какой-то дурацкой больной психичке. – Она умерла? – спросила та за стеной. Кто умерла? Книга? Даже не собираюсь отвечать на этот бред. – Она умерла? – повторила Дылда жалобно. Дура. – Антоша. – Да не может она умереть! Это книга – книги не умирают! Они не живые! – вскрикнул я, но тут же осекся и прислушался. Вдруг эти медсестры не только к психичке прибегают с уколами, вдруг ко мне тоже прибегут и будут гоняться за мной тут? Но ничего не произошло, в коридоре тихо. За стеной тоже стало кристально тихо. Мой крик как будто очистил больницу от всех других звуков. Я снова взглянул на книгу. Она растянулась на полу во весь свой переплет и лежала обездвиженно. И правда, как мертвая. Я приподнялся на локте и еще некоторое время смотрел на книгу. Опустил ноги на пол. Холодный. Не стал надевать тапки. Взял костыли и, стараясь ими не брякать, доковылял до стены. Наклонился, поднял книгу. Примятый уголок обложки был немного оборван. Я забрался в кровать, открыл книгу снова наугад: «– Не спа-ать! Не спа-а-ать! Содрав лед с ресниц, Эля увидела Акима, опершегося руками о возок. Весь он в снегу, в куржаке, все на нем состылось, шуршало, дыхание рвалось, глаза в мерзлых щелях светились всполошенно, на щеках пятна млечного цвета. Эля никогда не видела обмороженных людей, но все равно испугалась – так, только так, бескровно, чужеродно может выглядеть отмирающее тело». Прям книга о выживании. Открыл титульный лист. Там был изображен какой-то дядечка, смотрящий в сторону. И подписано: Виктор Астафьев. Положил книгу на тумбочку. Примятый край обложки оттопырился. Я пригладил его пальцем, но он не захотел приглаживаться. Я оставил его в покое. Книга разинула свой бумажный рот и так и застыла. Я посмотрел на розетку. Выпучила на меня свои дырки. Молчит. Мне стало жаль, что я кричал на эту дурочку. И я не про розетку. Я про Дылду. – Дылда. Розетка молчала. Книга укоризненно лежала. Даже лампа на потолке, и та висела как-то осуждающе. – Дылда. Тихо. – Дылда. Снова тихо. – Дылда, – без особой надежды повторил я. Нужна она мне больно… Уснула там, поди. И я ни при чем. Ну, крикнул, что с того?… Но что-то противное растекалось во мне. Кажется, я был бы рад сейчас, если бы она ответила. Кажется, так. – Антоша. – Да, я тут, – я пододвинулся к розетке ближе. От сердца отлегло, я даже улыбнулся. Вот болван. – А мы? – Что – мы? – Мы живые? – В смысле? – Книги не живые. А мы – живые? – Конечно. – Почему? – Что – почему? – опять она несет какую-то чушь, которую я не понимаю, и приходится переспрашивать, как будто я тупой. – Как ты понял, что живой? – Никак не понял. Я просто живой, – начал раздражаться я. Отодвинулся от розетки. – Родился, вырос. Правда, пока не очень вырос. – Я тоже живая? – Да. – А как ты понял? Я промолчал. Как я понял? Голос слышу. Видел в окне стриженую макушку. Послышался протяжный прерывистый вздох. – Я никогда не ела клубничный торт. Я лежал на спине и глядел на люстру. Она уже висела не так осуждающе, как пять минут назад. Она просто висела. – Я только шоколадный ела, – горько сказала Дылда за стеной, как будто это трагедия – есть шоколадный торт. – Мне мама резала. Я свечи задула. Опять она про эти свечи. Больше вспомнить нечего? – Шоколадный тоже вкусный, – сказал я, лишь бы что-то сказать. – Вкуснее клубничного? – последовал вопрос с надеждой в голосе. Вообще-то нет, не вкуснее. – Да, вкуснее, – сказал я. Врать нехорошо – так мама говорит. Папа тоже так говорил, пока не ушел в другую семью, к новой рыжей дочери. Папа. Обещал прийти, но прошла уже неделя. Я знаю, он много работает. Придет, наверное. Хотя какая разница?