Я затолкал пресловутые таблетки в рот, глотнул воды из стакана в розовой руке Марианны. Это был ее отец. Он даже не зашел к ней. А мой? Если увидит меня в коляске… А вдруг он приходил, видел и решил не подходить ко мне. Кому нужен сын-инвалид? – Выпил? Точно проглотил? Стакан в розовой руке все еще торчал перед моим лицом. – Да. А часто он приходит? – Кто? – Ее отец. Марианна забрала у меня тарелку с недоеденной кашей и потонувшим в ней куском хлеба, поставила на разнос. Подвинула стакан так, чтобы оставшаяся в нем вода не расплескивалась, когда она понесет. – Только чтобы оплатить ее содержание, – сказала она наконец. – Раз в месяц. – А сколько ей лет? – Пятнадцать. Ничего себе! Я думал, ей лет двенадцать, хотя по общению она тянет на все восемь. – Марианна. – Что? – Передайте мой кусок хлеба собаке. Марианна, наверное, впервые за сегодня посмотрела на меня, улыбнулась. – Хорошо. Передам. 26 – Я нарисовала что-то карандашом под кроватью. – Что? – А я не скажу. – Ну ладно. – Я просто смотрю в окно, а потом рисую карандашом. – Деревья? – Нет. – Парк? – Неа. – А что? – Не скажу. По голосу слышно, что Дылда радуется этой игре: я спрашиваю, а она скрывает. Ну и пусть. Я вот разглядываю провод, идущий от розетки к потолку. Уже в который раз. Сегодня не приходила мама, у них совещание было на работе. И папа тоже не приходил, и не только сегодня. Я снова выезжал в коляске на прогулку. Меня катила та, другая. Она просто выкатила меня на дорожку и остановилась. Я вглядывался в дырку в живой изгороди, но с такого расстояния ничего не смог различить – торчит ли черный нос? Костлявый пацан издалека лыбился мне, но подойти, чтобы назвать меня инвалидом, не решался: караулила медсестра. Так я и простоял в коляске на одном месте, не осмелился сам крутить колеса. – Я видела тебя в окно, – тем временем говорила Дылда. – Да? – рассеянно переспросил я. Я вспомнил, как потянулся было к колесу рукой, но так и не смог до него дотронуться. Казалось, что если я сам начну управлять коляской, то больше никогда с ней не расстанусь. Это что-то вроде «назвался груздем – полезай в кузов». Не хочу в кузов. – Да, – ответила Дылда и захихикала. – Я смотрела, а ты не видел! Не заметил. – Да, я не видел. – Ты сидел в коляске. – Да, сидел. – А зачем? Сам не знаю. Зачем я вообще выезжаю в таком жалком виде во двор – чтобы каждый мог посмотреть на нового инвалида? – Зачем? – повторила Дылда. – Затем. – Не скажешь? – Нет. – А я не скажу, что рисую под кроватью! – снова развеселилась она. – Ты хочешь знать? – Очень, – я вяло водил пальцем по стене. – А я не скажу! – снова рассмеялась она. Ну, хоть кому-то весело. – Я карандаш под подушку засовываю, – с гордостью сообщила Дылда. – Зачем? – А мне нельзя карандаш. Острый, можно поцарапаться. Так сказали, а я засовываю под подушку! – Молодец. Глаза у меня слипались, да и разговор про карандаш поднадоел. Я стал проваливаться в сон. – Антоша, Антоша, – слышал я сквозь какую- то мутную пелену, а перед глазами стояло папино лицо. Папа улыбался. 27 Сделал еще несколько движений ногой. – Может, еще? – Не торопи события, мальчик. Сколько положено. Но я мог еще. Мне кажется, нога стала лучше. Мне кажется. Не думал, что такое будет со мной, но я мечтал о костылях. Да, именно так. С тех пор, как езжу в коляске, я мечтаю снова перейти на костыли, а потом отказаться и от них. – Садись, Антон, – молодая медсестра, наверное, новенькая, наконец-то посмотрела в карточке мое имя. А то мальчик, мальчик… Я уселся в кресло с ее помощью. – До завтра, – махнула она рукой мне и широко улыбнулась. Странная какая-то.