– Вот и прочитай, – буркнул я. А что тут еще сделаешь? Только и остается, что буркнуть. – Ты. Ты прочитай, Антошка, – улыбнулась мама и выложила из сумки потрепанную книжку в мягкой обложке. Ладно хоть, она не сильно толстая. Не люблю книги. – Прочитаешь, я тебе еще одну принесу. – Еще чего, – снова буркнул я. – Я положу ее тебе в тумбочку. – Да, положи, чтобы шоколадке не было скучно. – Что за листик? – мама вытащила мой лист из тумбочки. – Давай выброшу, – она начала вставать со стула. – Не трогай его! – вскрикнул я. Мама непонимающе медленно села обратно. – Это мой лист, пусть лежит. Это нужный лист. – Понятно, – улыбнулась мама. Хотя ей ведь не было понятно! Зачем так говорят – понятно? Говорили бы правду – непонятно. Мой зеленый лист с немного потемневшими резными краями снова отправился в тумбочку. Теперь там шоколадка, лист и ненужная книга, которую никто не будет читать. Отлично. – Как у тебя дела? – Нормально, вот в больнице лежу. А ты как? – съязвил я. А чего она спрашивает, как дела? Полчаса уже сидит со мной тут и вдруг решила спросить, как у меня дела. – У меня хорошо, спасибо, – рассмеялась мама. – Я имела в виду, как тебе здесь, не сильно скучно? – Здесь прекрасно! Очень весело! – Ты сегодня какой-то колючий, я что-то не знаю, как с тобой разговаривать, – мама неловко улыбнулась, и мне стало ее жалко. – Нормально здесь. Скучно, но нормально. Не волнуйся. – Все-таки одноместная палата. И поговорить не с кем. «Ага, не с кем», – подумал я с сарказмом в голосе. Во внутреннем голосе, конечно. – Да, но это не важно, – сказал я вслух. – Хоть книгу почитай. – Не знаю. Не уверен. – Почитай. – Посмотрим. Мама еще посидела со мной немного и ушла. А я остался вместе со своей капельницей. 17 – Антоша, – позвала розетка. – Да? – привычно ответил я. Надо же, для меня уже привычно разговаривать с розеткой. Хотя я понимаю, конечно, что не с розеткой, через нее просто слышно, но… – Как дела? И эта туда же. Слышала наш разговор с мамой, что ли? Запомнила фразу. – Нормально, – буркнул я. Настроение у меня так и не наладилось. Я лежал лицом в подушку. Луна светила мне в стену привычными квадратами окна. Но я уже налюбовался, и лицо в подушке было наилучшим решением для меня сейчас. В окне не было видно даже привычной единственной звезды. – Почитай книжку, – шепотом сказал голос за стеной. Они что, сговорились? Я промолчал. – Антоша, – тихо-тихо позвал голос. Я снова промолчал. – Почитай книжку, п-пожа… пожалуйста, – она так выговорила это «пожалуйста», как ребенок, который только учится говорить. Которому неловко произносить такое длинное и новое для него слово. Интересно, сколько ей лет? – Сколько тебе лет? – спросил я. За стеной затихло. Что это, она не знает, сколько ей лет? Или подсчитывает в своем бедном умишке? – Мне было десять, – неуверенно проговорила Дылда. – Когда было? – Не знаю я. Давно. Там был торт. – Вкусный? – я представил себе торт. Да! Правда, у меня в тумбочке есть шоколадка, но это не то. – Я не знаю. Я помню свечки. И мама. Она порезала торт. Я молчал. Пытался представить ее маму, которая режет торт. Не знаю зачем. И у меня не получилось. Я не смог представить ни маму, ни торт. Я вспомнил мечущуюся стриженную макушку, уворачивающуюся от медсестры. Макушка носилась от одной стены к другой, пытаясь убежать в этой замкнутой белой комнате. Пока комната не стала совсем белой и совсем замкнутой. – А ты ел торт? – Ел, конечно. – Вкусно? – я буквально чувствовал, как она наклонилась к розетке с открытым ртом и дышала ей в дырочки, думая о торте. Ужасное, наверное, зрелище. Я передернул плечами и попытался представить лучше торт. Большой, сладкий, со свечами. – Да. Я люблю «Наполеон» и еще «Сметанный». – А ты их оба ел? – голос казался восторженным. – Я много тортов ел. Сто или больше, я не знаю. – Сто? – Или больше, – уточнил я. Мне показалось или я сделал это хвастливо? Показалось, наверное. Я повернулся к розетке и смотрел в нее, как в лицо. – Еще хороший йогуртный торт, – разговорился я. Представил себе розовую поверхность этого торта – с бисквитами и сливками. – А расскажи, – с придыханием сказала она. – Он сладкий, а сверху на нем ягоды выложены. Клубника. Она порезана на дольки и выложена на взбитых сливках. – А вкусно? – Да. – Мне мама торт резала. – Да, ты говорила. – Она сказала задуть свечи, и я задула, – Дылда глупо рассмеялась. Что смешного? Задула – и задула. Она еще похихикала немного. Вот дура, подумал я, но промолчал. – Антоша. Почитай мне книжку, п-пожалуйста, – снова попросила она через пару минут, насладившись моим молчанием. Пристала же ко мне с этой книгой! Мама ее подговорила, что ли? Нет, конечно. Мама и не знает о ее существовании. Что там за книга хоть? Я потянулся к тумбочке. Читать ей не буду, еще чего. Просто посмотрю название. Щелкнул кнопкой на прикроватной лампе. «Сон о белых горах». О белых?! Издевается Татьяна Михайловна, что ли? Недостаточно мне белого в этой комнате? Я наугад открыл: «Мысль и память Акима были четкими. Он все делал, как в больнице: расстелил на столе марлю, прокипятил на печке шприц, осторожно обрезал махонькой круглой пилкой сосок ампулы, всю жидкость, до капелюшечки, вытянул из нее и даже солидно кашлянул: „Ссяс мы сделаем укольчик. Маленько потерпите“. Замешательство получилось – куда его ставить, укольчик-то?» Больница, укольчик. Лежать в больнице и читать про больницу. Вот еще! Тут еще эта Дылда – просит ей почитать. Вот весело ей будет слушать про уколы, которых она панически боится. Я даже недобро усмехнулся при этой мысли. – Там про больницу и уколы, – сказал я. – В книге. Дылда помолчала немного, вздохнула: – Ладно. – Что ладно? – не понял я. – Читай. – Не собираюсь я читать.